е  Монпансье,  "фурия  Лиги",  шагала  по
городу во главе процессии с  высоко  поднятым  факелом;  она  оплакивала
смерть идола, требуя казни коронованного убийцы.
   Париж волновался; Катрин, хорошо знавшая сына, догадывалась,  что  он
испуганно, настороженно ждет того часа, когда  холодная  сталь  вонзится
ему в сердце. Понимает ли он сейчас, что ему следовало посоветоваться  с
матерью перед принятием решения об убийстве такого  человека,  как  Гиз?
Осознал ли он наконец, что она, убийца из убийц, добивалась успеха  лишь
потому, что ее злодеяния сопровождались огромной тяжелой работой?
 
*** 
 
   Генрих, король Франции, стал похож на  старика.  Его  руки  постоянно
дрожали, редеющие волосы быстро становились седыми. Он беспокойно  ходил
из комнаты в комнату, потому что нигде не мог обрести счастье; он боялся
убийц, которые могли ждать его, скрываясь за шторами.
   В эти недели молодой доминиканец Джеймс Клемент ежедневно точил  свой
кинжал; он  считал,  что  ангел  приказал  ему  уничтожить  французского
тирана, коронованного убийцу великого Гиза.
 
*** 
 
   Катрин де Медичи умирала.
   Люди говорили об этом на улицах. Они вспоминали тот день,  когда  она
прибыла во Францию в сопровождении короля Франциска. Как  плохо  он  был
осведомлен о том, кого привозит по Францию!
   - Говорят, ее тело отправят в Париж... чтобы положить его в роскошную
усыпальницу, которую она построила заранее.
   - Пусть только ее привезут сюда. Мы знаем, как  поступить  с  костями
Иезавель. Даже собаки побрезгуют ими.  Останется  только  бросить  их  в
Сену. Именно так мы поступим с Иезавель.
   Тем временем Катрин наблюдала за угасающим светом в ее  комнате.  Она
видела, что сын не переживет  ее  надолго,  так  ясно,  словно  это  уже
случилось. Она трудилась, чтобы удержать сыновей на троне и  посредством
их править страной; она добилась успеха в этом деле. Она правила, пока у
нее были силы, необходимые для сохранения власти.
   - Она не переживет эту ночь, - сказала одна из ее женщин. -  Господи,
она уже, похоже, мертва.
   - Нет, еще нет.
   - Я бы не хотела отвечать за ее грехи. Господи, ей придется  ответить
за многое!
   Катрин, услышав разговор женщин,  мысленно  засмеялась!  Глупцы!  Они
ничего не понимали. Она не поклонялась никакому  Богу;  она  поклонялась
лишь власти. Она не исповедовала никакую веру и не стремилась  к  вечной
жизни. Она испытывала одно великое  желание  -  править  Францией  через
своих детей; оно осуществилось в значительной степени.
   Она услышала чей-то шепот:
   - Никто не любил ее по-настоящему. Как это ужасно - прожить всю жизнь
нелюбимой.
   Да, подумала Катрин. Никто не любил меня. Но многие боялись.
   Через некоторое время она ушла в небытие.
 
*** 
 
   - Катрин де Медичи мертва!
   Новость достигла Парижа.
   -  Итальянки  больше  нет  в  живых.  Теперь  она  предстанет   перед
Создателем.
   Парижане надеялись, что ее тело доставят в  столицу,  и  они  получат
удовольствие, бросив его в Сену.
   Франции грозила революция; но в Париже, пока одни гневно  говорили  о
возмездии, ждущем короля, другие находили время для  того,  чтобы  спеть
песню о королеве-распутнице.




Виктория ХОЛТ

ОХОТНИЧЬЯ ЛУНА

Виктория ХОЛТ






Литературный ПОРТАЛ 


http://www.LitPortal.Ru


Анонс

     Англия конца прошлого столетия, полуразрушенное аббатство в Девоншире, где расположилась школа для девочек, - место действия романа. Молодая учительница Корделия Грант, сама только что окончившая школу в Швейцарии, - его героиня. Перед тем, как покинуть Швейцарию, она и три ее подруги переживают волнующее романтическое событие: они отправляются в окрестности школы, где, согласно легенде, в день Охотничьей луны можно увидеть своего суженого. Мужчина, которого девушки встречают в лесу, таинственным образом появляется в жизни Корделии и так же таинственно исчезает. Жизнь в школе, где она работает, полностью захватывает Корделию, как и ее неординарные отношения с владельцем аббатства Джейсоном Веррингером. Неожиданно выясняется, что загадочное приключение в швейцарском лесу получает продолжение - продолжение, которое грозит страшной опасностью.

