я не могла
легко отказаться от того, что я считала своими правами от рождения. Я должна
была предпринять какие-то действия, чтобы восстановить потерянное, поскольку
мой муж не мог этого сделать. Но как я ненавидела обман! Лгать и  вводить  в
заблуждение - это не входило в число моих недостатков.
   Я писала Акселю:
   "Я не могу понять себя и снова и снова задаю себе вопрос, неужели  это  я
поступаю подобным образом. И все же что я могу сделать? И все же  необходимо
это делать, чтобы наше положение не стало хуже. Подобным  образом  мы  можем
выиграть время, которое нам так необходимо. Каким радостным для  меня  будет
день, когда я смогу рассказать правду и назвать людей, с которыми я  никогда
не собиралась действовать вместе".
   Я продолжала чувствовать себя очень несчастной из-за  роли,  которую  мне
пришлось взять на себя.
   Что было еще хуже, так это отсутствие новостей от Акселя. Где он?  Почему
не свяжется со мной? Я слышала, что он в Вене, пытается заинтересовать моего
брата нашим делом, пытается настоять, чтобы он послал во Францию  войска,  к
которым могли бы присоединиться преданные нам солдаты и восстановить  закон,
порядок и монархию в нашей несчастной стране.
   Когда я узнала, что граф Эстергази собирается в  Вену,  я  попросила  его
передать кольцо графу де Ферзену. На нем были выгравированы три  королевские
лилии, а внутри надпись "Трус, кто покинет ее".
   Я написала Эстергази, когда посылала это кольцо:
   "Если вы напишете ему, то сообщите, что даже много миль и много стран  не
могут разделить сердца. Это кольцо именно его размера. Попросите его  носить
в мою честь. Я носила его в течение двух дней,  прежде  чем  снять.  Скажите
ему, что это от меня. Я не знаю, где он. Для меня пытка  не  иметь  от  него
никаких известий и даже не знать, где живут люди, которых ты любишь".
   Не успела я отправить письмо Эстергази, который, как я  знала,  был  моим
хорошим другом и сделает все, что я  попрошу,  как  испугалась,  что  Аксель
может воспринять мои слова как упрек и подвергнется опасности. Я  немедленно
написала ему:
   "Я существую - ничего больше. Но как мне страшно за вас,  и  как  терзает
меня то, что вы страдаете, не получая от нас никаких  вестей.  Небу  угодно,
чтобы эта записка достигла вас... Ни в коем случае не думайте о возвращении.
Уже известно, что именно вы помогали нам выбраться отсюда, и стоит вам  лишь
появиться  здесь  -  и  все  пропало.  Нас  стерегут  день  и   ночь...   Не
беспокойтесь. Со мной ничего не случится. Прощайте. Я  не  смогу  вам  более
писать..."
   Но я вынуждена была написать ему снова:
   "Я хочу лишь сказать, что люблю вас, и только  на  это  у  меня  остается
время. Не беспокойтесь обо мне. У меня все в порядке. Как  бы  мне  хотелось
узнать, что и у вас все в порядке. Шифруйте письма ко мне,  направляемые  по
почте, и адресуйте их на имя господина де Брауна, а во втором конверте - для
господина де Гогена. Сообщите мне, куда я  должна  адресовать  свои  письма,
чтобы мне можно было написать вам, без них я не могу жить.  Прощайте,  самый
любящий и самый любимый человек на земле. Я обнимаю вас от всего сердца..."
   Меня глубоко возмущала манера обращения с нами. Двери в  мои  апартаменты
закрывались на ночь, но  дверь  в  мою  комнату  оставалась  открытой.  Если
временами я вела себя дерзко, то это покорно воспринималось остальными. Но я
продолжала переписываться с Барнавом.
   Наконец пришли новости от Акселя. Он хотел бы приехать в  Париж,  и  меня
радовала перспектива увидеть его, но в то же самое время я испугалась.
   "Это может подвергнуть опасности наше счастье,  -  написала  я,  -  и  вы
можете искренне поверить, что  я  действительно  так  думаю,  хотя  страстно
хотела бы увидеть вас".
   Я оставалась в своих комнатах целыми днями. Я больше не хотела выходить в
свет. Все свое время я проводила за писанием.
   Дети были постоянно со мной. Только они доставляли мне подлинную радость,
они единственные поддерживали во мне желание остаться в живых.
   Я писала Акселю:
   "Они -  единственное  счастье,  оставшееся  для  меня.  Когда  мне  очень
грустно, я беру своего маленького сына на руки и держу его у своего  сердца.
Это успокаивает меня".

