а более двадцати пяти лет. Мама  переписывалась  почти  со  всеми,  кто
родился в нашем поместье, жили ли они в колониях или в других городах.
   Мне  писали  десятки  мужчин  и  женщин,  которые  когда-то  работали   в
Мейсфилде. Я даже не всех могла вспомнить. Они рассказывали о моем  детстве.
Их небольшие подарки, нередко  сделанные  своими  руками,  вызывали  у  меня
слезы, так  как  знала,  что  они  изо  всех  сил  старались  доставить  мне
удовольствие.
   Однажды утром мне принесли почту, среди которой было письмо,  подписанное
"Этель Гендерсон". Так  как  всю  ночь  я  не  спала,  читая  "Свидетельства
переселения душ", мне было  трудно  сосредоточиться.  Я  налила  себе  чашку
крепкого кофе и, швырнув всю  корреспонденцию,  на  которой  была  марка  за
полпенса на пол, заставила себя вникнуть в  смысл  этого  письма.  Оно  было
написано на дешевой линованной  бумаге  крупным  круглым  почерком.  Обратив
внимание на множество грамматических ошибок, я решила,  что  оно  пришло  от
бывшей служанки, которую я забыла. Но меня  насторожила  одна  фраза,  и  я,
заинтересовавшись, решила прочитать его еще раз.
   Оно начиналось так:

   "Дорогая леди Гвендолин. Я чувствую, что должна написать вам  и  пожелать
счастья в семейной жизни. Я знаю, что вы не помните моего  имени,  возможно,
даже ваша матушка забыла его. Девятнадцать лет  назад,  в  июне,  я,  будучи
акушеркой, помогла вам появиться на свет. Я уже давно бросила свою работу  и
сейчас живу недалеко от Лондона. Вы сделали бы мне огромное одолжение,  если
бы нашли время и согласились встретиться со мной.  Я  понимаю,  что  вам  не
так-то легко выбраться.  Я  нередко  вспоминаю  вашу  семью  и  с  интересом
разглядываю в разделах светской хроники фотографии вашей сестры. Пожалуйста,
напомните обо мне вашей дорогой матушке. Я от всей души желаю вам долгих лет
счастья с Филиппом Чедлеем и здоровых и красивых детишек.
   Элен Гендерсон".

   "Я обязательно встречусь с ней", - подумала я и, схватив ручку и  бумаги,
написала записку, в которой приглашала ее заехать часов в пять  в  следующую
пятницу.
   Мне предстояло ответить еще на целую кучу писем. Но после первых же строк
я обнаруживала, что пишу всякую чушь, рвала листок на мелкие клочки и  брала
новый.
   Я прочитала  "Свидетельства  переселения  душ"  от  корки  до  корки,  не
пропустив ни единого слова. Книга были построена очень логично  и  описывала
явления, которые можно было бы считать неопровержимыми доказательствами.  Но
я не могла  оставаться  беспристрастной.  Все  время  я  пыталась  применить
описываемые  примеры  к  себе,  выискивая  некую  связь  между  тем,  о  чем
говорилось  в  книге,  и   событиями   своей   жизни,   старалась   получить
подтверждения  своим  догадкам,  в  то  же  время  страшась   быть   излишне
легковерной. Неужели можно на полном серьезе утверждать, что я - это Надя? Я
сотни раз задавала себе этот вопрос. Идея  продолжала  упорно  внедряться  в
сознание. Самым убедительным доводом была моя любовь к  Филиппу,  которая  с
его стороны не подпитывалась ни нежностью, ни страстью. Я была уверена,  что
это чувство спало во мне до момента нашей встречи. Но это не  может  служить
свидетельством. Мне нужны более веские доказательства.
   Я была настолько измотана мучившими меня противоречиями,  что  просто  не
могла оставаться одна. Я чувствовала, что должна поговорить с  кем-нибудь  -
естественно, не о своих сокровенных мыслях, а о себе и о Филиппе, обо  всем,
что касалось моего замужества. Единственным человеком,  с  которым  я  могла
обсуждать подобные темы, была Элизабет. Я позвонила ей днем, но она сказала,
что сможет встретиться со мной только вечером.
   - Тогда у нас ничего не получится, - проговорила я, - потому что я ужинаю
с Филиппом. Мы с ним идем на какой-то прием. Не помню, кто  устраивает  его,
но думаю, что один из его коллег.
