ни  одной
своей обязанностью под кровом, который он ей дал. Лицо матери  смягчилось  и
стало опять почти хорошеньким. Я и теперь время от времени, если как следует
напрягу память, могу вспомнить время, когда мама была хорошенькой.
   - Я завтра пойду к миссис Лайле и договорюсь обо всем, - сказала  она.  -
Ягоды поспевают, и я тоже заготовлю желе. У меня  где-то  есть  воск,  чтобы
закрывать банки, но не помню точно, где он.
   Наверное, мой самоконтроль ослаб во время этого миролюбивого разговора, я
больше думала о предстоящем приключении и поэтому, не  подумав  о  возможных
последствиях, сказала то, что навлекло на меня родительский гнев. "Коробка с
воском стоит на верхней полке шкафчика, который висит над печкой, за патокой
и кукурузным крахмалом", - подумала я и машинально сказала об этом  вслух  и
протянула руку к кружке с остывшим сладким чаем, чтобы запить липкий рис. Не
успела  я  сделать  первый  глоток,  как  воцарилась   напряженная   тишина,
заглушившая  даже  однообразно-монотонный  шум  вентиляторов.  Я   до   того
испугалась, что  мое  сердце  начало  стучать,  словно  молоток,  а  в  ушах
зазвенело от прилива крови к голове.
   Отец заговорил тихо, мягко, как всегда, прежде чем впасть в ярость:
   - А ты как узнала о том, где находится воск, Виктория?
   Я соврала. Глупо было  врать,  потому  что  уже  все  погибло,  но  слова
вырвались сами собой в отчаянной попытке защититься. Я сказала, что  видела,
как мама туда убрала коробку. Просто запомнила это, вот и все.
   Но он без труда опроверг мою ложь. У отца было чутье на  ложь,  и  он  не
оставлял от нее камня на камне. А когда я это видела? И почему я так неважно
учусь, если у меня настолько острая  память?  И  откуда  мне  известно,  что
коробка стоит за патокой и крахмалом, а не впереди них?
   Мама молчала, пока тихим мягким  голосом  он  бомбардировал  меня  своими
вопросами, словно кулаками, обернутыми шелком. Она сцепила дрожащие руки, но
не посмела возразить, встать на мою защиту. Она молчала, а отец говорил  все
громче и вскочил из-за стола. Она молчала, когда у меня из руки  выскользнул
стакан, упал на пол и  разбился.  Осколок  задел  мне  щиколотку,  и  сквозь
нарастающий ужас я почувствовала легкую боль.
   Сначала отец, конечно,  проверил.  Когда  он  открыл  шкафчик,  отодвинул
бутылки, медленно вынул квадратную коробку с воском из-за кувшинов с  черной
патокой, я заплакала. Тогда еще я могла плакать. И надеяться. Даже когда  он
рывком выдернул меня из-за стола, я  еще  надеялась,  что  наказанием  будут
молитвы, многочасовые молитвы, от  которых  онемеют  коленки.  Иногда  -  во
всяком случае, тем летом - этого наказания оказывалось достаточно.
   Я умоляла его о прощении, а он громовым голосом, цитируя Библию и упрекая
в том, что  я  сею  зло  в  его  доме,  тащил  меня  в  мою  комнату.  Я  не
сопротивлялась. Не  пыталась  вырваться.  От  этого  было  бы  только  хуже.
Четвертая заповедь была священна, и надо было  почитать  отца  своего,  даже
если он избивает тебя до крови.
   От сознания своей праведности он раскраснелся, он весь сиял от  нее,  как
солнце. Он только ударил меня по лицу, но этого оказалось достаточно,  чтобы
я перестала его умолять и просить прощения. Я уже не надеялась.
   Я  лежала  на  постели  ничком,  покорная,  как  жертвенный  агнец.  Звук
выдергиваемого из брюк ремня был зловещим, словно шипение змеи.
   Он бил меня, а сам проповедовал, и голос его поднимался до оглушительного
рева. В этом реве слышится  отвратительное  возбуждение,  какое-то  зловещее
удовольствие, непонятное мне,  но  которое  я  слышу  каждый  раз  во  время
истязаний.
   Он оставил меня, рыдающую, и запер дверь снаружи. Через некоторое  время,
наплакавшись вволю, я заснула.
   Когда я проснулась, было темно. Мне показалось, что я горю огнем. Я стала
молиться, чтобы гнездящееся во мне нечто наконец покинуло меня. Впервые  это
странное состояние нашло на меня, и я решила, что заболела лихорадкой.