I. Лесная фантазия

     Мне было девятнадцать лет, когда произошло то, о чем я привыкла думать как о лесной фантазии. В воспоминаниях это происшествие казалось таким мистическим, будто нечто привидевшееся во сне. И в самом деле я много раз почти убеждала себя в том, что это случилось лишь в моем воображении. С раннего детства я всегда была реалисткой и личностью практичной, не слишком предающейся мечтаниям; однако в ту пору я была неопытна, по-настоящему еще не вышла из школьного возраста, оставаясь на последнем этапе моего затянувшегося отрочества.
     Это случилось однажды в конце октябрьского дня в лесах Швейцарии, недалеко от германской границы. Я последний год училась в одной из самых дорогих школ Европы, куда тетя Пэтти решила меня поместить для "придания лоска", как она выразилась.
     - Два года должны с этим справиться, - сказала она. - Дело даже не в том, что это тебе даст; но в том, что люди будут считать, что дало. Если родители узнают, что ты прошла полировку в Шаффенбрюккене, они решительно захотят присылать своих девочек к нам.
     Тетя Пэтти была владелицей школы для девочек, и план состоял в том, что я присоединюсь к ее предприятию, когда буду готова. Следовательно, дабы стать пригодной для этой цели, я была обязана получить наилучшие характеристики.
     А дополнительный лоск предназначался для того, чтобы сделать меня неотразимой приманкой для тех родителей, которым хотелось, чтобы их дочери могли разделить блеск славы Шаффенбрюккена.
     - Снобизм, - говорила тетя Пэтти. - Чистый, неподдельный снобизм. Но кто мы такие, чтобы жаловаться, если это помогает Академии Пэшенс Грант для юных леди оставаться прибыльным делом?
     Тетя Пэтти выглядела как бочонок, поскольку была маленькой и очень полной.
     - Я люблю поесть, - говаривала она, - так почему бы мне не получать от этого удовольствие? Я считаю, что святой долг каждого на земле - получать удовольствие от всего хорошего, чем Господь одарил нас. А ростбиф и шоколадный пудинг изобрели для того, чтобы их ели.
     Пища в Академии Пэшенс Грант для юных леди была очень вкусной и, насколько я знаю, сильно этим отличалась от того, что подавалось в других заведениях.
     Тетя Пэтти не была замужем...
     - ...По той простой причине, - говорила она, - что никто не предлагал. Приняла бы я предложение или нет - дело другое, но поскольку проблема никогда не возникала, ни меня, ни других это не должно заботить.
     Мне она раскрыла сюжет шире:
     - Я с колыбели была невостребованной. Вечно без партнера на любом балу. Учти, это было до того, как я набрала лишний вес, в те дни я могла лазать по деревьям. А если кто из мальчиков осмеливался дернуть меня за косички, ему приходилось пошевеливаться, чтобы избежать битвы, из которой, дорогая моя Корделия, я неизменно выходила победительницей.
     Мне было несложно поверить этому, и я часто думала, как же глупы мужчины, коли ни одному из них не хватило здравого смысла сделать тете Пэтти предложение выйти за него замуж. Из нее вышла бы превосходная жена; а в сложившейся ситуации она была мне отличной матерью.
     Мои родители были миссионерами в Африке, полностью преданные своему делу, - их называли святыми. Однако, как и многие святые, они были настолько заняты тем, чтобы нести добро в мир вообще, что, казалось, проблемы маленькой дочери их не слишком волновали. Я помню очень смутно - ибо мне едва исполнилось семь лет, когда меня отправили домой в Англию, - как иногда они смотрели на меня с излучающими усердие и добродетель лицами, словно не совсем отдавая себе отчет в том, кто я такая. Позднее я задавалась вопросом, как они вообще умудрились в своей полной благих дел жизни найти время или склонность зачать меня.
     Однако - смею думать, к их величайшему облегчению - было решено, что жизнь в африканских джунглях не для ребенка. Меня следовало отправить домой, и к кому же, если не к Пэшенс, сестре моего отца.
     Домой меня доставил кто-то из миссии, ненадолго возвращавшийся в Англию. Длинное путешествие вспоминается весьма туманно, но чего я никогда не забуду, так это полную фигуру встречавшей меня тети. Прежде всего мое внимание привлекла ее шляпа, ибо это было потрясающее сооружение с голубым пером наверху. У тети Пэтти была слабость к шляпам, которая почти соперничала с ее пристрастием к еде. Иногда она носила их даже в помещении. Как сейчас вижу ее стоящей в толпе; ее глаза увеличивали очки с линзами из горного хрусталя; лицо, подобное полной луне, сияло от применения воды и мыла и от прирожденного оптимизма под роскошной шляпой с пером, заколыхавшимся, когда она прижала меня к своей необъятной, пахнущей лавандой груди.