   - Прости меня, Лин, - сказала она, - но  сейчас  я  иду  в  клуб.  Честно
говоря, я была уже у двери, когда  ты  позвонила.  По  вторникам  я  сижу  с
детьми. За ними приходят только в пять. После этого у  нас  состоится  нечто
вроде вечеринки - ты знаешь, что это такое: чай с  булочками  и  выступление
самодеятельности. Меня уговорили спеть.
   - Я даже не представляла, что ты так талантлива, - поддразнила я ее.
   - О, ты еще не то узнаешь! - рассмеялась она. -  Временами  я  сама  себе
удивляюсь.
   Без сомнения, что Элизабет довольна жизнью, она стала живее и энергичнее.
   - Ну ладно, не буду отвлекать тебя от твоих обязанностей, - сказала я.  -
Позвоню тебе завтра утром. Может, нам удастся встретиться на этой неделе.
   - Хорошо, - ответила она. - Мне жаль, что сегодня так получилось.  Ты  же
не сомневаешься, что мне хотелось увидеть тебя?
   Положив трубку, я тоскливо уставилась на гору писем,  на  которые  должна
была ответить. Внезапно я поняла, чего бы мне хотелось. Мне хотелось увидеть
могилу Нади.
   Я вспомнила, что среди фотографий, собранных в портфеле мадам  Мелинкофф,
был снимок надгробия.
   - Это могила вашей дочери? - спросила я. Она выхватила у меня фотографию.
   - Ее прислал мне Филипп, - ответила она. -  Я  там  никогда  не  была.  Я
ненавижу кладбища. Я хотела, чтобы мою доченьку похоронили отдельно, но  мне
не удалось настоять на своем.
   Понимая, что у нее нет желания говорить об этом, я взяла  другой  снимок.
Сейчас же я жалела об этом. Я знала, почему  меня  так  тянет  взглянуть  на
могилу Нади: мне было страшно любопытно увидеть,  где  покоится  моя  первая
оболочка - если то, во что я уже почти поверила, правда.  Оболочка,  которую
когда-то любил Филипп и которая успела превратиться в прах.
   Я направилась в небольшой кабинет, где печатала секретарша  Анжелы.  Этой
комнатой, окна которой выходили на задний двор, больше никто не пользовался.
   - Мисс Дженкинс, - спросила я, - какое самое большое кладбище в Лондоне?
   Она подняла на меня свои ясные и умные глаза.
   - Какой странный вопрос, леди Гвендолин, - проговорила  она.  -  Кажется,
Хайгейтское, но я не уверена.
   - А в последние годы оно тоже считалось самым крупным? - продолжала я.  -
Я хочу сказать, что мне нужно такое кладбище, которое  было  популярным  лет
двадцать назад.
   Она взяла один из справочников, которые лежали на низенькой полочке.
   - Хайгетское действительно самое большое, - сказала она, - следовательно,
как мне кажется, оно открылось раньше других. Еще есть кладбища Кенсал  Грин
и Сен-Мерилебон.
   - Спасибо, мисс Дженкинс, вы очень помогли мне.
   Я направилась в холл, чтобы занять у дворецкого фунт,  -  мы  всегда  так
делали, когда у нас не было мелочи. Тут ко мне подошел лакей и сообщил,  что
сэр Филипп освободится без четверти четыре и надеется встретиться со мной.
   - Передайте сэру Филиппу, что я заеду в Чедлей Хаус после  обеда  и  буду
там дожидаться его, - ответила я.
   - Вы вернетесь к обеду, миледи? - поинтересовался дворецкий.
   - Нет. Скажите леди Анжеле, что я буду дома после чая.
   При одном упоминании о еде мне делалось плохо. В течение последней недели
мне кусок в горло не лез, и Анжела с Генри поддразнивали меня, говоря, что у
них наконец появилась надежда увидеть меня стройной.
   Сначала я думала, что мое воздержание объясняется любовью, -  утверждают,
что человек, пребывающий в эмоциональном возбуждении, не испытывает  голода.
Но потом  я  поняла,  что  все  дело  в  охватывавшем  меня  беспокойстве  и
постоянном состоянии неопределенности, возникшем из-за того, что я была не в
состоянии решить, кто я такая. Когда же  наконец,  спрашивала  я  себя,  мне
будет открыт доступ к пониманию? Иногда мне казалось, что начинаю осознавать
микроскопическую долю  того  процесса,  который  происходил  во  мне,  но  в
большинстве случаев подобный оптимизм сменялся глубокой депрессией, лишавшей
меня уверенности.
   Продолжая спорить с собой, я села в такси и велела ехать  на  Хайгейтское
кладбище. Как оказалось, гораздо проще  винить  во  всем  свое  воображение,
смеяться над своими фантазиями,  убеждать  себя,  что  впала  в  истерику  и
начинаю выдавать желаемое за действительное, чем верить  в  новое  рождение.
