ать  меня
в щеку. Я спрашивала его, не разочаровался ли он во мне, а он  заявлял,  что
он очень доволен. Затем однажды он сказал:
   - Не думайте, что я пренебрегаю обязанностями супружеской жизни. Я докажу
это вам... скоро.
   Я была взволнована. Все должно быть  в  порядке.  Мне  только  оставалось
ждать. Это правда, что мы оба еще слишком молоды.
   Ожидание было вознаграждено, когда мы остались одни в наших апартаментах,
- это было как раз перед тем, как я собиралась посетить моих тетушек, - и он
прошептал мне:
   - Сегодня ночью я  вернусь  в  нашу  постель.  Я  посмотрела  на  него  с
изумлением, а он взял мою руку,  как  всегда  неуклюже,  и  поцеловал  ее  с
выражением настоящей привязанности. Я сказала ему:
   - Луи, я действительно нравлюсь вам?
   - Как вы можете в этом сомневаться? - спросил он. - Я искренне люблю  вас
и уважаю все больше и больше.
   Это едва ли можно было назвать страстным  признанием  любовника,  но  это
было самое большое, на что он способен; и я пошла  к  тетушкам  в  состоянии
сильного возбуждения, что было глупо с моей стороны,  так  как  они  тут  же
поняли, что что-то произошло.
   - Ты только что оставила бедняжку Бэри, - сказала Аделаида. -  Что-нибудь
случилось?
   - Он собирается сегодня ночью спать со  мной.  Аделаида  обняла  меня,  а
Виктория и Софи посмотрели на меня с изумлением.
   - Да, - объявила я торжественно, - он так сказал мне.
   - Очень скоро ты расскажешь нам интересные новости,  -  заявила  Аделаида
лукаво. - Я уверена в этом.
   - - Я надеюсь, что так. О, как я надеюсь.
   Какой глупышкой я была! К концу дня весь двор жужжал от  новости:  "Дофин
собирается спать с дофиной. Сегодня  будет  знаменательная  ночь".  Циничные
придворные, подобные Ришелье, - этому старому распутнику, -  заключали  пари
относительно успеха нашей встречи. "Захочет он? Не захочет ли он?"  Об  этом
шептали  везде.  Хуже  всего,  что  Аделаида  пригласила  Людовика  в   свои
апартаменты, так как ей захотелось "дать ему совет".
   Всю ночь я пролежала в ожидании мужа. Он не  появился.  В  этом  не  было
ничего удивительного. Моя опрометчивая болтовня все испортила.
   Хотя этот вопрос вызывал теперь серьезное беспокойство, сомневаюсь, чтобы
король ударил пальцем о палец, если бы не моя матушка. Она постоянно  писала
королю и умоляла его  что-нибудь  предпринять.  Правда  относительно  дофина
должна быть раскрыта; и если  есть  какое-либо  средство,  оно  должно  быть
найдено.
   В результате назойливых просьб с ее стороны король послал за моим мужем и
имел с ним длительную беседу. В результате Людовик согласился  подвергнуться
обследованию королевским врачом монсеньером Лассоном, который  сообщил,  что
неспособность дофина осуществлять наши  брачные  отношения  вызвана  не  чем
иным, как физическим дефектом,  который  нож  может  исправить.  Если  дофин
согласится на эту операцию, то все будет в порядке.
   Все обсуждали предстоящею операцию, но Людовик не говорил, согласится  ли
он на нее. Мы спали в одной кровати и он вел  себя  как  любовник;  но  наши
попытки достичь физической близости всегда кончались неудачей, мы  не  могли
достичь желаемого, и через некоторое время оба почувствовали,  что  подобное
состояние является изматывающим и унизительным.
   Больше не было никаких разговоров об операции.  Король  пожимал  плечами:
вопрос о ней был оставлен на рассмотрение Людовика, и мне стало ясно, что он
настроен против нее. Он  отчаянно  пытался  доказать,  что  не  нуждается  в
операции, но безуспешно.
   Я не могу понять, почему в то время он был против  операции.  Он  не  был
трусом, но я предполагаю, что все это вызывало у него отвращение,  как  и  у
меня. Если бы мы были обычной супружеской парой, то могли  бы  урегулировать
этот вопрос в течение весьма короткого времени; но мы не были  ею,  мы  были
дофином и дофиной Франции. О его импотенции говорили при дворе  и  в  армии.
