скоротечных
ощущений, удовлетворения преходящего  желания.  Я  хотела  бы  быть  простой
знатной женщиной, выйти за него замуж и жить идеальной  жизнью  в  небольшом
домике в сельской местности наподобие моего хутора,  где  коровы  чистые,  а
масло  сбивается  в  севрских   тазах,   где   овцы   украшены   серебряными
колокольчиками и лентами. Я не хотела, чтобы что-то грязное появилось в моем
раю.
   Кроме того, у меня маленькие дети. Для  меня  они  прекрасные.  Это  дети
Людовика.
   В моих мечтах не было никакой логики. Я мечтала о рыцарском романе, а  он
не строится на реалиях жизни. И все же я хотела удержать Акселя во  Франции.
Я обрадовалась, когда Людовик показал мне письмо от Густава из Швеции. В нем
говорилось следующее:
   "Монсеньор, мой  брат  и  кузен  граф  де  Ферзен,  имея  соответствующее
разрешение, служил в армейских подразделениях Вашего Величества в Америке  и
доказал, что достоин вашей благосклонности. Поэтому я  не  считаю,  что  моя
просьба о  предоставлении  под  его  командование  полка  королевских  войск
покажется нескромной. Его происхождение, богатство,  положение,  которое  он
занимает при мне, убеждают меня  в  том,  что  его  кандидатура  может  быть
приемлемой для Вашего Величества, и поскольку  он  в  равной  степени  будет
оставаться прикомандированным к моей армии, он будет делить свое время между
службой во Франции и службой в Швеции..."
   Не потребовалось много времени, чтобы  убедить  Людовика  в  достоинствах
этой идеи. Аксель получил возможность чаще  бывать  в  Версале,  не  вызывая
никаких кривотолков. Он мог приходить во французской военной форме.
   - Мой отец недоволен, - сказал он мне. -  По  его  мнению,  я  зря  трачу
время.
   - Увы! - ответила я. - Боюсь, что и я тоже.
   - Я никогда не тратил его более счастливо.
   - Сегодня вечером состоится концерт. Надеюсь, что вы придете.
   Все шло в том же духе.
   Отец Ферзена был энергичный человек. Если его сын решил терять  время  во
Франции, он  должен  жениться.  Нашлась  очень  достойная  молодая  женщина,
превосходно  подходящая  ему.  Она,  была  состоятельна,  ее  отец  считался
влиятельным человеком во Франции. Все, что ей было нужно, - это муж, высокий
по происхождению и титулу. Дочь инспектора финансов Жермена Неккер -  таково
было имя подобранной ему невесты.
   Когда Аксель рассказал мне об этом, я встревожилась. Если он женится,  то
наши романтические отношения разлетятся вдребезги. Да, я была замужем, да, у
меня не было никаких шансов выйти  замуж  за  Акселя.  Но  кто  когда-нибудь
слышал о женатом трубадуре? Каким образом он сможет постоянно находиться при
мне, если женится и его женой станет Жермена Неккер, женщина демократических
и реформаторских убеждений и  твердых  принципов,  унаследованных  от  своих
родителей?
   - Этого не должно быть, -  сказала  я.  Ферзен  согласился  со  мной,  но
опечалился. Неккеры  уже  знали  о  таком  плане  и  считали  его  отличным.
Мадемуазель Неккер была бы смертельно оскорблена, если бы он  не  сделал  ей
предложения выйти за него замуж.
   - Мы должны найти для нее другого поклонника, -  объявила  я,  -  который
понравился бы ей больше.
   Но меня охватил ужас: как может  женщине  нравиться  кто-то  больше,  чем
Аксель?
   Жермена Неккер была очень решительной женщиной. Она выйдет  замуж  только
за того, кто ей нравится, заявила она. Мне показалось странным, что  она  не
собиралась выходить замуж за Акселя. Но она была влюблена в барона де  Сталя
и решила выйти за него замуж. Поскольку она была  очень  энергичной  молодой
женщиной, то через весьма короткое время превратилась из  Жермены  Неккер  в
мадам де Сталь.
   Аксель показал мне письмо, написанное им своей сестре  Софи,  которую  он
очень любил и с которой всегда был откровенным. Он заверил  меня,  что  Софи
поймет его настоящие чувства.
   "Я никогда не свяжу себя узами брака. Это против моей натуры... Поскольку
я не могу быть вместе с женщиной, которой  я  хочу  принадлежать  и  которая
действительно любит меня, я не женюсь ни на ком".