Моя любовь к  Филиппу  подталкивала  меня  к  тому,  чтобы  узурпировать  то
положение, которое другая женщина занимала в  его  сердце.  Как  несерьезны,
думала я, мои попытки оправдать свою  ревность.  Но  я  не  могла  полностью
перестать верить в свою интуицию. Я слепо следовала за неугасимой  надеждой,
ведущей меня к свету, который в настоящее время был для меня  только  слабой
искоркой.
   Когда машина остановилась возле кладбища, я попросила  шофера  подождать.
Это было довольно дорого, но я боялась потерять связь  с  внешним  миром.  В
этом бесконечном нагромождении надгробий  было  нечто  жуткое.  Я  понимала,
почему мадам Мелинкофф не пожелала увидеть могилу своей дочери. На мгновение
меня  охватило  сожаление  от  того,  что   я   вообще   отправилась   сюда.
Остановившись в нерешительности у ворот, я попыталась решить, стоит  ли  мне
развернуться и уехать. - Это превращается в навязчивую  идею,  -  сказала  я
себе. - Чего я добьюсь тем, что увижу ее могилу?
   Однако я заставила себя направиться в контору и выяснить, где  похоронена
Надя. Получив указания, я  побрела  по  ухоженным  дорожкам,  вдоль  которых
стояли мраморные кресты, ангелы, урны  и  прочие  совершенно  фантастические
надгробия,  которыми  люди  украшают  последнее  пристанище  тех,  кого  они
когда-то любили.
   - Когда я умру, - решила я, - я хочу, чтобы меня кремировали и мой  пепел
развеяли  над  самым  обыкновенным  полем.  На  кладбище,  вроде  этого,   я
чувствовала бы себя, как в тюрьме.
   Но я тут же посмеялась над своими страхами. Если я - Надя, то какой может
быть разговор о тюрьме! Какая разница, где  лежать  мертвой  оболочке,  если
душа свободна?
   Я нашла тот участок, на который меня направили в конторе. Я взглянула  на
длинный ряд надгробий. Мое  внимание  привлек  очень  простой  памятник.  Он
отличался от остальных в первую очередь тем, что был  сделан  из  необычного
изумрудно-зеленого камня. Буквы, такие глубокие, что и не так-то легко  было
прочитать, оказались не черными, а серебряными.  На  могиле,  которая  своей
простотой выделялась из общего ряда, не было цветов.
   Я подошла поближе и, наклонившись, прочитала:

   "В память о Наде Мелинкофф, которая покинула этот мир 29 июня 1920  года.
Да упокоится она с миром".

   Вот и все. Несколько мгновений я пристально смотрела на надпись. Что-то в
этих словах показалось мне знакомым, что-то, чего я не  могла  вспомнить.  Я
еще раз прочитала дату - 29 июня было днем моего рождения! Прошло  несколько
секунд, прежде чем до меня дошел смысл прочитанного. Оглушенная, я  замерла.
Надя умерла в тот же день, когда я родилась.
   Не трудно было понять, что  все  мои  фантазии  просто  смешны.  За  пять
месяцев до самоубийства Нади я уже  была  живым  существом  и  ворочалась  в
материнской утробе. Даже в  своих  самых  смелых  рассуждениях  я  не  могла
допустить, душа и жизненная сила зарождаются  в  человеке  не  одновременно.
Таким образом, я была, по крайней мере, на пять месяцев, старше Нади.
   Кажется, я рассмеялась вслух. К своему удивлению, я  обнаружила,  что  по
моим щекам текут слезы. Я стояла перед зеленым надгробием и тщетно  пыталась
сдержать  рыдания.  Думаю,  мое  поведение  ничем  не  удивило   посетителей
кладбища, так как это  была  обычная  картина.  Я  повернулась  и  опрометью
бросилась к воротам, где меня ждало такси.
   - Поезжайте в Вест Энд, - приказала я.
   Я  вытерла  слезы  и  принялась  пудриться.  Потом  я  сняла  шляпку   и,
откинувшись на сиденье, прикрыла глаза.