Наших наиболее близких слуг постоянно расспрашивали, а когда мы узнали,  что
испанский посол подкупил одну из служанок, чтобы она осматривала простыни  и
рассказывала ему об их состоянии, то это  было  последней  каплей.  Хотя  мы
продолжали спать в одной кровати, Людовик удалялся на покой раньше и засыпал
к тому времени, когда я приходила,  а  когда  я  просыпалась  по  утрам,  то
обнаруживала, что он уже ушел.
   Подобная  ситуация  продолжалась,  хотя  я  получала  гневные  письма  от
матушки, которая обращала гораздо больше  меня  внимания  на  унизительность
моего положения.
   И когда пошел второй  год  моей  супружеской  жизни,  возникла  еще  одна
ситуация, которая заставила всех забыть о трагедии нашей спальни.
   Мое отношение к мадам Дюбарри определилось в тот  момент,  когда  тетушки
рассказали мне об ее истинном положении при дворе. Тогда я не понимала,  что
мне следовало быть более разумной и установить союз с ней, а не с тетушками,
которые с самого начала были настроены против моего  приезда,  только  я  об
этом не знала. Они были ярыми противницами союза с Австрией и на самом  деле
не были мне никакими друзьями,  в  то  время  как  эта  женщина  из  народа,
вульгарная, что было  неизбежно,  имела  доброе  сердце,  и  хотя  наш  брак
организовал Шуазель, ее враг, она не испытывала ко мне неприязни. Если бы  я
проявила хотя бы малейшие симпатии к ней, она вернула бы их сторицей.  Но  я
была  глупа.  Подстрекаемая  тетушками,  я   продолжала   игнорировать   ее,
использовала свой дар  подражания  и  слегка  передразнивала  ее,  что  всем
доставляло большое удовольствие и о чем, естественно, ей сообщали.  Я  умела
копировать ее манеры, ее  вульгарный  смех,  ее  безобидную  шепелявость,  и
делала  это  с  некоторым  преувеличением,  чтобы  доставить   еще   большее
удовольствие.
   До меня не доходило, что она должна быть умнее, чем я, если поднялась  на
самое значительное место при дворе с  улиц  Парижа.  Король  выбрал  ее;  он
разрешал ей садиться на подлокотник  своего  кресла  на  заседаниях  Совета,
вырывать у него бумаги, когда она хотела привлечь его внимание, называть его
"Францией" развязным, фамильярным тоном. Все это он находил  восхитительным,
и если кто-нибудь осуждал ее, то он, бывало, говорил: "Она такая  прелестная
и она так нравится мне - и этого должно быть достаточно  для  вас".  Поэтому
каждый понимал, что если он  хочет  пользоваться  расположением  короля,  то
должен угождать мадам Дюбарри. Но я и так  пользовалась  его  расположением.
Как я считала, мне не было необходимости следовать обычным нормам поведения,
и я решила, что никогда не буду стремиться завоевывать расположение какой-то
уличной женщины, хотя она и является любовницей короля. Поэтому я вела  себя
так, будто не замечаю ее. Она часто искала возможности представиться мне, но
не могла обратиться ко мне, прежде чем я сама не заговорю с  ней,  -  этикет
запрещал это, и даже она должна была преклонять колени перед этикетом.
   Хотя она и не  была  женщиной,  которая  могла  бы  испытывать  затаенную
вражду, она все-таки не была бесстрастным человеком. Она дала  мне  прозвище
"маленькая рыжая австрийка", и, поскольку оно  было  подхвачено  другими,  я
очень разозлилась и с еще большим рвением продолжала пародировать ее  манеры
и   всякий   раз   игнорировать   ее,   когда   мы   встречались.   Подобное
пренебрежительное отношение было таким явным, что вскоре весь двор заговорил
о нем, а мадам Дюбарри пришла в такую ярость, что заявила королю, что больше
не может  переносить  этого  и  что  маленькой  рыжей  необходимо  приказать
заговорить с ней.
   Король, ненавидя всякие неприятности, пришел в раздражение, а у  меня  не
хватило такта понять, что он рассердился на меня за мои поступки. Его первым
действием было послать за мадам де Ноай. Мадам де Ноай сразу же, как  только
король отпустил ее, в возбужденном состоянии явилась ко мне. Он  начал,  как
она заявила, с одного или двух комплиментов в мой  адрес,  а  затем  пожурил
меня.
