за. Она  была  настолько  глупа,  что  не  стала  бы
церемониться, ей и в голову не пришло бы, что бестактно обсуждать с невестой
Филиппа его прошлое. Мне повезло, так как она пригласила нас к себе на  обед
в тот день, когда  у  Филиппа  была  назначена  важная  встреча  с  Сити.  Я
позвонила леди Монике:
   - Можно, я приду одна? Только больше никого не приглашайте: я  хотела  бы
поговорить с вами. Мне так много хочется узнать о Филиппе -  ведь  вы  очень
давно знакомы с ним и хорошо его знаете, поэтому сможете  предостеречь  меня
от неверных шагов и ошибок!
   Как я и ожидала, она с радостью ухватилась за возможность  посплетничать.
Когда я приехала в уродливый и грязный особняк на  Ланкаизр  Геит,  где  она
жила вместе с матерью, я обнаружила, что мне ничего не стоит подвести  ее  к
рассказу об окончившейся несчастьем любовной связи Филиппа.
   - Мы "се боялись, что Филипп больше никогда не женится,  -  сказала  она.
(Интересно, сколько раз я уже слышала это замечание?) - Он был так  угнетен,
когда произошел этот ужасный скандал, К тому же  все  газеты,  как  водится,
подняли страшную шумиху! Филипп уехал за границу думаю, вам уже говорили  об
этом, - и нам временами  казалось,  что  он  не  вернется,  что  его  так  и
похоронят в чужой земле или он превратится в аборигена.
   - А вы встречались с той, из-за которой все произошло? - спросила я.
   - Я видела, как она танцевала, - ответила леди Моника.
   - Танцевала? - переспросила я. Значит, Надя была танцовщицей?  Мне  стало
еще интереснее.
   - Да, она была  танцовщицей.  Она  появилась  в  "Эдельфи",  а  может,  в
"Коллизее" - я не помню.  В  общем,  она  выступала  с  какими-то  странными
туземными танцами, которые я никак не могла понять. Вот балет -  это  совсем
другое дело! Как я люблю балет! Вы видели Массину в этом сезоне?
   - Значит, она была наполовину туземкой? - спросила я, полная решимости не
позволять леди Монике уйти в сторону от той темы,  ради  которой  я  сегодня
пришла к ней.
   - Наполовину или полностью, я не помню, - ответила она. - Она была ужасно
смуглой - вы можете себе представить, что мы все думали. Ведь Филипп брал ее
с собой везде. Везде! Он даже поселил ее в Чедлей Хаусе  и  устраивал  в  ее
честь приемы.
   В голосе леди Моники  слышался  такой  неподдельный  ужас,  что  я  стала
понемногу представлять, до какой степени накалились  страсти  в  те  далекие
годы.
   - Если не считать этого, что еще в ней было плохого? - спросила я.
   - Разве вам мало? - вскричала леди  Моника.  -  Как  всегда  говорил  мой
старик-отец: "Можно вынести все, кроме прикосновения кисти для дегтя".
   - Она была красивой? - поинтересовалась я.
   - Не могу сказать, чтобы я восхищалась ею, - ответила леди Моника.  -  Но
многие мужчины были от нее без ума. Она появилась в Лондоне во время войны и
сразу же стала очень популярной - вы же знаете, как это ловко  получается  у
женщин такого сорта. К  тому  же  война  в  значительной  степени  расшатала
моральные устои. Думаю, ее даже приглашали на приемы наравне с  благородными
дамами - нашими приятельницами! До 1914 года такого никто не потерпел бы!
   - Филипп познакомился с ней, когда получил отпуск?
   - Я не знаю, когда они  познакомились,  -  продолжала  рассказывать  леди
Моника. - Но,  начав  встречаться  с  ней,  он  выставил  себя  на  всеобщее
посмешище - все только о них и говорили. А после ее смерти он  вообще  повел
себя ужасно глупо. Он закрыл дом и уехал за границу, никому не сообщив, куда
- он просто исчез! Не могу передать, как мы все были расстроены.
   - А почему она покончила с собой?
   - Никто не знает. Ну, тогда все думали,  что  она  ждет  ребенка.  Но  на
следствии ничего об этом сказано не было. И если бы Филипп не казался  таким
несчастным, мы все решили бы, что он ее бросил и поэтому она выбросилась  из
окна. Филипп очень странный - никогда не знаешь, что он чувствует.
   - Как ее звали? - спросила я.