   А потом я увидела Хоуп, увидела так ясно, словно сидела с  ней  на  нашей
просеке у болота. Я ощущала ночные запахи,  слышала  плеск  воды,  комариный
писк, жужжание насекомых. И, как Хоуп, я услышала  шорох  в  кустах.  Как  и
Хоуп, я испугалась.  На  меня  нахлынула  жаркая  волна  страха.  Когда  она
побежала, я тоже пустилась бежать, воздух с рыданиями вырывался  у  меня  из
груди, так что стало больно. Я увидела, как  она  упала,  подмятая  тяжестью
тела настигшего ее человека.
   Мелькнула какая-то тень, неясные очертания чьей-то фигуры,  хотя  Хоуп  я
видела ясно.
   Она звала меня, просила помочь.
   А затем я погрузилась в кромешную тьму. Когда я  проснулась,  уже  встало
солнце. Я лежала на полу. А Хоуп исчезла.

Глава 2

   Тори решила затеряться в Чарлстоне, и ей удавалось это почти четыре года.
Город казался ей красивой и доброй женщиной, жаждущей  прижать  ее  к  своей
мягкой груди и успокоить нервы, расшатанные  жизнью  на  беспощадных  улицах
Нью-Йорка.
   В Чарлстоне голоса были тише, интонации ленивее, и она  оживала  душой  в
теплой, плавной неторопливости разговоров. Здесь  она  могла  укрыться,  как
когда-то надеялась спрятаться в гуще суетливой нью-йоркской толпы.
   С деньгами проблем не было. Она умела жить очень экономно,  берегла  свои
сбережения, как  ястреб,  и  когда  они  стали  возрастать,  позволила  себе
помечтать о собственном деле: тогда она станет  работать  на  самое  себя  и
будет жить  спокойной,  упорядоченной  жизнью,  которая  пока  ей  никак  не
давалась.
   Она была одинока. Настоящая дружба требует истинной близости.  Она  и  не
хотела, и не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы снова  открыть  душу
для дружеских чувств. Люди всегда задают вопросы. Им хочется многое  о  тебе
знать, во всяком случае, они делают вид, что хочется.
   А у Тори не было ответов на вопросы, ей нечего было им рассказать.
   Ей удалось найти небольшой дом - старый, запущенный, но красивый, - и она
отчаянно  торговалась,  чтобы  приобрести  его.  Люди  часто   недооценивали
Викторию Воден. Они видели перед собой молодую женщину, маленькую и хрупкую.
Они видели гладкую кожу, нежные черты лица,  горькую  складку  рта  и  ясные
серые глаза, взгляд которых они  ошибочно  воспринимали  как  бесхитростный;
небольшой нос с еле заметной горбинкой придавал лицу, обрамленному  гладкими
каштановыми волосами, милое выражение. Люди видели  перед  собой  девушку  с
уязвимой душой, и это явно угадывалось в плавной речи с  южным  акцентом.  И
никто не предполагал, что внутри у Тори  каркас  из  стали,  закаленной  под
бесчисленными ударами армейского ремня.
   Если она чего-то хотела, то работала ради этого, боролась за это со  всей
одержимостью и решительностью фанатика. Так, Тори облюбовала этот старый дом
с  заросшим  двором,  и  она  шла  на  всевозможные  уловки,  она  боролась,
добивалась и добилась: дом стал  ее  собственностью.  Арендованные  квартиры
напоминали ей Нью-Йорк и несчастье, которым окончилась для нее жизнь в  этом
городе. Поэтому Тори никогда больше не  будет  арендовать  никаких  квартир.
Никогда.
   Она хорошо вложила деньги. Она за счет только собственного времени и  сил
воссоздала дом заново, комнату за комнатой.  Эта  работа  заняла  целых  три
года, и теперь, продав  его  и  округлив  свои  сбережения,  она  собиралась
осуществить свою мечту. Для этого ей надо было вернуться в город Прогресс.
   Сидя за кухонным столом, Тори в третий раз перечитывала договор об аренде
первого этажа на Маркет-стрит. Интересно, вспомнил ли ее  мистер  Харлоу  из
риэлторской конторы?
   "Мне нечего бояться, - напомнила себе Тори.  -  Я  возвращаюсь  в  родной
город не беднячкой. Теперь я деловая  женщина,  которая  собирается  открыть
свой бизнес".
   "Но тогда почему, - спросил бы ее врач, -  у  вас  дрожат  руки?"  -  "От
предвкушения, наверное, - решила Тори. - От возбуждения. Ну  и  нервы  тоже.
Это от нервов. У каждого человека есть нервы. И мне тоже положено их  иметь.
Я ведь нормальный человек".