   - Пожурил! - вскричала  мадам  де  Ноай  в  ужасе.  -  Видимо,  вы  очень
рассердили его. Вы высказываетесь слишком вольно и подобная  болтовня  может
оказать  неблагоприятное  влияние  на  семейную  жизнь,  как  он   заявляет.
Высмеивая членов семьи короля, вы раздражаете его.
   - Каких членов?
   - Его величество не назвало никого конкретно, но я  думаю,  что  если  вы
скажете несколько слов мадам Дюбарри, то вы доставите ей удовольствие, а она
сообщит об этом королю.
   Я крепко сжала губы. Никогда! Я  решила,  что  не  позволю  этой  уличной
женщине диктовать мне.
   По глупости, я тут же пошла к тетушкам и рассказала  им,  что  случилось.
Какое возбуждение поднялось в их апартаментах! Аделаида защелкала языком:
   - Это наглость со стороны путаны! Получается, что дофине Франции  диктует
проститутка Она считала, что эта женщина ведьма и что она околдовала короля.
Она не могла найти никаких других объяснений его  поведению.  Но  как  права
оказалась я, придя к ним! Они защитят меня от короля, если в этом  возникнет
необходимость. Аделаида придумает план, а тем временем я должна  вести  себя
так, как будто бы мадам де Ноай не говорила со мной.  Я  никоим  образом  не
должна уступать этой женщине.
   Аббат заметил мое возмущение и спросил о его причине я рассказала ему.  А
он тут же пошел к Мерси и рассказал все тому. Мерси сразу осознал  возможные
опасные последствия и срочно послал курьера в Вену с полным отчетом  о  том,
что происходит.
   Моя бедная  мама!  Как  она  страдала  из-за  моих  глупостей!  Все,  что
требовалось, так это маленькое короткое слово,  а  я  поскупилась  на  него.
Тогда я была уверена, что права. Матушка была глубоко религиозной  женщиной,
которая всегда осуждала легкое поведение  представительниц  слабого  пола  и
учредила комитет по вопросам общественной морали, чтобы  любая  проститутка,
обнаруженная в Вене, была заключена в исправительный дом.  Я  была  уверена,
что она поймет и одобрит мои действия, и  не  могла  предположить,  что  мой
отказ говорить с мадам Дюбарри стал политической проблемой, - просто потому,
что она была любовницей короля, а я была тем, кем  я  была.  Я  не  понимала
трудности положения, в которое  поставила  матушку.  Она  должна  была  либо
отказаться   от   своего   строгого   морального   кодекса,   либо   вызвать
неудовольствие короля Франции, и хотя она была высоконравственным человеком,
но в  первую  очередь  она  была  императрицей.  Я  должна  была  бы  понять
серьезность ситуации, когда она не написала мне сама, а поручила это сделать
Кауницу.
   Срочный гонец вернулся с письмом от него ко мне. Он писал:
   "Воздержание от проявления вежливости к лицам, которых  король  выбрал  в
качестве членов своего собственного окружения, является неуважением к  этому
окружению; и все лица должны  рассматриваться  как  члены  его,  ибо  монарх
относится к ним как к своим доверенным лицам; никому не дано  право  ставить
под  сомнение  его  правоту,  поступая  подобным  образом.  Выбор  правящего
суверена должен безоговорочно уважаться".
   Я прочитала его от начала до конца и пожала плечами. В нем не содержалось
никакого явного указания относительно обращения с мадам Дюбарри.  Мерси  был
рядом, когда я получила это письмо, и он также прочитал его.
   - Я полагаю, - заявил он, - что вы понимаете серьезность этого письма  от
принца фон Кауница?
   Все они ожидали от меня, что я заговорю с этой женщиной, поскольку совсем
недавно весь двор узнал, что король проинструктировал  мадам  де  Ноай.  Они
считали, что это будет моим поражением, а я была  полна  решимости  избежать
его. Я проявляла упрямство, поскольку  считала,  что  права.  Мадам  Дюбарри
ожидала, что я обращусь к ней.  На  каждом  званом  вечере  или  при  каждой
карточной партии она надеялась на это, но всякий раз я  находила  какой-либо
предлог отвернуться при ее приближении. Нет необходимости говорить, что двор
находил это весьма забавным.
