. - Обязательно.
   - Но какая? - спросил Филипп. - Самой очевидной причиной могло  бы  быть,
естественно, замужество, но мы так часто обсуждали этот вопрос.  Именно  она
сказала, что мы не можем пожениться. Я как сейчас слышу ее голос: "Филипп, у
тебя большое будущее, и я горжусь этим. Я  хочу,  чтобы  ты  преуспел,  меня
вполне удовлетворит стоять в тени твоего трона, быть на втором плане". В тот
последний вечер, когда она пришла ко мне, она опять заговорила о замужестве.
Я решил, что она шутит. Клянусь тебе, Лин, я думал,  что  она  дурачится?  Я
сказал ей, что должен ненадолго уехать и что я не могу взять ее с  собой.  И
во время нашего спора, во время нашего разговора, который, как мне казалось,
был полушутливым, она упала.
   - Это был несчастный случай, - сказала я. - Филипп, это действительно был
несчастный случай.
   - Если бы я мог поверить в это, - проговорил он. - Тогда я бы успокоился.
Но откуда мне знать? Она любила меня, любила так, как  ни  одна  женщина  до
нее. Если ее чувства на самом деле были так  глубоки  и  если  она  все  еще
существует -  ее  душа,  дух,  ее  призрак,  -  почему  она  не  подаст  мне
какой-нибудь знак, не придет ко мне, пусть даже во сне,  и  не  скажет,  что
покончила с собой не из-за меня, что я не являюсь ее убийцей?
   В  его  голосе,  который  дрожал  от  еле  сдерживаемой  боли,  слышалось
страдание. Видеть его в таком состоянии было для меня еще большей мукой, чем
если бы он показал мне кровоточащую рану.
   - Не надо, - попросила я. - Не надо,  Филипп!  Очевидно,  она  не  может.
Очевидно, у нее нет возможности.
   - Если для любви есть что-то невозможное, - ответил он, - значит, Бога не
существует, значит, мир лишен надежды, значит,  нам  нет  спасения.  Да,  ты
можешь подумать, что я брежу, но я очень много размышлял над  этим.  Я  звал
Надю, когда был один, я надеялся, что мои мысли  смогут  материализовать  ее
передо мной. Я взывал к ней с вершин гор и из самых потаенных уголков  мира,
я молил ее. Я упрашивал того  Бога,  который  взял  Надю  к  себе,  хоть  на
мгновение  отпустить  ее  ко  мне,  чтобы  она  успокоила  меня  и  принесла
облегчение. Но нет, она мертва, наверняка мертва - в  противном  случае  она
знала бы о моих страданиях и пришла бы ко мне.  Она  не  смогла  бы  предать
меня.
   Он замолчал и закрыл лицо руками.
   - Мой дорогой, мой дорогой! - проговорила я, не осмеливаясь дотрагиваться
до него.

Глава 24

   Барьеры рухнули. Помогла смерть Элизабет - Элизабет, чья любовь при жизни
не смогла поддержать Филиппа.
   Я не  отваживалась  дышать,  двигаться  или  что-либо  делать  из  страха
нарушить магическую торжественность момента.  Наконец  Филипп  заговорил  со
мной, наконец исчезло  то  страшное  напряжение,  которое  владело  нами  на
протяжении  долгих  недель,  превращая  нас  в  вежливых  незнакомцев.  Меня
переполняла нежность, я знала,  что  теперь  в  моей  власти  помочь  ему  и
принести успокоение.
   В комнате довольно долго царила тишина, нарушаемая мерным тиканием  часов
на камине и отдаленным шумом уличного движения.
   Вскоре я тихим и спокойным голосом произнесла:
   - Ты не мог бы рассказать мне о Наде? Я нередко сожалела,  что  так  мало
знаю о ней.
   Не поднимая головы и не отнимая рук от лица, Филипп ответил:
   - Она  была  странным  человеком.  Оглядываясь  назад  и  вспоминая  наши
разговоры, я чувствую, что наделял ее гораздо большим умом, чем она обладала
на самом деле. Ведь для меня были важны не ее умственные способности, не  ее
знания, а нечто другое, что мне  трудно  объяснить,  -  какая-то  внутренняя
частица ее, которая была присуща только ей и делала ее неповторимой.  Думаю,
это была ее способность проявлять все лучшие качества в тех, кто  встречался
на ее пути. Она была своего рода стимулом; в ее внимании и интересе к другим
людям заключалась некая жизненная сила.