     - Ну вот ты и здесь, - сказала она. - Дочурка Алана... приехала домой.
     И в те первые же минуты она убедила меня в том, что я действительно приехала домой.
     Должно быть года через два после моего прибытия отец умер от дизентерии, а мать несколько недель спустя от той же болезни.
     Тетя Пэтти показала мне строки в религиозных газетах.
     "Они отдали свою жизнь на службе Господу", - было сказано там.
     Боюсь, я не слишком горевала. Я почти забыла об их существовании. Меня полностью поглотила жизнь в Грантли Мэнор, старом елизаветинском доме, купленном тетей Пэтти вместе с вотчиной, как она это называла, за два года до моего рождения.
     Мы - она и я - вели замечательные беседы. Казалось, она никогда ничего не умалчивала. Позднее я часто замечала, что у большинства людей в жизни, похоже, были секреты. Но не у тети Пэтти.
     - Когда я жила в интернате, - говорила она, - мне было очень весело, но вечно не хватало еды. Бульон разбавляли. По понедельникам это называлось супом и было еще приемлемо. Во вторник послабее, а к четвергу настолько жидким, что я, бывало, гадала: долго ли еще он сможет протянуть, прежде чем превратится в обычную воду. Казалось, хлеб всегда был черствым. Я думаю, именно школа превратила меня в нынешнего гурмана: покидая ее, я поклялась потакать и потакать себе. Я говорила, что если бы у меня была школа, все было бы иначе. Потом, когда унаследовала деньги, я решила: "Почему бы и нет?" Старик Лукас заявил: "Это рискованное предприятие". Он был поверенным. "И что с того? - сказала я. - Я люблю риск". И чем больше он был против, тем больше я была за. Во мне это есть. Скажи мне: "Нет, нельзя" - и так же верно, как то, что я здесь сижу, я скоро заявлю:
     - "Конечно, можно". Так я и нашла Мэнор... он продавался по дешевке, поскольку требовал больших затрат на ремонт. Как раз подходящее Место для школы. Я назвала его Грантли Мэнор. Немножечко снобизма затесалось: мисс Грант из Грантли. Ну, и невольно подумаешь: значит, Гранты там веками жили, не так ли? И не станешь спрашивать; просто будешь так считать. То есть для школы хорошо. Я планировала превратить Академию Пэшенс Грант в самое фешенебельное заведение в стране, вроде этого Шаффенбрюккена в Швейцарии.
     Вот так я впервые и услышала о Шаффенбрюккене. Она объяснила мне:
     - У них там все очень тщательно продумано. Шаффенбрюккен отбирает своих учениц придирчиво, так что попасть туда нелегко. "Боюсь, у нас нет места для вашей Амелии, мадам Смит. Попытайтесь на следующий год. Кто знает, вам может повезти. Сейчас у нас все места заняты и еще список кандидатов". Список кандидатов! Это самая волшебная фраза в словаре владелицы школы. Это то, чего любая из них надеется достичь... Пусть люди добиваются того, чтобы всунуть своих дочерей в вашу школу; тогда как в обычном случае вы стараетесь уломать их сделать это.
     - Шаффенбрюккен очень дорог, - сказала она в другой раз, - но я считаю, что он стоит каждого пенни. Ты сможешь учиться французскому и немецкому у людей, которые говорят на них так, как полагается, поскольку это их родной язык; ты научишься делать реверанс и ходить по комнате с книгой на голове. Да, верно. Ты можешь научиться этому в тысяче разных школ. Верно, только на тебя будут смотреть иначе, если уловят отблеск славы Шаффенбрюккена.
     Ее беседа всегда искрилась смехом.
     - Так что тебе полагается немного расцвести в Шаффенбрюккене, моя дорогая, - сказала она. - Потом ты вернешься сюда, и когда мы сообщим, где ты училась, матери будут биться, чтобы послать своих дочерей к нам. "Мисс Корделия Грант обучает манерам. Вы знаете, она выпускница Шаффенбрюккена". О моя дорогая, нам придется говорить им, что у нас есть список кандидатур юных леди, настоятельно требующих, чтобы тонкостям светской жизни их обучала известная выпускница Шаффенбрюккена мисс Корделия Грант. Когда-нибудь эта школа будет твоей, Корделия.
     Я знала, что она имеет в виду - когда она умрет - и не могла вообразить мир без нее. Со своим сияющим лицом, взрывами смеха, живой беседой, чрезмерным аппетитом и шляпами она была центром моей жизни.
     А когда мне исполнилось семнадцать, она сказала, что пора отправляться в Шаффенбрюккен.

