тлости о том,  что  произошло,  -
около часу назад в конюшню привели чужую лошадь.
   - Кто привел ее?
   - Мальчишка-оборванец, милорд, - тот самый, который вечно  вертится  тут,
на площади, в надежде заработать пару монет.
   - Ты спросил у него, откуда он взял лошадь?
   - Конечно, милорд. Он сказал, что молодая  леди  дала  ему  два  пенса  и
попросила отвести ее лошадь в конюшни. Я еще спросил, знает ли он, кто  она,
и он ответил, что как-то раз уже носил для нее сюда записку.
   Граф вспомнил о письме, которое Калиста прислала ему, назначая встречу  у
моста через Серпентин.
   - Что-нибудь еще? - спросил он.
   - Ничего, милорд. Лошадь в хорошем состоянии, но голодная.
   На мгновение граф застыл.
   Затем, дав Харвеллу указания по содержанию Кентавра и  отправив  его,  он
подошел к окну и посмотрел на улицу, на  деревья  и  кусты,  росшие  посреди
Беркли-сквера.
   "Как случилось, что я не увидел Калисту?" - думал он, глядя  на  площадь.
Почему судьба оказалась столь жестока и немилосердна, что не  позволила  ему
встретиться с ней, увидеть ее хотя бы мельком, когда  он  возвращался  после
проведенного в седле длинного и бесплодного  дня  поисков?  Ему  без  всяких
объяснений было понятно, что, только дойдя до крайней степени отчаяния,  она
могла расстаться с Кентавром.
   Конь был голодным!
   Ему невыносима была мысль, что  Калиста,  без  сомнения,  гораздо  больше
страдала от голода, чем ее любимая лошадь.
   Вероятно, она уже истратила все деньги, которые взяла у него взаймы, или,
возможно, их украли у нее.
   Как  могла  она  уберечься  от  бесчисленных  воров,  мошенников,  мелких
карманников, которыми кишел Лондон, особенно во время коронации?
   - Голодает! Она голодает! - прошептал граф, и во взгляде  его  отразились
боль и страдание, неведомые ему никогда прежде.

***

   Бесконечно длинная служба в Вестминстерском Аббатстве подходила к  концу,
и  зрители,  присутствовавшие  на  коронации,  чувствовали  себя  столь   же
усталыми, как и королева.
   Весь  Лондон  проснулся  в  четыре  часа  утра  от  орудийного  салюта  в
Гайд-Парке; заснуть снова было просто немыслимо - шумел  народ,  толпившийся
на улицах, гремели оркестры, раздавался топот сапог -  войска  проходили  по
городу торжественным парадным маршем.
   Специальная  государственная  королевская  карета,  поднявшись  на   холм
Конституции, проехав по Пикадилли, затем вниз, по Сент-Джеймс-стрит и  через
Трафальгар-сквер, ровно в десять часов утра должна была доставить королеву в
Вестминстерское Аббатство.
   Лорды, пэры и их супруги прибыли на место задолго до  этого  момента;  на
всем пути, вдоль улиц, толпа радостно приветствовала их сверкающие  золотом,
украшенные фамильными гербами кареты.
   Герцога Веллингтона встречали восторженными криками не только на  улицах,
но и в самом Вестминстерском Аббатстве; когда он шел  по  проходу  к  своему
месту на возвышении, ему устроили такую овацию, что он был тронут до слез.
   Граф поехал на коронацию неохотно,  но  он  знал,  что  пропустить  такое
великое и радостное для всех событие было бы чревато большими неприятностями
и вызвало бы много ненужных толков.
   Он подумал, что его отсутствие на коронации, в довершение к тому, что его
две недели не было в Лондоне, могло быть истолковано лордом Пальмерстоном  и
лордом Джорджем Бентинком как отказ выполнить свой долг чести и  обвенчаться
с Калистой.
   А посему, облачившись в парадные одежды и гордо неся свою  корону  пэров,
он прибыл в Вестминстерское Аббатство.  Вид  у  него  был  такой  мрачный  и
хмурый, что некоторые из  его  друзей  с  опаской  покосились  на  него,  не
понимая, в чем дело, но предчувствуя недоброе.
   Граф ожидал, что на церемонии будет невыносимо  скучно,  но,  как  и  все
остальные,  он  был  зачарован  царившей   тут   торжественной   атмосферой,
великолепием  золота  и  пурпура,  точно  гигантской  волной  захлестнувшими
Аббатство.