***

   Национальное собрание подготовило проект конституции  и  представило  его
королю для принятия. Если вдуматься, то это был бессмысленный  жест.  Король
был их пленником. У него не было другой альтернативы, как согласиться.
   - Это - моральная смерть, - сказала я ему, - хуже, чем телесная,  которая
освобождает нас от наших бед.
   Он согласился, понимая, что принятие конституции представляет собой отказ
от всего, за что он боролся.
   Людовик был вынужден посетить собрание, я  поехала,  чтобы  наблюдать  за
ним, послушать его речь, и с возмущением и горечью смотрела на то, как члены
собрания продолжали сидеть во время его клятвы.
   По возвращении в Тюильри  он  был  так  подавлен,  что  сел  в  кресло  и
заплакал. Я обняла его, чтобы утешить, и плакала вместе с ним. Я не могу  не
ценить его доброту и нежность, но  мне  кажется,  что  именно  его  мягкость
способствовала нашим бедам.
   Я написала Мерси:
   "Что касается нашего согласия на конституцию, то я просто не  представляю
себе, чтобы любое мыслящее существо  не  понимало  истинной  причины  нашего
поведения, ведь оно объясняется нашей зависимостью. Важно само по  себе  то,
что мы не возбуждаем никакого подозрения у окружающих нас монстров. В  любом
случае спасти нас могут лишь иностранные державы. Мы потеряли  армию,  денег
больше нет; нет никакой узды, никакой  силы,  чтобы  остановить  вооруженную
чернь. Даже  вождей  революции,  если  они  проповедуют  порядок,  никто  не
слушает. Состояние наше печально. Добавьте ко всему этому еще то, что  возле
нас нет ни  одного  друга,  что  весь  свет  изменил  нам,  некоторые  -  из
ненависти, а  другие  -  из  слабости  или  честолюбия.  Я  сама  опустилась
настолько, что боюсь того дня, когда нам будет  возвращен  призрак  свободы.
Сейчас, бессильные что-либо предпринять, мы, по крайней  мере,  не  можем  в
чем-либо упрекнуть себя. Вы найдете в этом письме всю мою душу..."
   Факт заключался в том, что мне было стыдно вести переговоры с Барнавом. Я
была недостаточно умна. У меня не было  никакого  желания  жить  иначе,  чем
честно.
   Акселю я писала:
   "Было бы благороднее отклонить конституцию, но  отказ  был  невозможен...
Позвольте мне сообщить  вам,  что  план,  который  принят,  является  крайне
нежелательным  для  многих.  Наш  образ  действия  во   многом   определился
неразумным поведением принцев и эмигрантов, и, принимая его, было необходимо
исключить все, что могло бы быть истолковано как отсутствие  доброй  воли  с
нашей стороны".