   Какой же я была дурой! Самой настоящей идиоткой! Это послужит мне уроком,
чтобы я не давала волю своему воображению.  Слава  Богу,  что  я  ничего  не
сказала Филиппу, - ведь теперь я ясно видела,  насколько  бредовы  были  мои
идеи. Простое сходство голосов - вот  единственный  довод,  который  мог  бы
поддержать мою теорию. Три строчки, которые я совершенно неожиданно для себя
прочитала вслух, не имели никакого значения. Мне стало страшно стыдно,  и  я
готова была еще раз поклясться себе  держать  в  узде  свое  воображение.  Я
надеялась, что по  ночам  буду  спокойно  спать,  а  не  пытаться  разрешить
проблемы, которые существовали только в моем воспаленном сознании.
   Я  попросила  шофера   остановиться   возле   чайной   на   Бейкер-стрит.
Расплатившись, я направилась в кафе и  заставила  себя  поесть:  яйца-пашот,
салат, рогалики с маслом и  кофе.  После  этого  я  провела  довольно  много
времени в дамской комнате, где пыталась привести себя в порядок. Я  умылась,
с помощью помады и пудры ликвидировала последние следы своего эмоционального
взрыва и надела шляпку.
   Было уже три часа. Я направилась по Бейкер-стрит, миновала  Портман-сквер
и вышла на Парк Лейн. Часы на башне пробили  четверть  четвертого,  когда  я
подошла к дому Филиппа.
   Он ждал меня внизу, в библиотеке.
   - У меня плохие известия, Лин, - сказал он.
   - В чем дело? - спросила я.
   - Моя тетка, - объяснил  он,  -  которую  я  не  видел  уже  тысячу  лет,
потребовала,  чтобы  мы  пришли  к  ней  сегодня  на  прием.  Я   попробовал
отказаться, но безрезультатно. Она так настаивала, а  я  не  смог  придумать
никакой отговорки. Пришлось согласиться. Ты простишь меня?
   - Конечно, - ответила я.
   В какой-то мере это известие обрадовало меня. У меня не  было  настроения
оставаться наедине с  Филиппом.  Наш  разговор  мог  бы  принять  личностный
характер, а я к этому была неготова.
   - Знаешь, - обратился он ко мне, когда мы садились в  машину,  -  у  меня
складывается впечатление, что ты с каждым днем все  сильнее  отдаляешься  от
меня. Я вижу тебя в редкие минуты, когда отвожу тебя домой после приема.
   Его слова прозвучали для меня как комплимент.
   - Не беспокойся, - весело проговорила  я.  -  В  скором  времени  я  буду
полностью в твоем распоряжении.
   - Мне это кажется маловероятным, - сказал он. - Ты  боишься?  Я  покачала
головой.
   - У меня такое чувство, - ответила я, - что у нас  не  получится  так  уж
много видеть друг друга. Ты будешь занят на работе, а у  меня,  если  верить
предостережениям твоих родственников, совсем не будет свободного времени.
   - Бедная Лин! - промолвил он. - Ты  уверена,  что  у  тебя  не  возникнет
желания сбежать, пока не поздно, вернуться в Мейсфилд и проводить все дни  в
мечтаниях, сидя в саду?
   - Я уже давно перестала мечтать, - не задумываясь резко  ответила  я.  Он
поднял брови.
   - С каких это пор? - удивился он.
   - Как приехала в Лондон, - ответила я. -  Я  обещала  маме,  что  не  дам
своему воображению возобладать над здравым смыслом. Это долгая история,  мне
стыдно  рассказывать  ее,  но  мне  все  же  удалось  избавиться  от  своего
недостатка.
   - А мне нравится твое воображение, - сказал Филипп. - Не будь так жестока
по отношению к этому потрясающему качеству.
   - Я и не предполагала, что ты знаешь о  его  существовании,  -  удивленно
воскликнула я.
   - Любой после непродолжительного общения с тобой, - ответил он,  -  понял
бы, что тебе открыт доступ в сферы, недоступные простому смертному.
   Его замечание настолько изумило меня, что я не удержалась и посмотрела на
него.
   - Ты издеваешься надо мной? - спросила я.
   - Нет, даже не думаю, - сказал  он.  -  Какая  же  ты  смешная,  Лин.  Ты
проявляешь чудеса проницательности, когда  дело  касается  других  людей,  и
удивляешься, когда окружающие подмечают что-то в тебе самой.
   - Наверное, дело в том, что я привыкла к тому, что меня  не  замечают,  -
потупив глаза, промолвила я.
   Меня охватило неудержимое желание взять его за руку, рассказать,  что  он
думает обо мне. Но я испугалась - испугалась услышать ледяные  нотки  в  его
голосе, увидеть маску отчужденности на его лице. "Осторожнее, - приказала  я
себе. - Ты начинаешь нравиться ему, он заинтересовался тобой. Ради Бога,  не
спеши, ты можешь спугнуть его!"