***

     Меня снова поручили заботам попутчиков - на сей раз трех дам, которые ехали в Швейцарию. В Базеле меня должен был встретить кто-то из школы. Путешествие было интересным, и я вспомнила долгий путь домой из Африки. В этот раз все было иначе. Теперь я была старше, знала, куда еду, и во мне уже не было опасливых предчувствий маленькой девочки, отправившейся в неведомое.
     Взявшие меня в Европу дамы были решительно настроены присматривать за мной и, как мне показалось, не без некоторого облегчения передали меня фрейлейн Майнц, которая преподавала в Шаффенбрюккене немецкий язык. Женщина средних лет, довольно бесцветная, она была рада узнать, что я немного учила немецкий язык, хотя заметила, что у меня ужасный акцент, но что это можно поправить; затем отказалась до самого конца пути говорить на любом языке, кроме своего родного.
     Она говорила о великолепии Шаффенбрюккена и о том, как мне повезло оказаться в числе избранных и присоединиться к этой исключительно элитной группе молодых барышень. Это была старая песня о Шаффенбрюккене, и я подумала, что фрейлейн Майнц - самая скучная личность, какую я только встречала. Полагаю, я сравнивала ее с тетей Пэтти.
     Сам Шаффенбрюккен не впечатлял. Однако впечатляло его окружение. Школа находилась на расстоянии приблизительно мили от города и была окружена лесами и горами. Мадам де Герэн из французской Швейцарии, дама среднего возраста, обладала спокойной властностью. Мне было ясно, насколько она важна для легенды Шаффенбрюккена. Она не имела большого отношения к нам, девочкам. Нас предоставляли заботам учительниц, занятых уроками танцев, драматургии, французского и немецкого языка и еще тем, что называлось светской осведомленностью. Имелось в виду, что из Шаффенбрюккена мы выйдем готовыми вращаться в самом высшем свете.
     Вскоре я приспособилась к новой жизни и нашла, что с девочками мне интересно. Они были из разных стран, и, естественно, я подружилась с англичанками. В каждой комнате жили две девочки, и всегда разных национальностей. В течение первого года со мной жила немка, а второго - француженка. Это было хорошо придумано, поскольку действительно помогало нам совершенствовать знание языков.
     Дисциплина не была строгой. Мы ведь были не совсем детьми. Девушки приезжали обычно в шестнадцать - семнадцать лет и оставались до девятнадцати - двадцати. Мы были здесь не для того, чтобы получать основательное образование, но из каждой из нас следовало сформировать светскую даму, как сказала мадам де Герэн. Важнее было хорошо танцевать и непринужденно поддерживать беседу, чем обладать знаниями в литературе и математике. Большинство девушек после Шаффенбрюккена сразу дебютировали в высшем свете. Одну или двух, как и меня, ждало нечто совершенно иное. Многие были симпатичными и рассматривали пребывание в Шаффенбрюккене как важнейшую часть своего воспитания, от которой нужно получить максимум удовольствия.
     Хотя жизнь во время занятий не отличалась особой дисциплиной, за нами велось строгое наблюдение, и я была уверена, что если бы какая-нибудь из девушек позволила вовлечь себя в скандал, ее тотчас же отправили бы домой, поскольку всегда были честолюбивые родители, жаждущие поместить дочь на освободившееся место.
     На Рождество и на летние каникулы я ездила домой, и мы с тетей Пэтти весело проводили время, обсуждая Шаффенбрюккен.
     - Должна тебе сказать, - говорила тетя Пэтти, - когда ты окончишь учебу в Шаффенбрюккене, у нас будет самый замечательный светский пансион для девушек в стране. Дейзи Хетерингтон позеленеет от зависти.