***

   Я была очень несчастна при этом. Я считала, что моя матушка  не  одобрила
бы способ действия, который я избрала.  Но  она  никогда  не  была  в  таком
положении, в котором я сейчас оказалась. Она никогда не ездила из Версаля  в
Париж, из Варенна в Париж, окруженная ревущей, жаждущей крови толпой.
   Результат принятия королем конституции последовал немедленно. Из  Тюильри
была удалена строгая стража. У моих апартаментов больше  не  стояла  охрана,
мне было разрешено запирать дверь в спальню и спать спокойно.
   Мы приняли революцию, и нас больше не оскорбляли, когда  мы  выезжали,  я
даже слышала, как народ кричал: "Да здравствует король!" - и что более всего
удивительно: "Да здравствует королева!"
   Шел февраль - самые холода, суровая зима. Я была одна в своей спальне  на
первом этаже, когда услышала шаги. Я вскочила в ужасе. Хотя отношение к  нам
изменилось, но я никогда не могла быть уверенной, что не появится какая-либо
фигура из моих ночных кошмаров с окровавленным ножом в руке, чтобы совершить
то, что мне представлялось много раз.
   Дверь моей комнаты отворилась, и я замерла, не  веря  своим  глазам.  Это
было невозможно!
   Я сразу же узнала его, несмотря на маскировку.  Он  никогда  бы  не  смог
ввести меня в заблуждение. Какое-то мгновение я испытывала  только  радость,
полнейшую настоящую радость -  чувство,  которое,  как  я  считала,  никогда
больше не повторится.
   - Аксель! - вскричала я. - Это невозможно! Он засмеялся и сказал:
   - Разве вы можете не верить своим собственным глазам?
   - Но прийти сюда!.. О, это опасно. Вы должны немедленно уйти.
   - Хорошая встреча, - сказал он, смеясь и заключая меня  в  объятия,  ясно
показавшие мне, что у него нет никакого намерения покинуть меня.
   Мне оставалось только прильнуть к  нему,  на  минуту  забыв  о  том,  что
привело его сюда, как он добрался, помня только, что он - здесь.
   Я была ошеломлена. Невозможно легко перейти от глубин отчаяния к  высотам
счастья. Я сказала ему об этом. Я плакала и смеялась, и мы прильнули друг  к
другу, отбросив на время весь мир с его бедами и террором. Такова была  сила
нашей любви.
   Позднее я узнала о его фантастических приключениях.  Он  писал:  "Я  живу
лишь для того, чтобы служить вам", - и он действительно так считал.
   Он достал фальшивый паспорт, подделал  подпись  короля  Швеции;  владелец
паспорта, как значилось,  следует  с  дипломатическим  визитом  в  Лиссабон.
Паспорт был выправлен на его слугу, взявшего на себя роль хозяина в миссии в
Лиссабон. Аксель же, наоборот, выступал в роли слуги. Документы  проверялись
не особенно тщательно, и для них не составило труда добраться до  Парижа.  В
Париже он остановился у друга, который был  готов  рисковать,  оказывая  ему
помощь.
   - Как только стемнело, - рассказывал Аксель, - я отправился во дворец.  У
меня все еще сохранился ключ,  я  обнаружил,  что  дверь  не  охраняется,  и
проскользнул к вам.
   - Они знают, что вы помогали нам бежать. Это безумство.
   Да, это был богоугодный вид безумия, и я не могла сдержать  радость,  что
он приехал.
   Аксель оставался со мной всю ночь и следующий день. Вечером  я  попросила
Людовика прийти в мои апартаменты,  поскольку  один  старый  друг  хотел  бы
встретиться с ним.
   Когда Людовик пришел, Аксель с присущей ему пылкостью рассказал о планах,
которые он разработал для совершения еще одного побега.
   - Мы должны учесть ошибки прошлого,  -  сказал  он.  -  На  этот  раз  мы
добьемся успеха. Луи покачал головой:
   - Это невозможно.
   - Но мы должны попытаться, - заметила я.  Но  на  лице  мужа  я  заметила
упрямое выражение.
   - Мы можем говорить откровенно, - заявил он. - Меня обвиняют в слабости и
нерешительности, но, поскольку никто еще не был в  моем  положении,  они  не
знают, как бы они действовали на моем месте. Я упустил подходящий момент для
отъезда, наступивший раньше, чем мы стали  действовать.  Именно  тогда  было
время для действий. После этого подходящего момента больше не наступало. Все
покинули меня.
   - Кроме графа де Ферзена, - напомнила я ему.
   Он печально улыбнулся.
   - Это правда. И я никогда не забуду, что вы сделали для  нас.  Мой  друг,
Национальная гвардия расположилась вокруг всего замка. Это  будет  напрасная
попытка, и если после первой попытки наше положение ухудшилось, то  оно  еще
более ухудшится после второй.
   Но Аксель был убежден, что мы добьемся успеха, и король наконец  объяснил
истинную причину, из-за которой он отказывается от предлагаемой  помощи.  Он
дал слово не пытаться больше бежать.
   Я рассердилась, но Аксель сказал мне:
   - Король - честный человек.
   Честный, да. Но какая польза от его честности,  когда  мы  имеем  дело  с
нашими врагами?
   И все же Аксель был уверен, что  сможет  убедить  короля  Швеции  Густава
прийти  нам  на  помощь.  Он  немедленно  возвращается  на  родину  и  будет
действовать в нашу пользу.
   Мы расстались, он уехал. Я чувствовала себя глубоко несчастной,  прощаясь
с ним, и все же его посещение воодушевило  меня  до  такой  степени,  что  я
почувствовала возвращение надежды. Аксель никогда не перестанет  действовать
ради нашего блага. При мысли об этом верилось, что все еще будет хорошо.
   Однако неудачи преследовали нас. Аксель недолго пробыл в Швеции, куда  он
благополучно добрался, когда до нас дошли сведения о смерти короля  Густава.
Перед кончиной он думал о нас, поскольку его последними словами  были:  "Моя
смерть обрадует якобинцев в Париже".
   Как он был прав! И еще одна возможность закрылась для нас.
   Теперь мы могли надеяться только на помощь Австрии и Пруссии.