   Тори сжала челюсти, схватила ручку и подписала контракт.  Это  только  на
год. Всего лишь на один год.
   Если у нее ничего не получится, она сможет куда-нибудь переехать.
   Она встала, вымыла чашку, вытерла ее, затем  завернула  в  газету,  чтобы
потом уложить в коробку с  кухонными  принадлежностями,  которые  собиралась
взять с собой. В окошко, расположенное  над  мойкой,  она  видела  крошечный
задний двор.. Маленькое патио было тщательно выметено и вымыто. Она  оставит
глиняные горшки  с  вербеной  и  белыми  петуниями  новым  владельцам.  Тори
надеялась, что они не запустят сад, ну а если они его вспашут, что ж, это их
право поступать как заблагорассудится. Она  оставила  на  всем  свою  метку.
Новые хозяева могут заново все покрасить, оклеить обоями, перекрыть пол  или
крышу. Но то, что она сделала, останется навсегда. Под новыми  обоями  будут
ее старые. Нельзя вычеркнуть прошлое, убить его, сделать  вид,  что  оно  не
существует. Как нельзя  усилием  воли  отправить  в  небытие  настоящее  или
изменить будущее. Мы все в ловушке времени и вечно вращаемся вокруг  стержня
прошедших дней. "Однако иногда эти "вчера" были достаточно сильны и коварны,
чтобы прошлое снова присосалось к тебе, независимо от того, как отчаянно  ты
этому сопротивляешься", - подумала Тори и вздохнула. Она  заклеила  коробку,
взялась за нее удобнее и вышла из кухни, не оглянувшись на прощание.

***

   Еще через три часа деньги  от  продажи  дома  она  положила  на  депозит.
Обменявшись рукопожатием с новыми владельцами и вежливо выслушав их восторги
по случаю приобретения первого их собственного дома, она  тут  же  забыла  о
них. И дом, и люди, которые теперь будут жить в нем, потеряли для нее всякий
интерес.
   - Тори, подожди минуту.
   Тори обернулась, одной рукой уже взявшись за дверцу машины и думая только
о предстоящей дороге. Однако она подождала, пока ее адвокат  подошла  к  ней
через ряд припаркованных автомобилей.  Не  подошла,  но  подплыла  -  точнее
сказать. Абигейл Лоренс никогда не торопила ход событий, тем  более  никогда
не спешила сама. Наверное, поэтому она  выглядела  так,  словно  сию  минуту
сошла со страниц журнала "Вог".
   Сегодня она красовалась  в  бледно-голубом  костюме,  жемчугах,  которые,
наверное, унаследовала  от  прапрабабушки,  и  в  туфлях  на  таких  высоких
шпильках, что у Тори при виде их засвербило большие пальцы ног.
   - Ух! - Абигейл помахала рукой перед лицом, словно пробежала две мили,  а
не прошла неспешным шагом десять ярдов. - Такая жара стоит,  а  ведь  сейчас
только апрель. -  Она  посмотрела  на  пикап  Тори  и  пересчитала  взглядом
коробки. - Значит, так?
   - Да, кажется, так. Спасибо, Абигейл, за то, что все устроила.
   - Да ты сама главным образом постаралась. Не помню, чтобы когда-нибудь  у
меня был клиент, который все понимал с полуслова, тем более такой,  что  мог
меня чему-то научить.
   Она снова взглянула на вещи в машине,  не  скрывая  своего  удивления  их
скромным количеством.
   - Я не думала, что ты  серьезно  была  намерена  уехать  сегодня  же.  Ты
решительная женщина, Виктория.
   - У меня нет причин здесь задерживаться. Абигейл  открыла  рот,  покачала
головой.
   - Честно говоря, я завидую тебе. Вот так быстро  собраться,  взять  самое
необходимое и отправиться на новое место, к новой жизни,  новым  начинаниям.
Но факт остается фактом, я на такое не способна.
   - Может быть, я и начинаю все заново, но возвращаясь для этого  к  своему
началу. Мои родные и сейчас живут в Прогрессе.
   - Иногда, чтобы вернуться к своим корням, требуется больше решимости, чем
поехать куда-нибудь в новое место. Надеюсь, ты этому рада, Тори.
   - Я буду в порядке.
   - Быть в порядке - это одно. - К удивлению  Тори,  Абигейл  взяла  ее  за
руку, наклонилась и легонько коснулась ее щеки губами. - Но  другое  -  быть
счастливой. Будь счастлива.
   - Я собираюсь ею быть. - Тори отняла руку.  Было  что-то  особое  в  этом
рукопожатии. Она уловила тень сочувствия во взгляде Абигейл.
