ак  Прованс,
хотя последний в силу способности легче высказывать свои суждения производил
впечатление более разумного. Однако это было ошибочно. Артуа  был  абсолютно
несерьезным;  он  был  не  только  легкомысленным,  что  я,  в  отличие   от
большинства людей, могла простить, но и вредным, чего я не  выносила.  Мерси
неоднократно предостерегал меня в отношении обоих моих деверей, и я начинала
понимать, что он был прав.
   Однако наша жизнь была слишком веселой для  того,  чтобы  оставаться  все
время серьезной. Мерси в письмах к матушке  отмечал,  что  мой  единственный
существенный недостаток - чрезмерная  любовь  к  развлечениям.  Я,  конечно,
любила их и всегда к ним стремилась. Однако я могла быть и  внимательной  и,
если бы мне рассказали о страданиях бедного народа, могла бы проявить к нему
большее сочувствие, чем многие из окружавших меня людей.
   Такая моя склонность  часто  ставила  мадам  де  Ноай  в  затруднительное
положение, а  однажды,  когда  мне  довелось  участвовать  в  охоте  в  лесу
Фонтенбло, я совершила нарушение этикета, за которое ей было трудно  сделать
мне выговор.
   Охотились за оленем, а поскольку мне не разрешали скакать верхом, я ехала
в коляске. Какой-то крестьянин вышел из своего дома как раз  в  тот  момент,
когда мимо пробегал запуганный насмерть олень. Он оказался на  его  пути,  и
бедное животное серьезно ранило крестьянина, поддев рогами. Мужчина лежал на
краю дороги, когда мимо него пронеслись охотники. Увидев  его,  я  приказала
остановиться, чтобы выяснить, насколько серьезно он ранен. Из дома  выбежала
его жена и бросилась к нему, ломая руки; вокруг стояли плачущие дети.
   - Мы перенесем его  в  дом  и  посмотрим,  насколько  серьезную  рану  он
получил, - сказала я, - и пришлем доктора, чтобы он присмотрел за ним.
   Я приказала сопровождавшим меня мужчинам внести крестьянина в  дом;  меня
поразило бедное  внутреннее  убранство.  При  воспоминании  о  блеске  своих
позолоченных апартаментов в Версале меня охватило чувство вины  и  появилось
желание показать этим людям, что меня по-настоящему беспокоит их судьба.
   Увидев, что рана не  глубока,  я  сама  наложила  повязку,  и,  передавая
деньги, заверила жену,  что  пришлю  врача,  чтобы  убедиться,  что  ее  муж
действительно вне опасности.
   Женщина поняла, кто был перед ней, и смотрела на меня с чувством, похожим
на обожание. Когда я уходила, она поклонилась мне в ноги и поцеловала  подол
моего платья. Это меня глубоко  тронуло.  Я  была  более  внимательной,  чем
обычно "Милый, дорогой мой народ,  -  постоянно  повторяла  я  про  себя  и,
встретившись с мужем,  рассказала  ему  о  случившемся  и  описала  бедность
царившую в этом доме. Он слушал внимательно - Я рад, - сказал  он  с  редким
душевным волнением, - что ты думаешь так же, как я. Когда я стану королем  в
этой стране, я хочу сделать все возможное для облегчения положения народа. Я
хочу последовать примеру моего предка Генриха Четвертого.
   - Я хочу помочь тебе, - горячо сказала я ему.
   - Балы, маскарады... Эта неоправданная расточительность...
   Я молчала. Почему,  задавалась  я  вопросом,  нельзя  быть  и  доброй,  и
веселой?
   Мое сострадание к бедным, как и все остальные чувства,  было  неглубоким.
Однако когда мне приходилось видеть нужды своими глазами, это  меня  глубоко
трогало. Так  произошло,  когда  я  попросила  одного  из  слуг  передвинуть
какую-то мебель, и бедный слуга упал и поранил себя.  Он  потерял  сознание.
Позвав лиц из свиты, я попросила их помочь мне.
   - Мы пошлем за кем-нибудь из его товарищей, мадам, - ответили мне.
   Однако  я  сказала:  нет!  Я  должна  была  сама  убедиться,  что  о  нем
позаботятся, поскольку он поранился,  выполняя  мое  приказание.  Поэтому  я
настояла, чтобы его положили на кушетку и, послав за водой, сама промыла его
раны.
   Когда он открыл глаза и увидел, что я стою на  коленях  возле  него,  его
глаза наполнились слезами.