***

   Мадам Кампан снова вернулась ко мне. Я  была  очень  рада  видеть  ее,  я
всегда ей  симпатизировала,  мне  нравился  ее  здравый  смысл.  Помню,  как
сдержанно она выражала  неодобрение  пышностью  дорожного  экипажа,  который
Аксель достал для нас с такой гордостью.
   Она вздрогнула, когда увидела меня. Я заметила ее взгляд на мои волосы.
   - Они поседели, мадам Кампан, - сказала я с горечью.
   - Но они все еще прекрасны, мадам, - ответила она.
   Я показала ей кольцо, на которое намотала локон  своих  волос.  Я  хотела
послать его принцессе де Ламбаль, которой приказала  уехать  в  Лондон.  Она
выполнила указание с большой неохотой, и я хотела дать  ей  знать,  как  мне
приятно сознавать, что она находится в безопасности. Я велела  выгравировать
на этом кольце слова:
   "Поседела от горя". Оно должно было послужить ей  предупреждением,  чтобы
она не  возвращалась,  так  как  она  написала  мне,  что  больше  не  может
находиться вдали от меня и считает, что должна быть рядом со мной, если я  в
опасности.
   - Она всегда была немного глупенькой, - сказала  я  мадам  Кампан,  -  но
самой нежной и привязанной душой. Я радуюсь, что ее нет здесь.

***

   Мой брат Леопольд умер, и теперь императором стал его сын Франц. Ему было
двадцать четыре года, и я по-настоящему не знала его; он не проявлял большой
симпатии к моему положению. Он не поддерживал тех эмигрантов, которые в  его
стране занимались агитацией  против  революционеров  во  Франции,  но  и  не
высылал их.
   Отношения между Францией и Австрией стали напряженными, и в конце  концов
Людовика убедили объявить войну. Это показалось мне кошмаром. Я помнила, как
моя матушка стремилась установить союз между Францией и Австрией,  а  теперь
они воевали друг с другом.
   Я не испугалась. Все равно моя популярность не могла  больше  пострадать,
чем сейчас. И если мои соотечественники  победят  французов,  то  первой  их
задачей будет восстановить монархию.
   Я торжествовала. Я написала Акселю:
   "Богу угодно, чтобы мы однажды были отомщены за все обиды и  оскорбления,
нанесенные нам в этой стране. Я горда, как никогда, что родилась немкой".
   Возможно, я вела себя глупо. Действительно, я давно забыла, что я  немка.
Я едва говорила на немецком языке. Мой муж француз, мои дети французы,  и  в
течение многих лет я называла Францию  своей  страной.  Но  именно  французы
отказались принять меня. Все, чего я хотела,  так  это  вернуться  к  старым
временам, получить еще один шанс. Мне преподали горькие уроки,  и  теперь  я
хотела извлечь из них пользу.  Пусть  меня  оставят  в  покое  и  дадут  мне
возможность воспитать сына хорошим королем Франции. Это все, Чего я просила.
   Принцесса де Ламбаль вернулась в Париж. Заключая ее в объятия, я ворчала:
   - Ты всегда была маленькой глупышкой.
   - Да, я знаю, - отвечала  она,  смеясь  и  обнимая  меня,  и  потребовала
объяснить ей, как я могла подумать, будто она может покинуть меня,  когда  о
том, что происходит в Париже, рассказывают ужасные истории.