   Романтическая любовная история продолжалась.
   Он не мог оставаться во Франции долгое время.  Семейные  дела  требовали,
чтобы он вернулся в Швецию. Через несколько  месяцев  он  вернулся  в  Париж
вместе со своим господином - королем Густавом. Мне хорошо  запомнился  день,
когда мы получили эту новость. Людовик был на охоте и остановился в Рамбуйе.
Когда стало  известно  о  прибытии  Густава,  мой  муж  собирался  настолько
поспешно, что принимал гостя в разных ботинках:  на  одной  ноге  ботинок  с
красным каблуком и золотой застежкой,  на  другой  -  с  черным  каблуком  и
серебряной застежкой. Густав, который безразлично относился  к  собственному
внешнему виду, не обратил на это внимания.
   Важно, что Аксель был снова во Франции. Я выдала свои чувства,  сразу  же
объявив, что мы должны  устроить  празднество  в  Трианоне  в  честь  короля
Швеции. Я была решительно настроена устроить праздник, какого еще никогда не
было. Люди из моего окружения  выражали  недоумение,  хихикали  и  шептались
украдкой - в честь кого устраивается этот праздник?
   Мне  никогда  раньше  не  нравился  Густав,  поскольку  во  время  своего
предыдущего приезда во Францию - я была в то  время  дофиной  -  он  подарил
бриллиантовый ошейник любимой собаке мадам Дюбарри.  Это  было  и  глупо,  и
вульгарно, говорила я тогда, он оказывал большее почтение любовнице  короля,
чем будущему королю Франции. Однако теперь он был королем Акселя, и я хотела
дать прием в его честь, поскольку одновременно принимала и Акселя.
   В театре Трианона  мы  показали  пьесу  Мармонтеля  "Чуткий  сон".  После
окончания спектакля все перешли в английский парк. Светильники были спрятаны
в листве деревьев и кустарников. Я приказала  вырыть  борозды  позади  храма
любви и заполнить их вязанками хвороста.  Когда  они  загорелись,  создалось
впечатление, что храм покоится на языках пламени.
   По словам Густава, у  него  создалось  впечатление,  что  он  побывал  на
блаженных  Елисейских  полях,  другими  словами  -  в  раю.   Именно   такое
впечатление  мне  и  хотелось  создать,  поэтому  я  приказала,  чтобы   все
облачились в белые одежды и прогуливались, как обитатели рая.
   В такой романтической обстановке мы  с  Акселем  могли  быть  ближе,  чем
всегда. Мы могли коснуться друг друга,  могли  даже  поцеловаться.  В  белых
одеяниях, в  сумерках  той  волшебной  ночи  можно  было  поверить,  что  мы
находимся в ином, фантастическом мире, где отсутствуют долг и реальность.
   Когда начался ужин, мы больше не  могли  быть  вместе.  Я  переходила  от
столика к столику, наблюдая  за  тем,  чтобы  моим  гостям  досталась  дичь,
которую  король  убил  на  охоте,  а  также  осетры,  фазаны  и  все  другие
деликатесы. Все было так, как я хотела. Несмотря на все великолепие - а ведь
никогда не было столь великолепных  приемов  даже  при  этом  дворе!  -  мне
хотелось сохранить иллюзию простоты жизни в Трианоне.
   Несколько дней спустя после приема Аксель и я вместе с Густавом и другими
придворными и лицами из окружения шведского короля смотрели, как  Полатр  де
Разье и человек по имени Пруст  высоко  поднялись  над  нашими  головами  на
воздушном шаре. Шар назывался "Мария Антуанетта". Я с трудом могла  поверить
своим  глазам.  И  другие  находились  под  большим   впечатлением,   ожидая
неминуемой катастрофы, но шар пролетел от Версаля до  Шантийи  и  дал  повод
поговорить о чудесах науки.
   Однако я больше думала об Акселе и о том, что вскоре нам  предстояло  еще
одно расставание, а каждое следующее становилось  труднее  предыдущего.  Мне
захотелось подарить ему что-нибудь на память. Я  преподнесла  ему  маленький
календарь, на котором написала: "Вера, Любовь, Надежда - навеки с нами".