   Величественное зрелище представляли выстроившиеся друг против друга  пэры
и их жены: первые в темно-вишневых одеждах, с мантиями,  отороченными  мехом
горностая; вторые  -  ослепительно  сверкающие  всеми  своими  бриллиантами;
великолепные,  праздничные  ризы  епископов;  алтарь,  уставленный  золотыми
сосудами, - все это не могло не произвести впечатления; дух  захватывало  от
царившего в Аббатстве многоцветья и пышности!
   Когда появилась королева - детская хрупкая фигурка в глубине нефа, - граф
забыл все едкие, язвительные слова, которые он говорил о ней  раньше;  в  ее
нежном,  словно  едва  распустившийся  бутон,   лице   было   что-то   очень
трогательное и беззащитное. Она лишь недавно переступила  порог  детской,  и
вот теперь на ее неокрепшие плечики ложился тяжкий груз  ответственности  за
судьбу целой нации.
   Образ ее почему-то  связывался  у  графа  с  образом  Калисты;  возможно,
потому, что обе они были  еще  очень  юные,  чистые  и  неопытные,  в  обеих
чувствовалась пронзительная незащищенность, ранимость, вызывавшая у  мужчины
непреодолимое желание защитить, уберечь их от всех  жизненных  опасностей  и
невзгод.
   Луч солнца вспыхнул в волосах Виктории в  тот  момент,  когда  она  стала
королевой  Англии.  Все  пэры  и  их  супруги  надели  свои  короны,  запели
серебряные трубы, и архиепископ  представил  королеву  народу,  повернув  ее
поочередно лицом ко всем сторонам света - к востоку и  западу,  к  северу  и
югу.
   В воздух взвились тысячи  разноцветных  вымпелов,  флажков  и  шарфов,  и
оглушительные, радостные крики восторга и ликования завершили  торжественную
церемонию.
   Медленно в толпе других пэров граф стал продвигаться к  западным  дверям.
При выходе он столкнулся с лордом Пальмерстоном.
   -  Не  могли  бы  вы  оказать  мне  небольшую  любезность,   Хелстон?   -
поинтересовался тот.
   - Ну, конечно, с удовольствием, - ответил граф.
   - Не будете ли вы столь добры, чтобы поехать со мной сегодня  вечером,  в
шесть часов, в  Гайд-Парк?  -  Граф  удивленно  взглянул  на  него,  и  лорд
Пальмерстон объяснил:
   - Я обещал присутствовать при подъеме Чарльза Грина на его воздушном шаре
"Королевская коронация".
   Разговор пришлось на минутку прервать, так как лорду  Пальмерстону  нужно
было отцепить  свои  бархатные  одежды,  край  которых  запутался  в  пышных
одеяниях другого пэра. Затем он продолжал:
   - Я присутствовал при первом подъеме  воздушного  шара  Грина,  три  года
назад, в Садах Воксхолла. Я был  там  с  графом  Д'Орсэем,  и  мы  оба  были
потрясены этим величественным зрелищем. Возможно, вам известно, что  Грин  -
первый воздухоплаватель, который стал использовать обычный светильный газ.
   - Да, помнится, я слышал об этом, - заметил граф.
   - После этого Грин перелетел через Ла-Манш  и  приземлился  в  герцогстве
Нассау, в Германии. Сегодня вечером он поднимется в воздух, чтобы  доставить
в Париж особое послание о  коронации  ее  величества.  -  Улыбнувшись,  лорд
Пальмерстон добавил:
   - Будь я помоложе, я, кажется, полетел бы  с  ним!  Однако  мне  придется
удовольствоваться тем, чтобы отправить моему  парижскому  коллеге,  министру
иностранных дел Франции, официальное сообщение.
   - Грин, без сомнения, выдающаяся фигура среди воздухоплавателей, - сказал
граф, - хотя французы, к сожалению, опередили нас в  небесах;  они  достигли
замечательных успехов.
   - До сих пор Грину везло больше, чем всем другим английским аэронавтам, -
ответил лорд Пальмерстон, - поэтому мне хотелось  бы  сегодня  напутствовать
его и пожелать ему  удачи.  Надеюсь,  вы  составите  мне  компанию?  Мне  не
хотелось просить женатых мужчин, они, конечно, захотят провести  сегодняшний
вечер в кругу своей семьи.
   - Вашим предложением вы оказываете мне  большую  честь,  -  ответил  граф
общепринятой формулой.