   Мужчин она делала честолюбивыми, заставляя их стремиться  к  успеху.  Все
мои родственники и друзья считали, что я зря  теряю  с  ней  время.  Теперь,
когда я знаю, что ее  дружба  дала  мне  те  идеалы,  те  цели,  которыми  я
руководствуюсь в своей жизни, их  утверждения  вызывают  у  меня  смех.  Она
направляла меня - не словами, конечно, а тем, что  просто  была  рядом.  Она
вдохновляла меня, заставляя стремиться к тому, чтобы  положить  плоды  своей
победы к ее ногам.
   Даже сейчас, через девятнадцать лет после того, как ее не  стало,  я  все
еще ощущаю ее влияние. После ее смерти я решил бросить свою карьеру,  забыть
о планах, которые мы вместе строили, - все это потеряло свой смысл, я был не
в силах  претворить  задуманное.  Когда  я  вернулся,  меня  вызвал  к  себе
премьер-министр. Его первыми словами  было:  "Чедлей,  я  читал  те  бумаги,
которые вы послали в министерство  Индии  -  вы  тот  человек,  который  нам
нужен".
   - Какие бумаги? - спросила я.
   - Меморандум, - объяснил Филипп. - Меморандум, который я начал составлять
много лет назад, когда отправился в Индию в надежде  забыться  от  отчаяния,
сбежать из Лондона, где жизнь без Нади ничего не  значила.  Я  стал  изучать
общественный строй ее родины, людей, их обычаи, стремления. Все  годы  я  не
приостанавливал  своей  работы.  Это  было  очень  интересно,  к   тому   же
представляло огромное значение для империи. И вот  теперь,  благодаря  Наде,
меня хотят назначить вице-королем. Звучит забавно, если вдуматься в это. - В
его голосе послышалась горечь.
   - Она гордилась бы тобой, - прошептала я.
   - Да, гордилась бы, - ответил он, - поэтому я не могу поверить в то,  что
она не знает об этом, что она не радуется за меня и довольна моими успехами.
   Он резко поднялся и подошел к окну.
   - Я не имею права говорить с тобой об этом, -  сказал  он.  -  Почему  ты
позволяешь?
   - У тебя есть право, - проговорила я. - Когда ты сделал мне  предложение,
я знала о Наде и все же приняла его.
   - Лин, - промолвил он, поворачиваясь ко мне, - ты должна верить, когда  я
говорю, что ты единственная женщина, которой я предложил разделить  со  мною
жизнь. В тот момент, когда я встретил тебя, я увидел, что ты отличаешься  от
остальных - и не только голосом.
   - У меня такой же голос, как у нее? - спросила я.
   - Абсолютно. Это невероятно, этому трудно поверить, - ответил он. - В тот
день, когда я после нашей встречи в Палате Общин вернулся домой, впервые мои
мысли были заняты не только Надей. Я думал о тебе. Трудно представить, чтобы
две женщины были так различны - и все  же  временами  мне  кажется,  что  вы
похожи. Ты не знаешь, Лин, скольких сил мне стоило не говорить с тобой.  Мне
хотелось объяснить тебе свои чувства, быть с тобой  откровенным.  Пусть  мои
слова звучат высокопарно, но ты  обладаешь  способностью  раскрывать  сердца
людей. Надя была такой же. Она тоже была честна, открыта  и  лишена  всякого
притворства. Вы обе сильно отличаетесь от обычных женщин.
   Он остановился и взглянул на меня, но я чувствовала, что он видит не мое,
а чужое, более красивое и утонченное лицо.
   - Возможно, тебя удивляет, - продолжал  он,  -  но  Надя  была  настоящей
европейкой. Очевидно, это  заслуга  ее  матери,  что  ее  дочь  имела  чисто
английское мировоззрение. Искусство было отделено от жизни -  на  сцене  она
была полумистическим существом. Но вне театра никто бы не поверил, что перед
ним звезда: она была слишком цельной натурой, чтобы опускаться до жеманства.
Во многом она была еще ребенком - ребенком с очаровательным женским  шармом.
Никто не мог быть уверенным в ней. И все же  она  всегда  говорила  то,  что
думала, она была лишена того искаженного образа  мышления,  который,  будучи
присущим всем восточным народам, делает их трудными для понимания и общения.
   Хотя это было несущественно, но меня радовало, что Надя оказалась  такой.
Теперь, когда я больше не связывала себя с  нею,  она  опять,  как  в  самом
начале, превратилась в страшную угрозу моему счастью. Моя задача в некоторой
степени облегчалась тем, что мне  не  приходилось  бороться  с  какой-нибудь
интриганкой или обольстительницей. Я могла  думать  о  ней  как  о  девушке,
похожей на меня, как о человеке, который всем сердцем любил Филиппа, так  же
как я любила его.