   Аделаида и ее сестры были  в  восторге  от  меня.  Они  бросали  на  меня
многозначительные взгляды, когда  мы  бывали  в  обществе  и  мадам  Дюбарри
находилась поблизости. Они поздравляли меня с моим сопротивлением. Чего я не
понимала, так это то, что относясь пренебрежительно к любовнице  короля,  я,
тем самым, отношусь пренебрежительно к королю, а этому нельзя было позволить
продолжаться.
   Король послал за Мерси, и Мерси пришел поговорить со мной, как он заявил,
более серьезно, чем когда-либо.
   - Король объявил настолько ясно, насколько это возможно,  что  вы  должны
заговорить с мадам Дюбарри. - Он вздохнул. - Когда вы  прибыли  во  Францию,
ваша матушка написала  мне,  что  у  нее  нет  никакого  желания,  чтобы  вы
оказывали какое-либо явное влияние на государственные  дела.  Она  говорила,
что понимает вашу молодость и легкомыслие, отсутствие у  вас  усердия,  ваше
неведение,  она   также   знала   о   хаотическом   состоянии   французского
правительства. Она не хотела, чтобы вас обвиняли во вмешательстве.  Поверьте
мне, сейчас вы вмешиваетесь в их дела.
   - В государственные вопросы? Из-за того, что  я  отказываюсь  говорить  с
этой женщиной?
   -  Это  становится  государственным  вопросом.  Я  умоляю  вас  выслушать
внимательно. Фридрих Великий и Екатерина Великая стремятся разделить Польшу.
Ваша матушка против этого, хотя ваш брат, император, склонен  согласиться  с
Пруссией и Россией. Морально  ваша  матушка  права,  конечно,  но  ее  могут
вынудить уступить, поскольку не только ваш брат, но и  Кауниц  выступают  за
разделение. Ваша матушка опасается французской реакции на это. Если  Франция
решит выступить против разделения, то Европа может быть ввергнута в войну.
   - А какое это имеет отношение к моему обращению с этой женщиной?
   - Позже вы  поймете,  что  большинство  глупых  поступков  может  вызвать
неприятности.  Внутренние  домашние  проблемы  оказывают  свое  влияние   на
государственные дела. В данное время ваша матушка особенно стремится к тому,
чтобы не оскорбить короля Франции. Он ожидает  от  нее  урегулирования  этой
глупой ссоры между двумя женщинами, о которой говорят  по  всей  стране,  а,
возможно, и в других странах. Разве вы не видите опасности?
   Я не могла ее видеть. Это казалось абсурдом. Он  передал  мне  письмо  от
мамы, и я прочитала его, а он в это время наблюдал за мной.
   - Вокруг говорят, что вы на побегушках у  этих  королевских  дам.  Будьте
осторожны. Королю это может надоесть. Эти принцессы ведут себя одиозно.  Они
никогда не знали, каким образом завоевать любовь своего отца, не  могут  они
оценить и чью-либо другую  любовь.  Все,  что  говорится  и  делается  в  их
апартаментах, становится известно. В конце концов, вы будете нести  вину  за
все это, и только вы одна. Именно вы должны  задавать  тон  по  отношению  к
королю, а не они.
   Она не знает, подумала я; ее здесь нет.
   -  Я  должен  немедленно  написать  императрице,  -  заявил  Мерси,  -  и
рассказать ей о моей беседе с королем. Тем временем я умоляю  вас  выполнить
эту маленькую просьбу. Всего несколько слов. Это  все,  о  чем  она  просит.
Разве это много?
   - Женщина подобного рода не ограничится несколькими  словами.  Тогда  она
всегда будет со мной рядом.
   - Я уверен, что вы знаете, как предотвратить это.
   - По вопросам  примерного  поведения  мне  нет  необходимости  просить  у
кого-либо совета, - холодно ответила я.
   - Это правда, я знаю. Но не  будете  ли  вы  испытывать  раскаяние,  если
австро-французский союз разорвется из-за вашего поведения?
   - Я  никогда  не  прощу  себе  этого.  Улыбка  прорезала  его  старческое
сморщенное лицо, и оно стало почти приятным.
   - Теперь я знаю, - сказал он,  -  что  вы  воспользуетесь  советом  вашей
матушки и тех, кто желает вам добра.
   Но этот урок не пошел мне в прок. Когда я была у тетушки, я рассказала им
о своей беседе с Мерси. В глазах Аделаиды засверкал огонь.
   - Это безнравственное, - заявила она.
   - У меня нет выбора. Моя мать желает этого.  Она  опасается,  что  король
может быть недоволен не только мной, но и Австрией.