   - Ты все знала?
   - Конечно, знала, - и Абигейл легонько сжала пальцы Тори, прежде  чем  их
отпустить. - Вести из Нью-Йорка доходят и сюда. Ты изменила цвет волос, но я
тебя узнала. У меня хорошая память на лица.
   - Так почему ты молчала? Не спрашивала ни о чем? Спроси сейчас.
   - Я представляла твои деловые интересы. А в личную жизнь без  приглашения
не собираюсь. Если бы ты хотела, чтобы я узнала о Виктории Муни,  наделавшей
шуму в нью-йоркской  прессе  несколько  лет  назад,  то  сама  бы  обо  всем
рассказала.
   - Спасибо. Абигейл улыбнулась:
   -  Ради  бога,  дорогая,  неужели  ты  думаешь,  что  я  собираюсь   тебя
расспрашивать о том, женится ли когда-нибудь мой сын или где, черт побери, я
потеряла бриллиантовое обручальное кольцо моей матушки? Я говорю только, что
знаю о том, как нелегко тебе пришлось, и надеюсь на лучшее для  тебя.  Ну  а
если у тебя в Прогрессе возникнут какие-нибудь проблемы, дай мне знать.
   Человеческая доброта всегда трогала Тори, и она нервно  провела  пальцами
по ручке дверцы.
   - Спасибо. Честное слово, спасибо. А теперь мне, наверное,  пора.  -  Она
снова протянула руку. - Я очень ценю все, что ты для меня сделала.
   - Удачи.
   Тори скользнула на водительское сиденье и, заводя машину, открыла окошко.
   - В среднем ящике твоего стола в приемной. Между карточками Д и Е.
   - О чем ты?
   -  О  кольце  твоей  матери.  Оно  немного  велико  для   тебя,   поэтому
соскользнуло с пальца и застряло между карточками. - И Тори, дав задний ход,
развернула машину, пока Абигейл изумленно моргала, глядя вслед.
   Тори ехала на запад от Чарлстона, а затем свернула на юг: ей  предстояло,
по намеченному  плану,  объехать  весь  штат  перед  конечной  остановкой  в
Прогрессе. В новом портфеле лежал аккуратно напечатанный список  мастеров  и
художников, которых она собиралась посетить. Придется  потратить  время,  но
это необходимо. Она уже заключила соглашения  с  несколькими  художниками  и
скульпторами о выставке и продаже их творений в своем магазине, который  она
откроет на Маркет-стрит, но ей надо расширить круг клиентов. Магазин требует
немалых усилий и денежных  затрат,  чтобы  дело  пошло  как  следует.  Через
неделю, если все пойдет по плану, она начнет обустраивать свой магазин, а  в
конце мая откроет его двери для покупателей. И тогда все увидят, на что  она
способна.
   Ну а в остальном что будет,  то  будет.  Когда  же  настанет  время,  она
проедет по длинной тенистой аллее в усадьбу "Прекрасные грезы" и  встретится
лицом к лицу с Лэвеллами.

***

   К концу  недели  Тори  уже  изнемогала.  Она  затратила  несколько  сотен
долларов на треснувший радиатор  и  вполне  созрела,  чтобы  положить  конец
своему путешествию. Замена радиатора  означала,  что  ей  придется  отложить
поездку в город Флоренс  до  следующего  утра  и  переночевать  в  мотеле  с
сомнительными удобствами на дороге номер  девять,  сразу  же  по  выезде  из
Честера.
   В комнате скверно пахло застоявшимся табачным дымом, а удобства  включали
обмылок и оплачиваемый показ телефильмов, которые должны были  стимулировать
сексуальные аппетиты  постояльцев  на  час;  именно  за  их  счет  заведение
избегало банкротства. Ковер был испещрен пятнами,  о  происхождении  которых
лучше было не думать.
   Она заплатила за ночлег наличными, ей не хотелось вручать свою  кредитную
карточку хитроватому служащему, от  которого  пахло  джином,  изобретательно
налитым в кружку. Мысль о продолжении путешествия была столь  же  неприятна,
как комната, так что пришлось из двух зол выбрать меньшее. Тори  поднесла  к
двери единственный тонконогий стул и повесила его на ручку двери. Он  сможет
воспрепятствовать нежеланному вторжению не хуже заржавленной цепочки. Все же
двойная  защита  давала  ей  иллюзию  безопасности.  Она   не   должна   так
выматываться, ведь тогда  способность  сопротивляться  угасает.  Все  словно
обратилось против нее. Керамист, с которым она вела переговоры в  Гринвилле,
был вспыльчив, и, если бы не был к тому же невероятно талантлив, Тори просто
повернулась бы и ушла из его мастерской через двадцать  минут  вместо  того,
чтобы провести с ним два часа, восхваляя, льстя и убеждая. Еще  четыре  часа
она  потратила  на  автомобиль  из-за  поврежденного  радиатора,   заставляя
механика  починить  его  тут  же  на  месте.  Вдобавок  она  еще   сглупила,
остановившись в этом мотеле. Если  бы  она  заказала  номер  в  гостинице  в
Гринвилле или остановилась в  респектабельном  мотеле,  ей  бы  не  пришлось
сейчас ночевать в этой вонючей дыре.