   - В таком случае, я заеду за вами приблизительно без  четверти  шесть,  -
сказал  лорд  Пальмерстон.  Толпа  людей,  хлынувшая  из  дверей  Аббатства,
разделила их; началась всеобщая сутолока, каждый  стремился  поскорее  найти
свой экипаж.
   Поскольку Харвеллу не  в  первый  раз  приходилось  доставлять  графа  на
подобные празднества, его господину не пришлось искать свою  карету  слишком
долго, и вскоре он был уже у себя дома.
   Всю дорогу он думал только о Калисте, с тревогой  представляя  себе,  как
она, одинокая и беззащитная, бродит по запруженным народом улицам, где  кого
только  не  встретишь  сегодня;  он  боялся  за  девушку,  воображая,  какие
опасности могут ее подстерегать.
   Его беспрерывно точила мысль о том, до какого отчаяния  она  должна  была
дойти, чтобы расстаться с Кентавром.
   Он знал, как сильно она была привязана к своей лошади; все  же  для  него
было своеобразным утешением сознавать, что она отдала Кентавра на  попечение
ему, а не матери; при этой мысли боль в его сердце немного утихала.
   Еще до того как поехать в  Аббатство,  граф  зашел  в  конюшни.  Ласково,
похлопывая Кентавра по холке, он жалел, что тот, если верить Калисте,  всего
лишь наполовину человек; ах, если бы он умел говорить!
   Как и сказал ему Харвелл, конь был в хорошем состоянии, разве что  слегка
похудел - и граф раздумывал, сколько времени могло пройти с  того  дня,  как
Калиста, покинув гостиницу в Поттерс-баре, лишилась всех денег, что  были  у
нее с собой.
   - По-моему, с лошадью все в порядке, - заметил граф, обращаясь к груму.
   - Так и есть, милорд. Она только  вчера  вечером  была  ужасно  голодная,
больше ничего.
   - Корми ее как следует.
   - Обязательно, милорд. Вы что-нибудь знаете о ней, ваша светлость? Откуда
она появилась?
   - Этого жеребца зовут Кентавр, - ответил граф.
   Теперь, возвратившись с коронации и  сбросив  свою  длинную,  отороченную
горностаевым мехом мантию на руки дворецкого, граф в глубине души  надеялся,
сознавая в то же время всю тщетность этих надежд, что дома его  ждет  письмо
от Калисты. Однако никакого письма не было.
   Коронация закончилась довольно поздно - только в половине пятого, и  пока
граф добрался от Аббатства до дома, у него оставалось время  только  на  то,
чтобы переодеться и быть готовым  к  без  четверти  шесть,  когда,  как  они
договорились, лорд Пальмерстон заедет за ним.
   Оба джентльмена в карете министра иностранных дел в молчании проехали  по
Хилл-стрит, пока наконец лорд Пальмерстон не задал вопрос, который все время
вертелся у него на языке:
   - Когда состоится ваша свадьба, Хелстон?
   - До конца лета.
   - Я  надеялся  увидеть  Калисту  на  королевском  балу,  -  заметил  лорд
Пальмерстон, - но так как вас обоих не было,  я  решил,  что  вы  уехали  из
города.
   - Вы были правы.
   - Передайте Калисте, что я с нетерпением жду дня ее свадьбы, и,  надеюсь,
вам обоим понравится тот подарок, который я уже приготовил для вас.
   - Я уверен, что это будет нечто восхитительное, - ответил граф.
   Он был рад, что до Гайд-Парка не так уж далеко.
   Ему не хотелось отвечать на бесконечные вопросы  лорда  Пальмерстона  или
вызвать его подозрение своими невразумительными ответами.
   По  случаю  коронации   Гайд-Парк   Превратился   в   огромную,   шумную,
разноцветную ярмарку.
   Здесь знаменитый театр Ричардсона показывал  драмы  Шекспира,  в  которых
участвовали лучшие актеры того  времени,  здесь  расположились  бесчисленные
зверинцы и Цирки, павильоны восковых фигур и театры  марионеток,  не  считая
разного рода  каруселей  и  народных  представлений,  палаток  с  различными
чудесами и редкостями, прекрасно демонстрировавшими изобретательность  своих
владельцев,  всеми  возможными  способами  извлекавших  деньги  из  карманов
любопытной, охочей до зрелищ публики.