   - Дайте подумать, - ответила  леди  Моника.  -  Надин?  Нет,  Надя.  Надя
Нелимкофф или Медликофф - что-то в этом роде. Нас  всех  страшно  забавляло,
что  она,  будучи  явной  индуской,  взяла  себе  русское  имя  в   качестве
псевдонима.
   - Возможно, это было ее настоящее имя. Леди Моника засмеялась.
   - Как же вы  простодушны,  милочка!  Никогда  не  поверю,  чтобы  актриса
пользовалась своим подлинным именем. Они  всегда  выбирают  себе  что-нибудь
броское, чтобы привлечь внимание публики.
   - У нее была семья? - спросила я.
   - Не имею ни малейшего представления, - ответила леди Моника.  -  Неужели
вы думаете, что я буду забивать себе голову такими вопросами?  Мы,  конечно,
отказались встречаться с ней и вообще иметь с  ней  дело.  Только  после  ее
смерти и того страшного скандала мои родители дали понять, что они  знали  о
ее существовании. А до этого они просто закрывали на  все  глаза.  Нам  всем
было стыдно за Филиппа.
   Вот и все, что смогла мне сообщить леди Моника. Она еще долго  вспоминала
прошлое, рассказывала, какое  впечатление  произвело  самоубийство  Нади,  в
каком подавленном состоянии находился Филипп. Ее болтовня оказалась полезной
с той точки зрения, что я выяснила - Надя была знаменита. Значит, решила  я,
у меня есть возможность узнать больше, обратившись к посторонним, к тем, кто
имел отношение к самой Наде, а не к Филиппу.
   Мне стало любопытно, какого рода танцы  она  исполняла.  Теперь  понятно,
откуда ее изящество и совершенная  линия  плеч,  почему  ее  изображение  на
портрете окружено таким  ореолом  красоты.  Она  была  не  столько  красива,
сколько непередаваемо грациозна. После разговора с леди  Моникой  я  нередко
представляла, как Надя плавно скользит по сцене под звуки  странной  музыки,
как она замирает, на мгновение превращаясь в статуэтку дивной красоты.
   Меня с детства привлекали рассказы об  Индии.  Я  предположила,  что  она
выступала с индийскими церемониальными танцами,  немного  переработав  их  с
учетом восприятия европейской публики, но оставив, насколько  возможно,  все
традиционные жесты и движения, которым с детства  обучаются  все  девочки  в
Индии.
   Наверное, Филипп  испытывал  непередаваемое  облегчение,  когда,  оставив
фронтовые окопы, оказывался в таинственной  атмосфере,  создаваемой  танцами
Нади! Я могла понять Филиппа, который был большим  ценителем  прекрасного  и
находил в  нем  утешение.  Красота  давала  ему  покой  и  возможность  хоть
ненадолго забыться. Возможно, так все и началось, а потом он обнаружил,  что
они любят друг друга.
   Как сильно, должно быть, он любил ее! Я все еще ощущала  пылкие  поцелуи,
его жаркие объятия, все еще слышала биение его сердца. Не может быть,  чтобы
эти эмоции были вызваны любовью ко мне. Такого Филиппа  знала  Надя,  такого
Филиппа я, возможно, никогда не узнаю, если только не сдерну покров тайны  с
прошлого.
   Перед тем как уйти от леди Моники, я задала ей еще  один  вопрос,  давший
мне в руки тонкую ниточку, которая, как я надеялась, приведет меня к решению
этой загадки и поможет сохранить любовь Филиппа.
   - А когда все это случилось? - спросила я.  -  Через  сколько  лет  после
войны?
   Как всегда, леди Монике было трудно сосредоточиться.
   - Сейчас подумаю, -  сказала  она.  -  Война  закончилась  в  1918  году,
правильно? Я это хорошо помню, потому что работала в госпитале, когда пришло
известие. Так, Филипп встречался с ней всю ту зиму. Да,  я  уверена  -  ведь
весной они вместе поехали в Монте Карло. Вы представляете, что потом об этом
говорили! Думаю, большинство маминых друзей не общались с  ним  все  лето  и
следующую зиму. Должно быть, да, должно быть, она погибла  в  1920  году.  Я
почти не сомневаюсь в этом. Не помню, когда точно, но все произошло  в  1920
году.
   Я поцеловала ее на прощание.
   - Мне так понравилось у вас, - сказала я.
   - Приходите еще, - сказала она, - и берите с собой Филиппа. Я считаю, что
это ужасно приятно, когда можно привести с собой мужчину, правда?
   - Да, конечно, - ответила я. - До свидания, леди Моника. Спасибо.