     Так я впервые услышала имя Дейзи Хетерингтон. Я без энтузиазма спросила, кто она такая, и получила информацию, что у нее в Девоншире школа, репутация которой почти соответствует истинному положению дел. Жаль, что я не расспросила подробнее. Но тогда мне, вполне естественно, не пришло в голову, что это может оказаться важным.
     Я подошла к периоду, которому предстояло стать моим последним семестром в Шаффенбрюккене. Был конец октября, и стояла чудесная для этой поры погода. В Шаффенбрюккене было много солнца, и от этого казалось, что все еще длится лето. Днем было жарко, но как только солнце скрывалось, время года давало о себе знать. Тогда мы теснились у огня в общей комнате.
     В ту пору моими лучшими подругами были Моник Делорм, с которой мы жили в одной комнате, и Лидия Маркем с живущей в ее комнате Фридой Шмидт. Мы всегда были вместе, много разговаривали и часто выбирались в город. Иногда мы ходили туда пешком, а если в город отправлялся фургончик, некоторые из нас могли поехать в нем. Мы гуляли в лесу, что разрешалось для групп из шести человек или, как минимум, из четырех. Нам предоставлялась определенная свобода, и мы нисколько не чувствовали себя связанными.
     Лидия сказала, что пребывание в Шаффенбрюккене напоминает ожидание поезда, который должен прийти и увезти тебя туда, где ты будешь, как полагается, взрослым человеком. Мне было понятно, что она имела в виду. В наших судьбах школа была лишь перевалочным пунктом - ступенькой к какому-то другому месту.
     Моник была из знатной семьи, ее практически сразу ждала подходящая партия. Отец Фриды сделал себе состояние на гончарном деле. Лидия принадлежала семье банкиров. Я была немного постарше, и поскольку на Рождество должна была покинуть школу, воображала себя существенно старшей.
     Мы заметили Эльзу почти тотчас же, как она поступила в наше заведение. Она была маленькой, хорошенькой девушкой с вьющимися светлыми волосами и синими глазами, живой - в ней было что-то от эльфа. Она не была похожа ни на одну из других служанок. Наняли ее в спешке, потому что одна из горничных сбежала с мужчиной, и мадам де Герэн, должно быть, решила взять Эльзу на испытательный срок до конца семестра.
     Если бы мадам де Герэн по-настоящему знала Эльзу, она наверняка не разрешила бы ей остаться даже на короткий срок. Она совершенно не была почтительной, и, казалось, ни Шаффенбрюккен, ни кто бы то ни было в нем не производил на нее никакого впечатления. К нам Эльза относилась по-товарищески, как будто она одна из нас. Некоторых девушек это сердило; нас четверых это скорее забавляло; возможно, именно поэтому она часто появлялась в наших комнатах.
     Иногда она приходила, когда мы все четверо были вместе, и каким-то образом пристраивалась к беседе.
     Она любила слушать о наших семьях и задавала много вопросов. "О, я хотела бы съездить в Англию, - говорила она, - или во Францию, или в Германию..." Она вовлекала нас в разговор и выглядела очень довольной, слушая рассказы о нашей жизни, а мы с удовольствием шли ей навстречу.
     Сама она потеряла положение в обществе, сказала она. На самом деле она не была служанкой. О нет! Она считала, что ее ждет обеспеченное будущее. Ее отец был... ну, не то, чтобы богат, но ни в чем не нуждался. Ее должны были представить в обществе. "Не так, конечно, как вас, юные леди, но скромным образом. А потом мой отец умер. И ст