   Он вернулся в Швецию со своим королем. Мадам Виже де  Брюн  рисовала  мой
портрет.  Это  была  очаровательная  элегантная   женщина.   Мне   нравилось
разговаривать с ней,  когда  она  работала.  Я  наблюдала,  как  на  полотне
постепенно вырисовывается картина. Однажды я спросила:
   - Если бы я не была королевой, можно  было  бы  сказать,  что  я  выгляжу
высокомерной. Вы не думаете так?
   Она уклонилась от ответа, а могла бы ответить, что, по мнению  многих,  я
выгляжу высокомерной и надменной.  Недовольная  нижняя  губа,  которая  была
замечена  еще  в  ту  пору,  когда  моя  внешность   оживленно   обсуждалась
французскими  посланниками  при  дворе  моей  матушки,  стала  более   резко
выраженной. Это была  наследственная  черта  моих  габсбургских  предков.  Я
рассказала мадам де Брюн об этом, она же с улыбкой заметила,  что  не  может
воспроизвести цвет моего лица.
   - У вас такая чистая,  такая  безупречная  кожа,  что  я  никак  не  могу
подобрать нужные краски.
   Лесть королеве? Но у меня действительно был прекрасный цвет лица, и  было
бы ложной скромностью отрицать это.
   В это время в Париже  и  в  Версале  оживленно  обсуждались  мои  платья.
Обнаружилось, что за одно из них я уплатила шесть тысяч ливров. Мадам Бертен
брала дорого, мне было известно об этом, однако она  была  самой  прекрасной
портнихой Парижа, была модельером моих платьев и моих шляп. У меня были свои
швеи, специальные портнихи по шитью одежды для верховой  езды  и  пеньюаров,
были  изготовители  обручей  для  кринолинов,   специалисты   по   небольшим
воротничкам из меха и кружев, специалисты по  воланам  и  оборкам  и  нижним
юбкам.
   Разговоры о моем расточительстве были очень популярны, поэтому я  решила,
что мадам Виже де Брюн должна нарисовать меня в галльской одежде, то есть  в
свободной блузке, какую носят креольские  женщины.  Она  была  простой,  как
ночная рубашка, и шилась из дешевого батиста.
   Картина получилась хорошая и была  показана  на  выставке.  Люди  толпами
собирались вокруг  нее.  Вскоре  стало  ясно,  что  все,  что  я  делаю,  не
правильно.
   - Королева играет под горничную, - комментировали одни.
   - Она стремится  разорить  торговцев  шелком  и  ткачей  Лиона  и  помочь
торговцам мануфактурой из Фландрии. Разве  они  не  являются  подданными  ее
братца?
   А наиболее существенным, подрывающим мою репутацию комментарием оказалась
корявая надпись под портретом в выставочном зале:
   "Франция с австрийским лицом, опустившаяся до того,  чтобы  покрыть  себя
тряпкой".

Глава 2

Бриллиантовое колье

   Кардинал использовал мое имя, как подлый и грубый обманщик. Возможно, что
он поступил так под давлением обстоятельств и срочной потребности в  деньгах
и верил, что сможет рассчитаться с ювелиром и никто ничего не узнает.
   Из письма Марш Антуанетты к императору Иосифу

   Жил один человек, имя которого было у всех на  устах.  Писатель  Бомарше,
автор пьесы "Женитьба Фигаро", которая вызвала огромный интерес при дворе и,
я полагаю, в стране. У автора возникли  трудности  с  постановкой  пьесы  на
сцене, поскольку лейтенант полиции, мировые  судьи,  хранитель  печати  и  -
довольно странно - король придерживались мнения, что ее  показ  не  принесет
стране никакой пользы.
   Мне показалось, что будет очень забавно поставить  ее  в  моем  театре  в
Трианоне, и Артуа согласился со мной, видя себя в роли цирюльника. Он порхал
в моих апартаментах, повторял проказы цирюльника  в  жизни.  Поэтому  нечего
было удивляться, что люди предполагали, будто мы с Артуа более  близки,  чем
позволяют приличия. Мы с ним почти одинаково смотрели на такие  вопросы.  Он
не мог понять, почему мы не должны играть, если нам хочется.
   Теперь я, конечно, понимаю, что диалоги пьесы полны намеков, понимаю, что
Фигаро  -  представитель  народа,  а  граф  Альмавива  -   старого   режима,
шатающегося  знания  аристократии.  Почти  каждая  фраза  в  диалогах  имеет
подтекст. Эта пьеса не о графе, который совершает прелюбодеяние с  такой  же
естественной легкостью, как ест  или  дышит;  это  не  рассказ  о  природной
проницательности лукавого цирюльника. Она показывала Францию  -  никчемность
аристократии, растущее  самосознание  народа,  положение  страны;  она  была
задумана с  таким  расчетом,  чтобы  заставить  поразмыслить,  как  вылечить
Францию.