   Вернувшись домой, я обнаружила, что Анжела давно с нетерпением ждет меня,
чтобы заняться моим приданым. Она  пребывала  в  страшном  возбуждении,  как
будто это была ее свадьба. Я испытывала угрызения совести, так  как  уделяла
мало внимания тому, что беспокоило Анжелу и  стоило  Генри  огромных  денег,
хотя  он  сам  предложил  платить  за  все.  Меня  можно  было  назвать  или
неблагодарной, или недостаточно заинтересованной.
   Мы начали спорить по поводу подвенечного туалета. Анжела хотела, чтобы  я
походила на Снежную королеву в огромном  кринолине  из  белого  тюля,  но  я
чувствовала,  что  такой  наряд  будет  выглядеть  неуместно   в   маленькой
деревенской церкви. Мне хотелось быть  в  атласном  платье  самого  простого
фасона с традиционным венком из лилий.
   - Но ты не можешь появиться в атласе, - горячо настаивала Анжела.  -  Как
ты не понимаешь, Лин,  что  твоя  фотография  появится  во  всех  английских
газетах! Твоя свадьба - самое важное событие сезона, и  я  просто  сгорю  от
стыда, если ты решишь появиться в этом  ужасном  старомодном  белом  атласе.
Тогда обращайся к деревенской портнихе.
   - Хорошо, - сдалась я. - Выбирай то, что считаешь нужным.  Только  помни,
что в нашей  церкви  очень  узкий  проход,  более  того,  папе  с  мамой  не
понравится, если я буду так разодета.
   - Предоставь это мне, - заверила меня Анжела. Я не стала  спорить  только
потому, что уже успела устать от постоянных споров о платье. К тому же  этот
вопрос меня мало волновал. Мною постепенно овладевал страх  перед  тем,  что
ждало меня в будущем. Ведь свадьба  ничего  не  значила,  пока  существовала
разделявшая  нас  стена.  Два  дня  назад  Филипп  сообщил  мне,  что   есть
вероятность его назначения вице-королем Индии.
   - Ты не против? - спросил он.
   - Я могу только гордиться,  -  ответила  я,  сделав  вид,  будто  новость
удивила меня; на самом же деле я испытывала  горечь  от  того,  что  рассказ
Генри подтвердился во  всех  отношениях.  -  Премьер-министр,  должно  быть,
доволен! - непроизвольно вырвалось у меня.
   - Что ты хочешь этим сказать? - резко спросил он. Я сообразила, что  чуть
не выдала себя.
   - Я слышала, что ему было  трудно  подыскать  подходящую  кандидатуру,  -
ответила я. - Разве не так?
   - Этот вопрос обсуждался довольно давно, - сказал Филипп.
   Мне показалось, что у него возникли некоторые подозрения, но он больше не
возвращался к этой теме.
   Мы сидели в его комнате в Чедлей-Хаусе. Нам неожиданно выпала возможность
пообедать вдвоем, так как хозяйка дома, в  который  мы  были  приглашены,  в
последний момент известила всех гостей, что обед откладывается, так  как  ее
дети заболели корью.
   - Мне надо съездить в Палату, - сказал Филипп, бросая взгляд на часы. - А
ты чем займешься?
   - Я свободна до половины четвертого, - ответила я. - Можно  мне  остаться
здесь и посмотреть книги? Делать мне все равно нечего, а на улице жарко.
   - Конечно, - ответил он. - Встретимся за ужином, хорошо?
   - Да, - сказала я. - Ты помнишь, что сегодня Анжела устраивает прием?
   - Естественно, - проговорил он. - В честь французского посла. Разве я  не
предупреждал, что у нас не будет ни единой свободной минуты.
   - Ты был абсолютно прав! -  вздохнула  я.  -  Надеюсь,  когда-нибудь  нам
удастся посидеть вдвоем, без снующих вокруг нас толп.  Слава  Богу,  что  ты
хоть изредка попадаешь в мое поле зрения, когда появляешься на другом  конце
длиннющего стола - в противном случае у меня возникли бы сомнения по  поводу
того, что мы с тобой присутствуем на одном и том же приеме.
   - Помолвленным нужно разрешать сидеть рядом, - сказал он. - Я не понимаю,
почему все так стараются рассадить нас подальше друг от друга.
   - Чтобы дать нам возможность убедиться в правильности принятого  решения,
пока мы не связали себя священными узами.