***

   Снова наступил июнь. Прошел год с попытки бегства.  Летние  недели  таили
опасность - люди собирались на улицах  в  Пале-Рояле,  и  тогда  легче  было
подстрекать к мятежу.
   Казалось, делалось все  возможное,  чтобы  унизить  короля:  его  просили
утвердить  два  декрета,   предписывающих   высылку   священнослужителей   и
организацию  лагеря  на  двадцать  тысяч  человек  за  пределами  Парижа.  Я
настаивала,  чтобы  он  применил  право   вето.   Это   привело   в   ярость
революционеров, и позже я жалела об этом, но не могла удержаться,  чтобы  не
сожалеть о слабости моего мужа.
   Народ сейчас дал мне новое прозвище: Мадам Вето. Французы напоминали друг
другу, что я австриячка и что они  воюют  с  Австрией.  Члены  Национального
собрания сейчас утверждали, что они никогда не победят  врага  за  границей,
если сначала не разделаются с врагами  внутри  страны.  Врагом  была  я,  не
король.
   Верньо,  один  из  лидеров,  громогласно  выкрикивал   предупреждения   в
собрании.
   - С трибуны, на которой я стою, обращаясь к вам,  -  провозгласил  он,  -
виден дворец,  где  развращенные  советчики  вводят  в  заблуждение  короля,
давшего  нам  конституцию.  Я  вижу  окна  дворца,  в  котором   замышляется
контрреволюция и продумываются все средства, чтобы вновь  ввергнуть  нас  во
власть рабства.  Пусть  знают  все,  кто  живет  в  этом  дворце,  что  наша
конституция признает неприкосновенность одного лишь короля. Пусть они знают,
что закон будет карать всех виновных без исключения и что ни  один  человек,
изобличенный в преступлении, не избежит меча возмездия.
   Это была прямая атака на меня. Я привыкла к подобным выпадам  со  стороны
толпы, но совсем другое дело, когда они исходят от вождей революции.
   Было 20 июня,  первая  годовщина  нашего  побега,  когда  вокруг  Тюильри
собралась толпа. Они кричали: "Долой вето! Народ - навсегда!"
   Из окна я видела их - грязные красные колпаки на головах, ножи и  дубинки
в руках. Это были санкюлоты, жаждущая крови толпа ворвалась уже  во  дворец.
Моя первая мысль была о детях. Я побежала наверх, где они были  с  мадам  де
Турзель и принцессой де Ламбаль.
   - Они захватили короля! - заявила принцесса.
   - Я должна пойти к нему! - вскричала я. - Если ему угрожает опасность, то
я должна быть там. - Я повернулась к мадам де Турзель. - Берегите детей...
   Но вошел один из стражников и преградил дорогу. Он сказал:
   - Мадам, они требуют вас. Если они увидят вас, то это сведет  их  с  ума.
Оставайтесь здесь. Оставайтесь с дофином и принцессой.
   Сын уцепился за мой подол.
   - Мамочка, оставайся с нами. Оставайся с нами! - закричал он.
   И стражник приказал мне встать у стены  с  детьми,  мадам  де  Турзель  и
принцессой де Ламбаль, а также с некоторыми другими служанками, прибежавшими
к нам. Он выдвинул  перед  нами  стол  как  своего  рода  барьер.  Елизавета
сказала:
   - Они придут за вами. Я пойду. Они подумают, что я - это вы, и  это  даст
вам возможность убежать вместе с детьми.
   Я запротестовала, да и охрана не даст ей уйти.
   - Ничего нельзя поделать,  мадам,  как  оставаться  только  здесь.  Толпа
рассеялась по всему  дворцу.  Она  окружила  его.  Нет  никакой  возможности
выбраться. Если вы двинетесь отсюда,  то  подвергнетесь  угрозе,  а  это  не
принесет никому ничего хорошего.
   Она с неохотой  вернулась  назад  и  встала  за  столом.  Как  я  поняла,
национальные гвардейцы пришли нас защищать. Один из них надел красный колпак
на мою голову, а другой натянул такой же на дофина, причем колпак был  такой
большой, что закрыл его лицо.
   Мы слышали крики из комнаты, в которой задержали короля.
   Меня охватил ужас при мысли о том, что происходит с моим мужем.  Позже  я
узнала, что он еще раз завоевал их уважение. Трудно  понять,  каким  образом
такой нерешительный человек, над  которым  смеялись  как  над  дураком,  мог
успокоить толпу, намеревавшуюся убить его.
   У него было необычайное спокойствие, способность смотреть с  безразличием
смерти в лицо. Им не удавалось увидеть мой страх, но я проявляла его в своем
презрении к ним. Людовик никогда не отказывался от заботы о них.  Какими  бы
отвратительными они ни были, они  были  его  детьми.  Он  обладал  настоящей
храбростью.
   Стража кричала, что их обязанность - защищать короля всей своей жизнью, и
они намерены выполнить свой долг.
   Но что значили несколько стражников против толпы?
   - Долой вето, - кричали они.