   "Ну всего-то на одну ночь", - напомнила себе Тори, глядя  на  замызганное
зеленое покрывало на постели. Несколько часов сна, и она умчится во Флоренс,
где ее бабушка уже приготовила комнату для гостей - а  это  означает  чистые
простыни и горячую ванну. Ей просто надо переспать ночь.
   Даже не сняв туфли, она легла на покрывало и закрыла глаза.
   ...Ерзающие тела, липкие от пота... "Давай,  беби,  давай!  Сильнее,  еще
сильнее!" ..Она женщина, женщина; жаркая, словно  лава.  Боль  затопила  все
тело... О господи, что  мне  делать?  куда  идти?  Куда  угодно,  только  не
обратно. Пожалуйста, не дай ему найти меня...
   Сбивчивые мысли, дрожащие руки. Возбуждение на  грани  паники  и  чувство
вины.
   "...А что, если я забеременею? Мать меня убьет. Так  и  будет  все  время
больно? Да любит ли он меня на самом деле?.."
   Образы, мысли, голоса нахлынули на нее, как волна.
   Закрыв глаза, Тори представила себе стену, массивовную,  высокую,  белую.
Она  выстроила  ее  кирпичик  за  кирпичиком  между  собой  и   всеми   теми
воспоминаниями, что заполнили комнату, как дым. За стеной было  прохладно  и
сияло голубизной. И плескалась вода, чтобы можно было плавать  и  нырять.  И
наконец уснуть в ней. А в вышине, над  бледной  голубизной  бассейна,  сияло
солнце, яркое и теплое.  Она  слышала  пение  птиц  и  всплеск  воды,  когда
погружала в нее ладони. Тело стало невесомым, мысли  успокоились.  По  краям
бассейна высились величественные дубы, покрытые кружевом мха, ива склонилась
над водой, как придворная дама в поклоне,  и  коснулась  ветками  зеркальной
поверхности.
   Она закрыла глаза и отдалась на  волю  волн.  И  тут  раздался  знакомый,
веселый смех, беззаботный, радостный девчоночий смех. Тори открыла глаза.
   Там, около ивы, стояла Хоуп и махала рукой.
   - Эй, Тори! А я тебя искала.
   Сначала острой стрелой в сердце ударила  радость.  Повернувшись  в  воде,
Тори замахала в ответ.
   Хоуп моментально сбросила туфли, шорты и ковбойку.
   - А я думала, что ты совсем ушла.
   - Не будь дурочкой. Куда я могла уйти?
   - Я так долго искала тебя. - Хоуп медленно опускалась в воду.  Тоненькая,
как ивовый прутик, белая, как мрамор. Волосы разметались по воде. Золотые на
голубом. Навечно и навсегда.
   Вода потемнела и взволновалась. Грациозные ветви ивы хлопали по воде, как
бичи. А вода внезапно  стала  холодной,  такой  холодной,  что  Тори  начала
дрожать.
   - Я не могу достать до дна. Помоги мне, Тори, помоги!
   Вода разбушевалась. Хоуп отчаянно била руками по  волнам,  которые  вдруг
стали грязно-коричневыми, как  болотная  жижа.  Тори  бросилась  на  помощь;
рассекая воду широкими гребками, она плыла с безумной скоростью,  но  каждый
взмах руки только отдалял ее от  места,  где  отчаянно  боролась  с  волнами
девочка. Вода жгла легкие, тянула ее вниз. Тори почувствовала, что тонет,  а
в ушах звенел голос Хоуп: "Ты должна мне помочь. Тори, на помощь..."
   Тори проснулась. Было темно. Во рту стоял вкус болотной жижи. Уже не было
ни сил, ни желания снова воздвигать стену. Она скатилась с постели. В ванной
плеснула ржавой водой в лицо, затем, не вытираясь, взглянула в зеркало.  Под
глазами  залегли  тени.  Зеркало  вернуло  немигающий,  словно  остекленелый
взгляд. "Слишк