   - Да, нам не грозит надоесть друг другу за эти дни, - засмеялся он. -  До
свидания, Лин. - Он поцеловал меня в щеку и направился к  двери.  -  Позвони
мне, если тебе что-нибудь понадобится.
   - Хорошо, - ответила  я.  -  До  свидания,  Филипп.  Наш  спокойный  обед
доставил мне огромное удовольствие.
   Выждав немного,  я  отложила  "Тотлер"  и  обошла  комнату.  Я  пришла  в
восхищение от полок, заполненных дорогими книгами в красивых переплетах. Как
часто я мечтала о такой библиотеке! Я осматривала полку за полкой  и  совсем
не удивилась, когда обнаружила, что здесь собрана большая коллекция книг  об
Индии. В основном здесь были труды по философии и религии. Я  заметила,  что
некоторые строки подчеркнуты, и на меня накатила волна ревности  при  мысли,
что это пометки Нади.
   Я надеялась,  что  наш  интерес  к  книгам  станет  краеугольным  камнем,
фундаментом для здания, которое я была твердо намерена возвести. Но я никуда
не могла деться от Нади, она стала постоянно преследовать меня точно так же,
как она преследовала Филиппа. Но почему, спрашивала я себя, я никак не  могу
уничтожить след, оставленный ею на земле,  в  то  время  как  другие,  более
важные и нужные люди, всеми забытые, лежат в могилах? Неужели  ее  жизненный
вклад оказался значительней, или между нами -  что  совершенно  противоречит
здравому  смыслу  -  существует  какая-то  связь,  которая  заставляет   нас
отзываться на ее зов?
   Я взглянула на стоявшую на письменном столе фотографию матери  Филиппа  -
ее лицо было нежным и добрым.
   - Помоги мне, - прошептала я. - Помоги мне сделать его  счастливым!  Если
Надя жива, то и ты жива! Вы обе любили его, но сначала он принадлежал  тебе.
Помоги мне - где бы ты ни была, дай своему сыну покой.
   Это была молитва. Я взяла шляпку и перчатки и собралась уходить. Внезапно
я заметила, что на двух полках за диваном стоят альбомы  для  фотографий.  Я
опустилась на колени и  стала  перебирать  их.  В  некоторых  альбомах  были
недавние фотографии, в других - снимки пейзажей и храмов, сделанные Филиппом
во время его путешествий. Альбомы были составлены  по  годам,  и,  обнаружив
наконец то, который относился к 1910 - 1920 годам,  я  радостно  вскрикнула.
Может, здесь я найду ключ к разгадке.
   Я открыла альбом. Я пришла в  полное  изумление,  когда  открыла  сначала
первую  страницу,  потом  вторую,  потом  третью!  Я   принялась   судорожно
переворачивать страницы одну за другой.  Все  фотографии  были  вырваны  или
срезаны перочинным ножом. Осталось всего с десяток снимков, на  которых  был
изображен только Филипп, молодой и веселый: в Лонгморе, на Ривьере, на  поле
для поло, возле машины.
   От других фотографий остались только обрывки, которые не смогли отодрать.
По ним ничего нельзя было понять.
   Что это значило, спросила я себя? Почему Филипп так поступил -  не  могла
же я предположить, что альбом изуродовал кто-то посторонний?
   Я поставила альбом на полку и поднялась с колен.  Часы  показывали  почти
половину четвертого. Я должна была идти. Мне в  голову  пришла  одна  мысль,
которой я устыдилась. Но, движимая любопытством, которое  оказалось  сильнее
моей гордости, я открыла находившуюся между шкафами дверь - ту самую  дверь,
которую показала мне Элизабет.
   Вход  в  спальню  скрывала  портьера.  Мгновение  я   колебалась,   потом
отодвинула ее. Я уже не могла остановиться, непреодолимая сила  влекла  меня
вперед. Осторожно ступая, я вошла в комнату.
   Жалюзи был приподняты, и полуденный  свет  слабо  освещал  спальню,  лишь
немного разгоняя царивший в ней полумрак. Я взглянула на стену над  камином.
Там ничего не было. Портрет Нади исчез.

Глава 16

   Несмотря на суматоху, последовавшую за моей помолвкой,  несмотря  на  то,
что все наши знакомые во что бы то ни стало хотели заполучить нас с Филиппом
в гости, несмотря на многочисленные примерки, я  не  забывала  об  Элизабет,
хотя так ни разу и не виделась с ней.