   Пробираясь  сквозь  толпу,   заполнившую   ярмарку,   вместе   с   лордом
Пальмерстоном к месту запуска воздушного шара, граф, поглядывая по сторонам,
скользил глазами по вывескам, призывавшим народ посмотреть на  удивительных,
невиданных  толстяков  и  толстух,  на   пятнистых   мальчиков-леопардов   и
прекрасных черкешенок, на готтентотскую Венеру, уродливых карликов и даму  с
двумя головами, на Живого Скелета и дрессированных свинок,  а  также  узнать
свою судьбу, которую предсказывали любому, кто  пожелает,  маленькие  ученые
лошадки-пони.
   - Единственное зрелище, которое всегда приводит меня в восхищение, -  это
Дама с лицом свиньи! - заметил лорд Пальмерстон.
   - А я слышал, что на самом деле это  бурый  медведь,  которому  тщательно
выбривают морду и лапы, - ответил граф.
   - Весьма вероятно, что это действительно так,  -  задумчиво  сказал  лорд
Пальмерстон. - Мне кажется, кожа под мехом у медведей должна  быть  белой  и
напоминать человеческую.
   - Придется нам следить за собой, - улыбнулся граф.
   Они как раз вышли на большую открытую площадку, в  центре  которой  стоял
громадный, бросающийся в глаза своими яркими - красными и  белыми  полосами,
воздушный шар Чарльза Грина.
   Вид у него было  более  нарядным,  чем  у  большинства  воздушных  шаров;
обычную плетеную корзину  заменили  изящной  обтекаемой  формы  ярко-красной
гондолой, украшенной золотыми головами орлов на носу и на  корме.  Над  ними
развевались флаги Соединенного Королевства и Франции.
   Поскольку полет предстоял необычайно важный, шар наполнили  большим,  чем
всегда, количеством светильного газа, и кроме обычных  удерживавших  его  на
земле пятидесяти шести фунтов груза, его держали  специально  вызванные  для
этого тридцать шесть полицейских и двадцать рабочих.
   "Королевская  коронация"  -  шар,   известный   прежде   под   названиями
"Королевский Воксхолл" и "Нассау", -  производил  удивительное  впечатление,
покачиваясь на туго натянутых веревках, грозя  вот-вот  сорваться  с  них  и
взмыть в небо. Две тысячи ярдов самого лучшего шелка, вывезенного из  Италии
в виде сырца и обработанного в Англии,  колыхались  от  малейшего  дуновения
ветерка.
   Когда министр иностранных дел  и  граф,  дойдя  до  площадки,  подошли  к
помосту, установленному перед воздушным  шаром,  их  приветствовал  лорд-мэр
Лондона и другие сановники; затем их представили Чарльзу Грину.
   Ему  явно  льстило  всеобщее  внимание,  которое,  по  мнению  графа,  он
полностью заслужил.
   Он  не  только  бесчисленное  количество  раз  поднимался  в   воздух   с
пассажирами, но в последнее время проводил также и научные  эксперименты  по
определению предела высоты, поставив в предыдущем году рекорд  и  поднявшись
на своем шаре на двадцать три тысячи триста восемьдесят четыре фута.
   Во время своего первого перелета через Ла-Манш он за пять минут  поднялся
на высоту тринадцать тысяч футов.
   -  Каковы  ваши  планы  на  будущее?  -  поинтересовался  у   него   лорд
Пальмерстон.
   - Я надеюсь пересечь на  шаре  Атлантический  океан,  милорд,  -  ответил
воздухоплаватель.
   - От всей души желаю вам удачи, - сказал министр иностранных дел.  -  Ваш
перелет, если только вы совершите его первым, впишет еще  одну  незабываемую
страницу в славную историю Британской империи.
   Они еще  немного  поговорили,  после  того  как  лорд-мэр  представил  их
собравшимся, и лорд Пальмерстон вручил  Чарльзу  Грину  письма,  которые  он
приготовил для министра иностранных дел Франции, а лорд-мэр дал ему статьи и
заметки о коронации для парижской прессы.
   Когда  все  официальные  речи  закончились   и   были   произнесены   все
полагающиеся в таких случаях приветствия  и  напутствия,  граф  спустился  с
помоста, чтобы осмотреть воздушный шар.
   Гондола показалась ему очень просторной; граф заметил, что  обхватывающие
ее  железные  крепления  снабжены  специальными,  изготовленными  в   Париже
резиновыми лентами, которые должны были смягчить удар при посадке.
   Граф обошел вокруг шара; желая увидеть его с другой  стороны,  и  обратил
внимание, что  удерживающие  его  веревки  протянуты  к  лужайке  на  берегу
Серпентина.