   - Расскажи мне еще, - попросила я. - Расскажи, как вы познакомились.
   Я знала, что он с радостью хватается за возможность  говорить  о  ней.  Я
убедилась в своей правоте: он долгое время носил в себе свои  страдания,  не
имея близкого человека, которому мог бы открыть свою душу и которому мог  бы
поведать, как он несчастлив, какая утрата постигла его.  Его  исповедь  была
подобна потоку, который наконец прорвал долго сдерживавшую его плотину.
   Филипп сел.
   - Это произошло в начале 1917 года,  -  начал  он.  -  Я  более  полугода
находился на фронте. Наконец, в апреле, я получил отпуск. Не  могу  передать
тебе, Лин, какими глазами я смотрел на зеленые поля и  деревья,  которые  не
были искорежены снарядами, на неперепаханные  сады.  Я  испытал  восторг  от
возможности купаться в ванной, одеваться в чистое белье.  Я  освободился  от
грязи и зловония смерти.
   Дело было перед Пасхой, поэтому многие уехали из города  на  каникулы.  Я
принял приглашение приехать к одним знакомым в их загородный дом. Но сначала
решил провести несколько дней в Лондоне. В первый вечер  я  ужинал  с  двумя
мужчинами. Мы отлично провели время: один из  них  тоже  был  в  отпуске,  а
другой только что вышел из госпиталя и ждал приказа возвращаться во Францию.
Мы были молоды и радовались жизни. Мы решили кутнуть на всю катушку -  есть,
пить и веселиться.
   В десять вечера, после ужина, мы отправились в "Альгамбру"  взглянуть  на
Виолетту Лоррейн в "Кутилах".  Свободных  мест  не  оказалось,  но  мы  были
совершенно не в состоянии стоять в проходе после сытного  ужина.  Мы  велели
шоферу везти нас в "Лондонский павильон". Там шло  какое-то  ревю  -  мы  не
имели представления, что это такое.
   Нам удалось достать три билета. Нас впустили в зал только после того, как
хор, который и пел, и танцевал одновременно, закончил свое  выступление  под
гром аплодисментов. Сцена погрузилась в полумрак. Очень тихо - так тихо, что
мы не сразу услышали ее - зазвучала странная музыка. Тогда я впервые услышал
настоящую индийскую музыку. Занавес  раздвинулся,  и  перед  нами  оказалась
серебряная декорация.  Она  сверкала  и  переливалась,  и  на  фоне  серебра
проскальзывали всполохи таинственного  изумрудно-зеленого  света.  В  центре
двигалась фигура - она скорее плыла, чем танцевала.
   Мне трудно описать танец Нади. Единственное,  что  могу  сказать,  -  это
зрелище околдовало меня. И в последующие разы, когда каждый вечер  я  следил
за ее выступлением, она буквально гипнотизировала меня. Я забывал обо  всем,
я двигался вместе с ней в этом странном танце  под  аккомпанемент  необычной
музыки. Я пребывал в каком-то трансе,  не  подвластном  никакой  логике.  Не
думай, что я был единственным, кто так реагировал на ее выступление. Во всех
театрах, где выступала Надя, при любой аудитории, зал замирал.
   Я так и не  узнал,  чем  занимались  мои  приятели  в  тот  вечер.  Когда
закончился номер Нади, я пробрался к двери  за  кулисы.  Я  послал  ей  свою
визитную  карточку.  Потом  Надя  сказала  мне,  что  никогда  за  всю  свою
сценическую жизнь она не принимала  приглашений  от  незнакомых  людей.  Она
согласилась поужинать со мной. Я не очень хорошо помню тот вечер.  Позже  он
стал одним из многих вечеров, дней, недель и  месяцев,  которые  мы  провели
вместе. Он  был  прелюдией  к  огромному  счастью  и  к  бездонной  пропасти
страданий, когда я вернулся на фронт.
   Я могу только сказать, что мы стали всем друг для друга.  Для  меня  -  с
того самого момента, когда я увидел ее в театре, для нее - когда она держала
мою карточку в руке и решилась встретиться со  мной.  Естественно,  позже  у
меня возникли сомнения, меня охватил страх. Я спрашивал  себя,  мудро  ли  я
поступил, правильно ли я делаю, что отказываюсь от своей карьеры.