   - Мадам ля дофина, - прошептал он с недоверчивым удивлением  и  посмотрел
на меня, как если бы я была каким-то божественным существом.
   Мадам де Ноай могла бы сказать мне, что дофине  не  положено  по  этикету
заботиться о слуге, но мне было наплевать на нее;  я  знала,  что  если  мне
придется вновь столкнуться со случаями, подобными  тем,  когда  были  ранены
слуга и крестьянин, я буду вести  себя  точно  так  же.  Мои  действия  были
естественными, и поскольку я  постоянно  действовала  без  долгих  раздумий,
полагаю, это было моей положительной чертой.
   Об этих случаях судачили и несомненно преувеличивали их значение;  и  при
моем появлении на людях приветствия в мой адрес становились  еще  неистовее.
Обо мне создавалось такое представление, которое я никак не  заслуживала.  Я
была молода и красива и, несмотря на толки о моем легкомыслии, слыла хорошей
и доброй и заботилась о народе так, как  никто  о  нем  не  заботился  после
Генриха Четвертого, который сказал: "У  каждого  крестьянина  в  воскресенье
должна быть курица в горшке". Я придерживалась такого же мнения. Мой муж был
также добрым человеком. Вместе мы вернули вы  Францию  к  хорошим  временам.
Все, что нужно было сделать, - это подождать, пока умрет этот старый негодяй
и наступит наше время.
   О муже стали говорить как о Людовике Желанном.
   Это постоянно  воодушевляло  нас.  Мы  хотели  стать  добрыми  королем  и
королевой, когда придет наше время. Однако  мы  помнили,  что  не  выполнили
своего первого долга - не дали стране наследников. Я догадывалась,  что  Луи
думал о скальпеле, который мог бы освободить его от физического  недостатка.
Но освободит ли? Имеется ли в этом абсолютная гарантия? А если все окончится
неудачей...
   Были и другие постыдные моменты, о которых мне не хочется думать.  Бедный
Луи,  его  угнетало  чувство  ответственности,   он   был   подавлен   своей
несостоятельностью и глубоко осознавал свои обязательства. Иногда я  видела,
как он бешено работал в кузнице, на наковальне, полностью изматывая себя  и,
едва добравшись до кровати, словно мертвый засыпал.
   Мы хотели быть добрыми, но столь многое противостояло нам.., и не  только
обстоятельства. Мы были окружены  противниками.  Я  никогда  не  переставала
удивляться,   обнаружив,   что   кто-то   ненавидит   меня.   Мои   наиболее
легкомысленные беседы всегда обсуждались, и из них  делались  не  правильные
выводы. Тетушки злонамеренно  следили  за  мной,  хотя  Виктория  испытывала
некоторую грусть. Она действительно верила, что они могли помочь мне и что я
совершила большую ошибку, отнесясь с пренебрежением к Аделаиде  в  случае  с
Дюбарри. Мадам Дюбарри могла  бы  оказаться  полезной,  однако  из-за  моего
отношения к ней  она  стала  просто  игнорировать  меня.  У  нее  были  свои
неприятности, и мне представляется,  что  в  первые  месяцы  1774  года  эта
женщина испытывала большое беспокойство.
   В  "Льежском  альманахе",  ежегоднике,   который   специализировался   на
предсказаниях будущего, было помещено краткое сообщение о том, что "в апреле
знатная дама, которая  является  баловнем  судьбы,  сыграет  свою  последнюю
роль". Все сходились во мнении, что речь идет о мадам Дюбарри.  Была  только
одна возможность, когда она могла потерять свое положение, - смерть короля.
   Первые месяцы того года были какими-то беспокойными,  соединяя  тревожные
ожидания с самым безудержным весельем. Я посещала все балы в Опера,  которые
можно было посетить, и постоянно думала о прекрасном шведе, который произвел
на меня глубокое впечатление, и гадала, предстоит ли мне новая встреча с ним
и как она пройдет, если я случайно действительно  встречусь  с  ним.  Однако
больше я не видела его.
   Я обнаружила новую противницу  в  лице  графини  де  Марсан,  гувернантки
Клотильды и Елизаветы, которая  дружила  с  моим  старым  недоброжелательным
гувернером Луи, герцогом де Вогюоном. Он  ненавидел  меня  больше  всего  на
свете, поскольку я застала  его  подслушивающим  у  двери.  А  когда  Вермон
критиковал опекунство мадам де Марсан над принцессами, в плохом  влиянии  на
них обвинили меня. Некоторые мои служанки передавали мне высказывания  мадам
де Марсан, считая, что я должна быть в курсе дела.