   Я размышляла над отдельными отрывками диалогов:
   " - Я был рожден, чтобы стать придворным.
   - Я понимаю, что это трудная профессия.
   - Получать, брать, спрашивать. Есть  свой  секрет  в  этих  трех  словах.
Обладая характером и умственными способностями, в один  прекрасный  день  вы
можете вырасти в своем учреждении.
   - Умственные способности помогают  продвижению?  Ваша  светлость  смеется
надо мной. Будьте банальным и раболепным, и можно проникнуть всюду.
   - Разве вы принц,  чтобы  вам  льстили?  Выслушайте  правду,  несчастный,
поскольку у вас нет денег, чтобы вознаградить лжеца.
   - Благородство, богатство, чин, должность - вот что  делает  вас  гордым!
Что вы сделали ради этих благ? Вы потрудились родиться, и больше ничего".
   Я была  слишком  погружена  в  свои  собственные  дела,  чтобы  полностью
осознать распад общества, в котором мне  приходилось  жить.  Поэтому  ничего
взрывоопасного  в  этих  фразах  не  усмотрела.  Мне  они  казались   весьма
забавными. Однако муж сразу увидел в них опасность.
   - Этот человек смеется надо всем, что следует почитать в государстве.
   - Значит, ее действительно не поставят? - разочарованно спросила я.
   - Нет, определенно нет, - ответил мой муж довольно  резко.  -  Ты  можешь
быть уверена в этом.
   Теперь я часто думаю о нем, бедном Людовике. Он  видел  так  много  того,
чего я не могла понять. Он был умным, он мог бы стать  хорошим  королем.  Он
обладал самой сильной волей, был самым  добрым,  самым  благожелательным  из
мужчин. Он ничего не искал для себя. У него были  министры:  Морепа,  Тюрго,
которого заменил Неккер, а того в свою очередь сменил Калони, - однако никто
из этих министров не был достаточно умелыми, чтобы  перенести  страну  через
пропасть, быстро расширяющуюся у нас под ногами. Дорогой Людовик хотел  всем
угодить. Однако угодить всем было очень трудно.  А  что  делала  я?  Я  была
орудием честолюбивых клик и палец о палец не ударила,  чтобы  помочь  своему
мужу, который хотел угодить мне и своим  министрам  и  который  колебался  в
нерешительности между разными группами. В этом состояло его преступление,  а
не в жестокости, не в безразличии к страданиям других,  не  в  распутстве  -
всех тех преступлениях, которые подорвали монархию и  привели  к  разрушению
столпов, на которых она была основана; виной всему  его  нерешительность,  в
которой ему помогала его легкомысленная и беспечная жена.
   История с пьесой ярко  свидетельствует  о  слабости  Людовика  и  о  моем
легкомыслии.
   Когда постановку "Фигаро"  запретили,  все  очень  заинтересовались  этой
пьесой. Бомарше, объявив, что только мелкие люди боятся пустячных сочинений,
поступил очень мудро. Как хорошо он понимал человеческую природу!  Никто  не
хотел, чтобы о нем думали, как о "мелком  человеке",  и  поэтому  повсюду  у
Бомарше появились сторонники. Габриелла сказала мне, что ее  семья  считает:
пьесу следует поставить. Что это за общество, где  художникам  не  разрешают
выражать свои мысли! Пьесу нельзя ставить, но почему народу запрещают читать
ее?
   - Вы читали "Фигаро"? - повсюду можно было слышать один и тот же  вопрос.
Если вы не читали, если вы не начинали немедленно восхищаться пьесой, то  вы
были "либо  мелким  мужчиной,  либо  мелкой  женщиной".  Так  сказал  мудрый
Бомарше.
   Часть общества твердо поддерживала Бомарше. Екатерина Великая  и  ее  сын
великий князь Павел одобрили пьесу и заявили, что поставят ее в  России.  Но
наиболее важным ее сторонником был Артуа. Думаю, он мечтал, чтобы мы сыграли
ее. Он был такой же легкомысленный,  как  и  я,  и  зашел  так  далеко,  что
потребовал генеральной репетиции в собственном театре короля  -  Монплезире.