   Надя была наполовину индуской, но думаю, будь она наполовину негритянкой,
это не имело бы для меня никакого значения. Но наши отношения были настолько
глубоки, что нас не  волновали  межрасовые  различия.  Мы  просто  не  могли
существовать друг без друга. С первых  минут  встречи  между  нами  возникла
прочная связь, как будто мы были соединены перед лицом Господа.
   Мы провели вместе три года - три года, Лин, в  течение  которых  я  очень
сильно повзрослел. Я узнал, что  значит  жить,  познать  внутреннюю  красоту
человека, испытать самое большое счастье на земле, когда мужчина  и  женщина
соединяются  физически  и  духовно.  Но  одного  я  так  и  не  смог  понять
впоследствии: почему она была несчастлива и почему я не заметил  этого.  Она
никогда не притворялась, никогда не пыталась казаться  лучше,  чем  есть  на
самом деле. Мы часто обсуждали  вопрос  о  женитьбе.  И  именно  она  всегда
говорила, что это невозможно.
   Какой смысл вновь возвращаться  к  старому?  Все  девятнадцать  лет  этот
вопрос непрерывно мучил меня. Я любыми  способами  пытался  найти  ответ,  я
делал все возможное, чтобы обрести покой. Лин, если ты выйдешь за  меня,  ты
станешь женой человека, который загнан в угол, но не бывшей любовницей - это
было бы гораздо проще, - а недостатком понимания самого себя,  вопросом,  на
который нет ответа.
   Я молча взяла его за руку.
   - Я уничтожил ее портрет, - продолжал он. - Я  сжег  все  ее  фотографии,
чтобы никто никогда не увидел их, но я не могу вытравить ее из своей памяти,
я не в силах сделать вид, будто я забыл ее.
   - Я не требую от тебя  этого,  -  твердо  проговорила  я.  -  Как  ты  не
понимаешь, Филипп, что нам не удастся построить  новую  жизнь,  если  мы  не
будем честны и откровенны друг с другом! Я благодарна тебе  за  то,  что  ты
рассказал мне о Наде. Я хотела знать правду. Я хочу, чтобы ты  пообещал  мне
кое-что.
   - Да?
   - Дай мне слово, - торжественно произнесла я, - что ты будешь говорить  о
ней совершенно свободно. Не бойся, что  я  буду  ревновать  тебя,  что  буду
испытывать сожаление и прочую чепуху. Расскажи, чем она занималась, что  она
предложила тебе. Будь естественным. Ты можешь спокойно говорить "Мы с  Надей
делали то-то и то-то вместе" или  "Надя  хотела,  чтобы  я  сделал  то-то  и
то-то". Что в этом особенного? Мы с ней - две женщины, которые  любят  тебя,
и, возможно, она хотела бы, чтобы я продолжила начатое ею.
   Он наклонился ко мне и обнял.
   - Ты очень добра, Лин, - сказал он.  На  мгновение  он  прижался  ко  мне
щекой.
   - И так красива. Несправедливо предлагать тебе вторую роль.
   - Я буду рада всему, что ты предложишь мне, - ответила я. - Я люблю тебя,
Филипп.
   -  Дорогая  моя,  -  робко  проговорил  он.  Я  ощутила  его  близость  и
почувствовала, что  меня  переполняет  небывалое  счастье.  И  тут  зазвонил
телефон. Это была леди Батли. Я услышала, как Филипп  принялся  выражать  ей
свои соболезнования, и снова задумалась об Элизабет. Интересно, о чем Филипп
говорил с ней? Я знала, что никогда не спрошу его об этом. Последние  минуты
той, кто  стояла  перед  порогом  смерти,  той,  которая  почти  восемь  лет
безнадежно любила его, принадлежат только ей. Бедная  Элизабет!  Так  она  и
покинула этот мир: никому не нужная и  даже  никем  не  оплаканная.  Она  не
оставила следа ни в чьей жизни. Ее сестры будут рады, что с их пути  исчезло
препятствие, служившее помехой в трате денег и развлечениях. Леди Батли, как
я чувствовала, никогда не любила свою старшую дочь. Элизабет, которая так  и
не оправдала надежд своей матери,  мечтавшей,  что  ее  дочь  удачно  выйдет
замуж, стала для нее сплошным разочарованием.