   - Вчера кто-то сказал, мадам, что у  вас  самая  грациозная  походка  при
дворе, а мадам де Марсан возразила, что у вас походка куртизанки.
   - Бедная мадам де Марсан! - воскликнула я. - Она ковыляет, как утка!
   Все  от  души  рассмеялись,  однако  кто-то  обязательно   передаст   мое
высказывание мадам де Марсан, так же, как ее пренебрежительные  высказывания
в мой адрес были сообщены мне.
   Все восхищались моей живостью.
   - Она любит делать вид, что  все  знает,  -  прокомментировала  мадам  де
Марсан.
   Мне понравилась новая прическа, и я стала завивать волосы, локоны которых
ниспадали на плечи, что мне очень шло,  она  напомнила  мадам  де  Марсан  о
вакханках. Мой неожиданный смех оказывался "показным", а взгляды на мужчин -
"кокетливыми". Я убеждалась - что бы я ни делала, все  вызывало  критику  со
стороны  таких  людей,  как  графиня,  поэтому  какая  польза   от   попыток
понравиться им? Мне оставался только один путь - быть самой собой.
   Мы чувствовали необходимость  стать  более  осторожными  во  время  наших
спектаклей. Понимая критическую настроенность мадам де Марсан, узнав о  том,
что тетушкам становилось известно о каждом моем  неверном  шаге,  все  время
ощущая на себе всевидящие глаза мадам Этикет, я была уверена, что если  было
бы раскрыто, что мы выступаем в качестве гримасничающих актеров, то раздался
бы открытый вопль возмущения и, что хуже всего, наше удовольствие  запретили
бы. Зная об этом, мы испытывали еще большую радость.
   Монсеньер Кампан и его  сын  оказались  важным  приобретением  для  нашей
маленькой "труппы". Кампан-отец мог играть роли,  доставать  нам  костюмы  и
быть суфлером одновременно, поскольку так легко выучивал роли, что неизменно
знал их все.
   Мы устроили сцену и готовились к выступлению.  Старший  монсеньер  Кампан
был наряжен башмачником и  прекрасно  выглядел  в  своем  костюме.  Дотошный
человек, он хорошо вошел в образ и смотрелся отлично  со  своими  до  блеска
нарумяненными щеками, в щеголеватом парике.
   Комната, служившая нам театром, редко использовалась - именно поэтому  он
подобрал ее; там была потайная лесенка, ведущая в мои покои,  вниз.  Поэтому
когда я вспомнила, что забыла у себя плащ, который мог мне понадобиться,  то
попросила монсеньера Кампана спуститься и принести его мне.
   У меня не было и мысли, что в это время кто-то  может  оказаться  в  моих
покоях, однако какой-то слуга пришел с поручением, и,  услышав  движение  на
лестнице, решил  посмотреть,  что  там  происходит.  В  полутьме  перед  ним
возникла странная фигура из прошлого века и, естественно, слуга подумал, что
столкнулся с привидением. Вскрикнув, он  опрокинулся  на  спину  и  кувырком
скатился с лестницы.
   Монсеньер Кампан поспешил к нему. Услышав шум, мы  все  спустились  вниз,
чтобы узнать, что случилось. Слуга лежал на  полу,  к  счастью,  невредимый,
бледный и дрожал от страха. Он с испугом смотрел на обступивших его людей, и
я уверена,  что  мы  представляли  странную  картину.  Монсеньер  Кампан  со
свойственной ему добротой сказал, что ничего не  поделаешь  и  что  придется
этому человеку все объяснить.
   - Мы ставим спектакль, - объяснил он ему. - Мы не привидения. Посмотри на
меня. Ты меня знаешь.., и мадам ля дофину...
   - Ты меня знаешь, - сказала я. - Видишь, мы играем пьесу...
   - Да, мадам, - пробормотал он.
   - Мадам, - сказал мудрый Кампан, - мы должны предупредить его,  чтобы  он
молчал.
   Я кивнула, и монсеньер Кампан сказал  слуге,  что  он  не  должен  ничего
рассказывать о том, что видел.
   Мы получили заверения, что тайна будет сохранена. Слуга  ушел  от  нас  в
большом изумлении, а мы вернулись на "сцену", но весь интерес к игре пропал.