   Через мгновение мы уже болтали о совершенно посторонних вещах. Вскоре  мы
подъехали к дому, где устраивался прием.
   Как обычно,  нам  пришлось  провести  два  страшно  утомительных  часа  в
разговорах с совершенно незнакомыми мне людьми, которых мне представляли  то
Филипп, то его тетка. Я выпила немного холодного кофе,  из-за  чего  у  меня
возникло впечатление, что в моем животе лежит кусок льда. У меня разболелась
голова. Когда я почувствовала, что ноги уже не держат меня, ко  мне  подошел
Филипп.
   - Может, попробуем сбежать? - спросил он. -  Я  видел,  что  моя  тетушка
только что вошла в дом. Другого случая нам не представится.
   - Ради Бога, не упускай этот шанс, - взмолилась я.  -  Я  совершенно  без
сил.
   Подобно двум школьникам, сбежавшим с уроков, мы пробрались к машине.
   - Давай поедем домой и выпьем хорошего чаю, - предложил  Филипп,  опуская
специальную подставку, чтобы я положила на нее ноги.
   - А когда мы поженимся, то тоже будем обязаны посещать подобные приемы? -
спросила я.
   - Сотни приемов, - ответил он, - и гораздо более ужасных, чем этот!
   - Тогда я расторгаю нашу помолвку, - застонала я.
   - Жаль, что ты не можешь вернуть мне кольцо, - заметил он.
   Я взглянула на свою руку, на которой не было кольца, и рассмеялась.
   - Это было предметом долгих обсуждений моих родственников.
   - Я знаю, - сказал он. - Только не думай, что я невнимателен  к  тебе.  Я
заказал для тебя нечто особенное. Думаю, ты увидишь, что я тебе  приготовил,
когда мы приедем домой.
   - Жаль, что мне придется отказаться от этого, - с сожалением  проговорила
я, однако его слова обрадовали меня.
   Я сама не раз задавала себе вопрос, почему Филипп так и  не  подарил  мне
кольца - факт, о котором Анжела постоянно мне напоминала.
   - Это очень плохо, - только вчера сказала она.
   - Вы обручились две недели назад, Лин, и за все  это  время  ты  получила
всего пару орхидей. Не можешь же ты положить их в сейф и хранить там.
   - Чего ты от меня хочешь? - сердито проговорила я. - Чтобы я  потребовала
у него бриллианты?
   - Ты могла бы мягко намекнуть ему, - предложила она. - Полагаю, он просто
забыл об этом.
   К тому моменту, когда мы подъехали к Чедлей-Хаусу, я  пребывала  в  таком
возбуждении, что с трудом дождалась, когда нам подали чай и  слуги  оставили
нас вдвоем. Филипп еще некоторое  время  испытывал  мое  терпение,  заставив
выпить чаю. Наконец он подошел к ящику и открыл его.
   - Тебе нравится получать  подарки?  -  спросил  он.  -  Как  тебе  больше
нравится: сразу получить его или закрыть глаза и попробовать угадать?
   - Не мучай меня, - взмолилась я. - Ты отлично знаешь,  что  я  сгораю  от
нетерпения.
   - Прекрасно, - заявил он. - Получай. Я поспешно открыла  плоский  футляр,
который он протянул мне. Внутри на белом  бархате  лежали  широкий  браслет,
клипсы и кольцо с изумрудами, окруженными бриллиантами.
   - О Филипп! - воскликнула я.
   - Тебе нравится? - спросил он.
   - Они прекрасны! - вскричала я. -  Я  в  жизни  не  видела  ничего  более
красивого!
   Я застегнула браслет на запястье и надела  кольцо  на  палец,  совершенно
забыв, что по традиции это должен был сделать Филипп.
   - Тебе еще рано носить серьги, Лин, - сказал Филипп. - Через пару  лет  я
закажу тебе подходящие серьги. У меня давно лежали эти изумруды -  я  привез
их из Индии. А изготовил гарнитур Картье. Мне кажется, он идет тебе.
   - Он пойдет кому угодно, - ответила я.  -  Я,  никогда  не  видела  более
красивых камней.
   Они были темными, внутри  них  горел  огонь,  присущий  всем  драгоценным
камням. Изумруд в кольце был величиной чуть ли не с почтовую  марку.  Кольцо
сверкало и переливалось. Когда я поднесла его к окну, оно, казалось, вобрало
в себя последние лучи заходящего солнца.
   - Мне действительно нравятся  эти  украшения,  Филипп,  -  сказала  я  и,
подо