   Мало кто из девушек типа Элизабет имеет какое-то влияние вне стен  своего
дома. Подобно полевым  цветам,  они  не  имеют  никакого  значения  в  жизни
общества И все же, если бы у Элизабет был шанс, она  стала  бы  великолепной
женой для любого мужчины, какое бы положение он  ни  занимал.  Она  была  бы
добросовестной матерью, она встретила бы нищету  и  лишения  со  стойкостью,
которая скорее была  врожденным,  чем  благоприобретенным  качеством.  Какая
бессмысленная трата жизни, и я спросила себя  -  как  спрашивали  многие  до
меня, - неужели общество поступает  мудро  и  целесообразно,  деля  себя  на
классы?
   Филипп все еще говорил по телефону - Оставьте все это мне, кузина Элис, -
услышала я его слова. - Пожалуйста.., вы  знаете,  что  я  буду  только  рад
сделать это для бедной девочки . Да, просто скажите им, чтобы они  отправили
мне чек, и больше не думайте об этом.
   Я цинично улыбнулась. Не  прошло  и  нескольких  часов  после  смерти  ее
дочери, а леди  Батли  уже  беспокоится  о  том,  во  сколько  ей  обойдутся
похороны, и изо всех сил старается переложить расходы на чужие плечи.
   - Я заеду утром,  -  продолжал  Филипп.  -  Не  волнуйтесь,  постарайтесь
поспать. Я знаю, что  ее  смерть  оказалась  для  вас  страшным  ударом.  До
свидания.
   Я не стала комментировать разговор. Вместо этого я сказала:
   - Как насчет ужина? Уже девять.
   - Я предупредил слуг, что позвоню, когда мы соберемся  поесть,  -  устало
ответил Филипп. - Ты хочешь есть?
   - Думаю, ужин пошел бы на пользу нам обоим, - ответила я.
   Я не была голодна, просто я беспокоилась о Филиппе.  Я  чувствовала,  что
сейчас, как никогда, он нуждается в моей  заботе.  Он  был  передан  на  мое
попечение.
   Полагаю, у каждой влюбленной женщины наступают мгновения, когда ее любовь
становится похожей на  обоюдоострый  меч,  который  ведет  ее  по  пути  еще
большего самопожертвования до тех пор, пока она уже не в силах  спастись  от
своего чувства. Я испытывала по отношению к Филиппу такую же нежность, такую
же тревогу за его жизнь,  как  если  бы  он  был  моим  сыном.  Я  прекрасно
сознавала, чего ему стоило переступить через  многолетнюю  сдержанность.  Он
был измотан эмоционально, жизненные силы  покинули  его,  он  был  бледен  и
казался уставшим.
   Вошел дворецкий с подносами и спросил,  что  Филипп  будет  пить.  Филипп
вопросительно взглянул на меня.
   - Думаю, нам не повредит шампанское, - сказала я.
   Было нечто странное в том, чтобы пить шампанское в ночь смерти Элизабет -
шампанское, которое всегда казалось мне вином радости и счастья. Но я знала,
что Элизабет поняла бы меня и радовалась бы вместе со мной.

Глава 25

   Как часто случается, реакция на  эмоциональный  шок  приходит  не  сразу.
Элизабет умерла во вторник, и только в пятницу утром, когда, проснувшись,  я
почувствовала головную боль,  из-за  которой  не  смогла  открыть  глаза,  и
ощутила ломоту во всем теле, я поняла, что природа берет свое.
   На пятницу были назначены похороны. Я поехала вместе с Филиппом. Я стояла
и наблюдала, как  Элизабет  опускают  в  могилу,  ее  последнее  пристанище,
расположенное на церковном  дворе  ее  родового  поместья  в  часе  езды  от
Лондона.
   После окончания панихиды суетящаяся и бесполезная леди  Батли,  в  облике
которой,  как  мне  показалось,  полностью   отсутствовали   следы   скорби,
пригласила нас на обед. Но я настояла на том, чтобы вернуться в город. В два
часа мы с Филиппом сели обедать в  Чедлей-Хаусе.  Почувствовав  себя  ужасно
разбитой, я сказала Филиппу, что поеду домой и прилягу.
   - С тобой все в порядке? - обеспокоенно спросил он.
   - Голова болит, - ответила я.
   Голова разболелась еще сильнее потому, что  мне  стоило  огромных  усилий
сдерживаться на похоронах.  Я  ненавижу,  когда  люди  устраивают  сцены  на
публике. Когда зазвучал похоронный марш и священник начал читать молитву над
узкой  могилой,  я  стала  думать,  что  теперь  Элизабет  освободилась   от
неприятностей и беспокойств, преследовавших ее на земле.
   - Как бы мне хотелось знать, - в  который  раз  сказала  я  себе,  -  что
происходит после смерти. Если бы я только была уверена, что она обрел