   Глядя на чуть колышущуюся серебристую воду, он живо  вспомнил  тот  день,
когда, получив письмо от Калисты, ждал ее на южной  стороне  моста,  и  она,
примчавшись галопом, на всем скаку слетела с Кентавра к его ногам.
   Кому, кроме нее, спрашивал себя граф, могла  бы  прийти  в  голову  столь
простая и оригинальная мысль - притворно упасть с  лошади,  и  иметь,  таким
образом, возможность поговорить с ним с глазу  на  глаз,  так,  чтобы"  мать
ничего не узнала об их встрече?
   Он никогда не знал, чего ожидать от нее, она всегда была  непредсказуема,
и граф внезапно ощутил острое, точно  боль  пронзившее  желание  увидеть  ее
вновь, смотреть в лицо, в эти чудесные, серо-зеленые глаза,  слышать  голос,
рассказывающий разные  интересные  истории  про  лошадей,  которых  она  так
любила.
   Он вспомнил, как дрожал и прерывался ее голос, когда она рассказывала ему
о тяжелой жизни Шама, какое было в нем сострадание и сочувствие.
   Именно такой и должна быть настоящая женщина, подумал  граф,  она  должна
чувствовать боль других, как свою собственную, ее должна тревожить и  ранить
чужая жестокость, всей душой она  должна  откликаться  на  страдание  людей;
однако все это  отнюдь  не  было  свойственно  его  знакомым,  утонченным  и
искушенным в жизни дамам высшего света.
   Теперь, когда он потерял ее, граф вдруг осознал, насколько выше,  чище  и
умнее всех окружавших его до сих пор светских дам была эта юная, совсем  еще
неопытная девушка. А он? Куда он смотрел?
   Как мог он быть настолько туп, чтобы с самого  начала  не  понять,  какую
редкую, какую чудесную женщину он встретил?
   Самовлюбленный слепец! Как мог он с первого  же  мгновения  не  заметить,
какая она особенная, необыкновенная, совсем не похожая на других?
   Всю жизнь он  сознательно,  а  иногда  и  бессознательно  искал  женщину,
которая была бы чем-то похожа на его мать, и могла бы занять ее место в  его
сердце и в его доме.
   Женщину,  которая  обладала  бы   не   только   внешним   очарованием   и
привлекательностью, но чем-то более тонким, скрытым в  глубинах  ее  души  и
сердца, чем-то, к чему он стремился всем своим существом,  но  чего  уже  не
надеялся обрести.
   Калиста была с ним так долго, они были  вместе  все  то  время,  пока  он
поправлялся, но он не понял, что она и есть та, которую  искал,  что  в  ней
заключено все, о чем он так страстно мечтал, что желал найти в  женщине;  он
был слеп, пока не потерял ее.
   "Глупец! О, какой же я был глупец!" - проклинал себя граф,  понимая,  что
ему нет оправданий.
   Граф шел, ничего не видя вокруг, погруженный в свои мысли,  не  сознавая,
куда он идет, пока не обнаружил вдруг, что ноги сами привели  его  на  берег
Серпентина, к мосту, где  он  ожидал  Калисту  тем  светлым  майским  утром,
казавшимся теперь таким далеким!
   Он вспомнил, как Орест тогда не мог устоять на месте и как,  не  встретив
Калисту у моста, он хотел уже было повернуть лошадь и ускакать.
   Выть может, лучше было бы, если бы он так и сделал: тогда их  встреча  не
потянула бы за собой длинную цепь неприятностей, тревог и несчастий;  ничего
бы этого не случилось!
   И все же, несмотря на то, что любовь  к  Калисте  смиряла  его  гордость,
открывая ему, как он был слеп и недальновиден, как глупо и нелепо вел  себя,
она в то же время  наполняла  его  душу  чувством  бесконечного  восторга  и
ликования: он был  горд  и  счастлив,  что  любит  и  что  любимая  его  так
прекрасна!
   Граф решил, что, вероятно, из-за той боли, которая постоянно  мучила  его
после  схватки  с  Мандзани,  когда  он  лежал  в   деревенской   гостинице,
прикованный к постели,  он  не  видел  в  Калисте  желанной,  восхитительной
женщины, замечая только ее доброту и отзывчивость, глядя на нее  просто  как
на девушку, которая все время была рядом, развлекала, не  давая  скучать,  и
рассказывала ему разные истории, которые заставляли его забыть о  болезни  и
неудобствах.
   Тогда ему даже в голову не пришло, как удивительно то, что он  совсем  не
скучал там, в этой сельской  глуши,  в  жалкой  гостини