Мы обсуждали происшедшее вместо того, чтобы играть  на  сцене,  а  монсеньер
Кампан выглядел очень озабоченным. Вполне возможно, что слуга  не  удержится
от того, чтобы не рассказать кому-то о том, что он  видел.  За  нами  начнут
следить. Возникнут разного рода домыслы в отношении нашей  невинной  забавы;
нас обвинят в оргиях; а как легко будет придать нашим театральным увлечениям
низменный характер! Мудрый монсеньер Кампан, заботясь обо мне, придерживался
мнения, что мы должны прекратить представления. Мой муж согласился с ним,  и
таким образом наши театральные забавы закончились.
   Лишившись  этого  развлечения,  я  обратилась  к  другим   удовольствиям.
Незадолго до этого в Париж приехал мой прежний учитель игры  на  клавикордах
Глюк. Матушка прислала письмо с просьбой обеспечить ему успех в Париже. Я  с
удовольствием согласилась сделать это, поскольку в душе  считала,  что  наши
немецкие музыканты превосходят французских, но, несмотря на это, в Париже  я
всегда вынуждена была слушать французскую оперу. Естественно,  у  меня  были
теплые чувства к Моцарту, и я была полна решимости сделать все, что  в  моих
силах,  для  Глюка.  Парижская  академия  фактически  отвергла   его   оперу
"Ифигению", но Мерси настаивал на пересмотре решения.
   В тот день, когда давали оперу, я придала  нашему  появлению  официальный
характер, упросив мужа сопровождать меня. С нами пошли  Прованс  с  женой  и
несколько наших друзей, среди  которых  была  и  моя  любимая  принцесса  де
Ламбаль. Это был триумф. Народ радостными криками приветствовал  меня,  а  я
демонстрировала, как мне приятно находиться  среди  зрителей.  По  окончании
представления Глюка в течение десяти минут не отпускали со сцены.
   Мерси остался очень доволен.  Он  показал  мне  письмо,  которое  написал
матушке:
   "Я  считаю,  что  приближается  время,   когда   великое   предназначение
эрцгерцогини будет претворено в жизнь".
   Я была склонна к самодовольству, однако Мерси не шутил. Он сказал:
   - Король  стареет.  Заметили  ли  вы,  как  ухудшилось  его  здоровье  за
последние недели?
   Я ответила, что, по-моему, он выглядит несколько усталым.
   Затем Мерси перешел на совершенно конфиденциальный разговор:
   -  Может  так  случиться..,  в  скором  времени..,  что  дофина  призовут
управлять страной; однако он недостаточно умен для  того,  чтобы  справиться
самому. Если вы не будете направлять его, то это сделают другие.  Вы  должны
это понять.  Вы  должны  ясно  представлять  себе  влияние,  которым  можете
обладать.
   - Я? Но я ничего не смыслю в государственных делах!
   - Увы! Это тоже правда. Вы боитесь их. Вы позволяете себе быть  пассивной
и зависимой.
   - Я уверена, что никогда не пойму, чего ждут от меня.
   - Найдутся те, кто сможет направить вас. Вы должны  научиться  осознавать
свою силу.

***

   Во время Великого поста аббат  де  Бова  произнес  проповедь,  о  которой
вскоре заговорили не только в Версале, но, боюсь, что  и  в  каждой  таверне
Парижа. Казалось, все предчувствуют, что дни короля подходят к концу, и  как
будто вся страна ждет его смерти. Наверняка аббат не осмелился бы  на  такую
проповедь, если бы король чувствовал  себя  хорошо.  Я  совершила  открытие,
узнав, что несмотря на  весь  свой  цинизм  и  чувствительность,  король  бы
чрезвычайно набожным человеком. Под этим я подразумеваю  его  чистосердечную
веру в ад для нераскаявшихся грешников. Он вел такую  же  развратную  жизнь,
как и несколько монархов до него, и считал, что если  не  получит  отпущения
грехов, то обязательно попадет в ад.  Поэтому  он  и  волновался.  Он  хотел
покаяться, но не спешил с этим, поскольку мадам  Дюбарри  была  единственным
утешением его старости.
   Поэтому аббат и осмелился в своей проповеди выступить против  короля.  Он
сравнил его с престарелым  царем  Соломоном,  пресытившимся  излишествами  и
искавшим новых ощущений в объятиях блудниц.