   - Король зачастую сам нуждается в советах.
   - Я должна сделать это, - сказала я.
   Аделаида проявила спокойствие, ее сестры сидели в ожидании, глядя на нее.
Я подумала: даже она понимает теперь положение. Мне бы  следовало  знать  ее
лучше.
   По всему двору шептали: "Сегодня  вечером  дофина  заговорит  с  Дюбарри.
"Дамская война" закончена, победила любовница".  Ну,  конечно,  каждый,  кто
держал пари против подобного результата, оказался в дураках. Но  нетерпелось
увидеть унижение маленькой рыжей и триумф Дюбарри.
   В салоне дамы ожидали моего появления.  Я  обычно  проходила  среди  них,
перебрасываясь словами с каждой по очереди, и среди них была мадам  Дюбарри.
Я почувствовала ее присутствие,  жадное  ожидание,  ее  голубые  глаза  были
широко открыты с чуть заметным чувством триумфа.  Она  не  хотела  оскорбить
меня, а только желала разрядить невыносимую ситуацию.
   Мне было нелегко, но я знала, что должна сделать. Я  не  могла  позволить
себе издеваться над королем  Франции  и  императрицей  Австрии.  Только  два
человека отделяли меня от Дюбарри. Я скрепя сердце, направлялась  к  ней,  я
была готова. И тут я почувствовала  легкое  прикосновение  к  моей  руке.  Я
обернулась и увидела Аделаиду, ее глаза были лукавыми.
   - Король ожидает вас в апартаментах мадам Виктории, - заявила она. -  Нам
необходимо прямо сейчас уйти.
   Я колебалась. Затем я повернулась и вместе с тетушками покинула салон.  Я
ощутила  тишину,  которая  установилась  в  зале   и   почувствовала   такое
пренебрежительное отношение к Дюбарри, какого никогда раньше не испытывала.
   В своих апартаментах тетушки щебетали от возбуждения. Посмотрите, как  мы
их  перехитрили!  Невообразимо,  чтобы  я,  жена  Бэри,  заговорила  с  этой
женщиной.
   Я ожидала бури и знала, что она последует незамедлительно. Мерси  посетил
меня, чтобы сообщить, что король действительно рассердился.  Он  посылал  за
ним и холодным тоном заявил, что его планы не кажутся эффективными и что  он
возьмет это дело в свои руки.
   - Я послал срочного курьера в Вену, - сказал мне  Мерси,  -  с  детальным
отчетом о том, что произошло.
   Матушка собственноручно написала мне:
   "Боязнь и смущение, которые ты проявляешь в отношении к лицам, с которыми
тебе рекомендовано заговорить, являются как смешными,  так  и  несерьезными.
Что тут страшного - поздороваться с кем-то! Что  за  смятение  из-за  обмена
парой слов.., возможно, о нарядах или каком-либо пустяке! Ты позволила  себя
закабалить настолько, что, по-видимому, даже чувство долга  не  в  состоянии
тебя переубедить. Я сама вынуждена написать тебе об этом глупом деле.  Мерси
сообщил мне о пожеланиях короля, а у тебя хватает смелости  ослушаться  его!
Какие разумные  причины  ты  можешь  привести,  поступая  подобным  образом?
Никаких. Ты не должна относиться к Дюбарри иначе,  чем  к  другим  женщинам,
принимаемым при дворе. Ты должна являть собою хороший пример;  тебе  следует
показать всем придворным Версаля, что ты  готова  выполнять  желания  своего
повелителя. Если бы у тебя  просили  какой-либо  интимности  или  какой-либо
низости, то ни я и никто другой не посоветовали бы тебе  поступать  подобным
образом. Но ведь сейчас разговор идет о ничего не значащем слове, о  простом
любезном взгляде и улыбке не ради этой дамы, а ради твоего  короля,  который
является не только твоим повелителем, но и благодетелем".
   Когда я прочитала это письмо, то была смущена. Казалось, что все, за  что
выступала моя матушка, было отброшено из-за какой-то  выгоды.  Я  вела  себя
так, как она воспитала меня, но оказывается, что я не права. Это письмо было
ясным, как приказ.
   Я написала ей, поскольку она ожидала ответа:
   "Я не  говорю,  что  я  отказываюсь  обратиться  к  ней,  но  я  не  могу
согласиться на  то,  чтобы  заговорить  с  ней  в  определенн