На этот раз мой муж проявил твердость. Когда  стали  прибывать  зрители,  он
направил герцога де Вильке с приказанием запретить представление.
   Вскоре после этого граф де Водрей, этот любовник Габриеллы,  заявил,  что
не видит оснований, почему пьесу  нельзя  поставить  на  частной  сцене.  Он
собрал у себя актеров и актрис из театра "Комеди Франсез" и поставил пьесу в
своем замке Женвилье. Артуа был там и видел постановку. Все присутствовавшие
заявили, что это шедевр, и потребовали, чтобы им объяснили, что произойдет с
французской литературой, если великих художников заставят замолчать.
   Бомарше высмеял цензуру:
   "При условии, что в  своих  сочинениях  я  не  пишу  о  власти,  религии,
политике, морали, представителях влиятельных организаций, о других зрелищах,
о ком бы то ни было, кто имеет претензии к чему бы то ни  было,  -  тогда  я
могу все печатать свободно под надзором двух-трех цензоров".
   Многие заявили, что этого нельзя терпеть. Франция была центром  культуры.
Любая  страна,  которая  не  может  оценить  своих   художников,   совершает
культурное самоубийство.
   Людовик начинал колебаться, а я неустанно повторяла в  разговорах  с  ним
все те аргументы, которые слышала. Если убрать  определенные  оскорбительные
моменты...
   - Возможно, - сказал король, - посмотрим.
   Это была победа наполовину. Я знала, что скоро его можно будет убедить.
   И я оказалась права. В апреле 1784 года в театре  "Комеди  Франсез"  была
поставлена пьеса "Женитьба Фигаро". Достать билеты было чрезвычайно  трудно.
Люди из аристократических семей стояли целый день в театре, чтобы обеспечить
себе места, а толпа снаружи ринулась в помещение, как только двери  открыли;
были заполнены все проходы между рядами,  и  представление  слушали,  затаив
дыхание.
   "Фигаро" вызывал бурный восторг Парижа; его цитировали по всей стране.
   Победа культуры! Аристократия не  понимала,  что  это  еще  один  шаг  по
направлению к гильотине.
   Мне казалось справедливым, что я добавила свой голос к тем,  кто  пытался
воздействовать на короля. Мне хотелось показать, что я ценю Бомарше, поэтому
я  предложила,  чтобы  моя  маленькая  труппа  друзей  сыграла   его   пьесу
"Севильский цирюльник" на сцене Трианона, а я выступила бы в роли Розины.

***

   В мае 1785 года я испытала большую радость, родив своего второго сына.  В
спальне, где я рожала,  разрешалось  присутствие  строго  в  соответствии  с
этикетом, так же, как и при рождении моего маленького наследного принца. Муж
объявил, что я никогда не буду больше подвергаться опасности, испытанной при
рождении дочери.
   Людовик подошел к моей постели и взволнованно сказал:
   - У нас появился еще один мальчик!
   За ним шла моя любимая Габриелла с новорожденным на руках.
   Я попросила, чтобы мне дали его подержать.  Сын...  Прекрасный  малыш!  Я
заплакала, король плакал, все плакали от радости.
   Муж отдал распоряжение направить депеши в  Париж  с  этой  новостью.  Мой
маленький сын, так же, как  и  его  брат,  был  окрещен  в  соборе  Нотр-Дам
кардиналом  де  Роганом  и  получил  имя  Луи-Шарль.   Распевались   древние
христианские гимны "Тебя, Господи, славим",  звонили  в  набатные  колокола,
звучали пушечные салюты.
   В течение четырех дней и ночей в Версале царило веселье.
   Я была счастлива. Мои мечты осуществлялись. У меня было два сына  и  одна
дочь. Очень часто я склонялась над крошкой в его красивой колыбели.
   - Ты будешь счастлив, - говорила я ему. О, если  бы  я  могла  предвидеть
страдания, на которые обрекла это несчастное дитя! Было  бы  гораздо  лучше,
если бы он совсем не родился!

***

   В  начале  августа  1785  года,  уже  после  рождения  моего   обожаемого
Луи-Шарля, я вновь  появилась  в  Трианоне,  где  намеревалась  остаться  до
праздника святого Людовика. Все это время я собиралась играть в  "Севильском
цирюльнике".
   Там мне было лучше, чем где бы то ни было. Я вспоминаю прогулки по  парку
и любование цветами, а также теми новшествами, которые ввел