   На следующий день после нашей помолвки я написала ей  письмо,  в  котором
сообщала, что выхожу замуж за Филиппа, и просила ее не принимать это событие
так близко к сердцу и пожелать мне счастья. В ответ я  получила  открытку  с
традиционными поздравлениями - и  больше  ничего.  Я  поняла,  что  Элизабет
подавлена не столько известием о женитьбе Филиппа,  сколько  моим,  как  она
наверняка считала, вероломством.
   В тот день, когда мы с Филиппом собрались съездить в Мейсфилд  повидаться
с моими родителями, я обнаружила, что у меня есть  два  часа,  свободных  от
примерок, которые назначала Анжела, и сразу же позвонила  Элизабет.  Назвав,
имя дворецкому, я забеспокоилась, подойдет ли она к телефону, когда  узнает,
кто звонит. Но через довольно продолжительное время  -  у  Батли  всегда  не
сразу подходили к телефону - я услышала ее голос.
   - Привет, - сказала она. - Это ты, Лин?
   - Я. Ты сердишься, что я не позвонила раньше? - спросила я. - Поверь мне,
у меня не было ни минуты свободной! Послушай, ты уже одета? Ну  конечно  же,
одета - это мне должно быть стыдно, что я все еще валяюсь в постели.
   - Да, я уже встала, - сказала она. - А в чем дело?
   - Бери такси и приезжай ко мне! - потребовала я. - Только быстро, а то  у
нас не хватит времени побыть вместе. Поднимайся  ко  мне  в  спальню,  и  мы
поговорим, пока я буду одеваться. Мне так много надо рассказать тебе.
   Возникла пауза, во время которой, как я поняла, Элизабет  размышляла  над
тем, как отказаться.
   - Ну, пожалуйста, - взмолилась я. - Я очень хочу видеть тебя.
   Элизабет была настолько мягкосердечна, что не смогла не  откликнуться  на
мои мольбы.
   - Хорошо, - проговорила она. - Я сейчас приеду.
   Десять минут спустя она уже была у меня. Я  обняла  ее  и  поцеловала.  Я
заметила в ее глазах слезы.
   - Не плачь, - попросила я. - Не сердись на меня. Все гораздо сложнее, чем
ты думаешь. Я должна о многом рассказать тебе. Ведь ты единственный на свете
человек, с кем я могу говорить открыто.
   - Ты счастлива? - тихо спросила она.
   - Счастлива, - ответила я. - Но дело в том, Элизабет,  что  Филипп  любит
меня не больше, чем тебя.
   Она изумленно взглянула на меня.
   - Тогда почему он решил жениться на тебе? - спросила она.
   - Его собираются назначить вице-королем, - объяснила я.  -  А  для  того,
чтобы получить этот пост, он должен был жениться.
   Я намеренно ничего не  утаивала  от  нее:  мне  хотелось  уничтожить  все
барьеры,  которые  возникли  между  нами  за  последние  дни.  Элизабет  мне
нравилась, я нуждалась в ее дружбе. И больше всего я переживала из-за  того,
что вынуждена причинить ей боль. Она была мягким и нежным существом. Жестоко
заставлять ее страдать - это все равно что мучить животное. Я почувствовала,
что ее возмущение и обида немного улеглись, лицо  стало  менее  напряженным.
Повинуясь охватившему ее порыву, она протянула мне руки.
   - О Лин, - проговорила она. - Ты уверена, что правильно поступаешь?
   - Я люблю его, -  твердо  ответила  я.  Она  тихо  всхлипнула,  встала  и
прошлась по комнате. Она боролась с собой, всеми силами старалась остановить
текущие по бледным щекам слезы.
   - Ты - моя подруга, - поспешно сказала я, - поэтому тебе придется  помочь
мне. Меня окружает так  много  непонятного,  что  временами  мне  становится
страшно. Мне больше не к кому обратиться за помощью,  не  с  кем  откровенно
поговорил, о Филиппе.
   Думаю, в Элизабет был заложен очень сильный материнский инстинкт, который
заставлял ее бросаться на помощь всем, кто в ней нуждался.
   Она вытерла слезы, и, приблизившись ко мне, сказала:
   - Расскажи с самого начала.
   И я поведала ей о вечере  в  Лонгморе,  о  том,  как  Филипп  сделал  мне
предложение и как я приняла его. Я рассказала ей и об изуродованных альбомах
с фотографиями, и о том, что из спальни Филиппа исчез портрет Нади.
   - Он старается забыть ее, - заключила Элизабет.
   - Конечно! - с горечью проговорила я. - Но у него это плохо получается.
   - Что же тебе делать? - спросила она