   Людовик пытался представить дело так, будто проповедь  направлена  против
некоторых его придворных, таких, как герцог де Ришелье, который был известен
в свое время как один из самых больших распутников, или кого-нибудь другого.
   - Ага! - говорил Людовик - Аббат бросает камни в твой огород, мой друг.
   - Увы, сир, - хитро возразил Ришелье, - это попутно, а сколь много камней
угодило в сад Вашего Высочества!
   Людовик смог лишь мрачно улыбнуться на такое возражение; однако  это  его
серьезно беспокоило. Он  пытался  заставить  замолчать  беспокойного  аббата
единственным способом, доступным для него, -  пожаловав  ему  сан  епископа.
Этот  сан  аббат  с  радостью  принял,  но  в  своих  проповедях   продолжал
высказывать гневные предупреждения. Он даже зашел так  далеко,  что  сравнил
роскошь Версаля с жизнью крестьян и бедняков Парижа.
   - Еще сорок дней, и эта Ниневия будет уничтожена.
   Смерть витала в воздухе. Мой очаровательный дедушка заметно изменился. За
последние месяцы он сильно располнел, лицо его избороздили  морщины,  однако
он сохранил свое обаяние. Я вспоминаю, как он был потрясен однажды при  игре
в вист. Один  из  его  старейших  друзей,  маркиз  де  Шавелен,  когда  игра
закончилась, поднялся из-за столика и пошел поговорить  со  светской  дамой,
сидевшей неподалеку. Совершенно неожиданно его лицо исказилось, он схватился
за подбородок и.., оказался лежащим на полу.
   Дедушка поднялся: я видела, что  он  пытался  что-то  сказать,  но  слова
застревали у него в горле.
   Кто-то сказал: "Он мертв, сир".
   - Мой старый друг, - пробормотал король и вышел из комнаты,  направившись
прямо в свою спальню. Мадам Дюбарри  вышла  с  ним;  она  была  единственным
человеком, который мог утешить  его;  и  все  же  я  знала,  что  он  боялся
удерживать ее возле себя из-за опасения умереть так  же  внезапно,  как  его
друг маркиз, - со всеми своими грехами.
   Бедный король! Мне очень хотелось утешить его. Но что я могла сделать?  Я
олицетворяла  молодость,  а  это  неизбежно  напоминало  ему  о  собственном
возрасте.
   Все складывалось так, словно судьба смеялась над ним. Аббат де  ля  Виль,
которого он недавно повысил в сане, пришел поблагодарить его за продвижение.
Его допустили к королю, но прежде чем он успел начать благодарственную речь,
с ним случился удар, и он упал замертво к ногам короля.
   Это было выше того, что король мог вынести. Он заперся  в  своих  покоях,
послал за своим духовником, а мадам Дюбарри очень встревожилась.
   Аделаида была в восторге. Когда мы с мужем посетили ее, она  рассказывала
о том, какую греховную жизнь вел король, и что если он хочет получить  место
в Царствии небесном,  то  должен  заставить  эту  блудницу  без  промедления
упаковать свои вещи. Она была  настроена  воинственно,  как  генерал,  а  ее
сестры выступали в качестве послушных капитанов.
   - Я говорила ему много раз, - заявляла  она,  -  что  время  не  ждет.  Я
направляла к Людовику посыльную и просила его удвоить молитвы. Мое сердце не
выдержит, если, достигнув Царствия небесного, мне  придется  убедиться,  что
мой любимый отец, король Франции, не допущен к вратам рая.
   Однажды, вскоре после  кончины  аббата  де  ля  Виля,  королю  по  дороге
встретилась похоронная процессия. Он остановил  ее  и  пожелал  узнать,  кто
умер. На этот раз оказалось, что это не старый человек,  а  молодая  девушка
шестнадцати лет, что тоже выглядело зловещим. Смерть могла  поразить  его  в
любой момент. Он находился на середине седьмого десятка.
   Сразу после окончания Пасхи мадам Дюбарри предложила ему спокойно  пожить
несколько недель в Трианоне. Наступила весна, в парках было  прекрасно.  Это
была пора, когда следовало забыть о мрачных мыслях и думать о жизни, а не  о
смерти.
   Она могла всегда заставить его смеяться, поэтому он отправился с ней.  Он
даже ездил на охоту, однако ему очень нездоровилось. Мадам Дюбарри  готовила
ему лекарства, а он постоянно повторял, что ему  нужен  только  отдых  и  ее
общество.
   На следующий день после