вижу окровавленные головы на пиках. Хотелось бы знать, что
с нами теперь будет.
   Король крепко спал.
   Утром мое настроение несколько улучшилось.
   Солнце высветило жалкий вид дворца,  но  все  же  при  дневном  свете  он
выглядел лучше, и я подумала, что если мы пережили ночь, то это все-таки уже
успех.
   Король был полон оптимизма.
   - Мы попросим привезти сюда мебель из Версаля, - сказал он. -  Я  уверен,
что мой народ желает, чтобы мы были размещены должным образом.
   Невероятно, но он все еще верил в любовь народа.
   Наши верные слуги разыскали для нас немного еды, и  мы  смогли  осмотреть
дворец. Единственная его часть, которая содержалась в  порядке,  глядела  на
сад. На первом этаже было несколько комнат, в которых можно было жить, и они
стали спальней короля, спальней Елизаветы и спальнями дофина и  его  сестры,
одну комнату отвели под  гостиную,  и  несколько  комнат  предназначили  для
приемов; в  нижнем  этаже  устроили  мою  спальню  с  четырьмя  примыкающими
комнатами. Лестничный пролет соединял все эти апартаменты, чтобы мы в случае
необходимости могли быстро собраться все вместе.
   Но оказалось, что нас не хотят оставить в покое  -  с  наступлением  утра
снова начали собираться толпы. Сын услышал их шум и прибежал ко мне.
   - Мой Бог, мамочка, - закричал он, - неужели опять повторится вчерашнее?
   Я пыталась успокоить его, но донеслись крики женщин, чтобы я появилась на
балконе. Я вышла, думая, как и вчера, что вполне могу там встретить  смерть,
но на этот раз толпа была настроена иначе, я это сразу заметила, - она  была
более спокойной.  Здесь  собрались  жители  Парижа,  они  твердо  стояли  за
революцию, но не были уголовниками и проститутками, приходившими в  Версаль.
Я сразу же почувствовала различие и подумала, что смогу говорить с ними.
   При моем появлении установилась тишина. Я поняла,  что  они  уважают  мою
смелость и способность без страха появиться перед ними.
   Я сказала:
   - Друзья мои, вы должны знать, что я люблю мой славный город Париж.
   - О, да, - раздался голос, - так сильно, что 14 июля  вы  хотели  осадить
его, а 5 октября собирались убежать за границу.
   Послышались одобрительные возгласы и смех, но как это все  отличалось  от
вчерашнего.
   - Мы должны перестать  ненавидеть  друг  друга,  -  сказала  я,  и  снова
установилась тишина. Затем кто-то воскликнул:
   - Ей не откажешь в смелости, этой австриячке.
   Снова тишина и затем:
   - Да здравствует королева!
   Когда я вернулась в комнату,  то  почувствовала  большое  облегчение,  но
поняла, что никогда больше не повторится прошлое. Ждут большие перемены. Да,
это необходимо - не будет расточительных  балов,  нарядов  от  Розы  Бертен,
никаких изменений в Трианоне. Я не хотела их. Я могу довольствоваться своими
детьми, моим возлюбленным, добрым и заботливым мужем.
   Я села писать Мерси, советуя ему держаться подальше от  двора  в  течение
некоторого времени, так как опасалась, что австрийского посла сочтут врагом,
и, без сомнения, он будет подвергаться опасности.
   "Если бы нам удалось забыть, где мы и каким образом сюда  попали,  то  мы
были бы довольны настроением народа, особенно сегодня утром. Я надеюсь,  что
не будь нехватки хлеба, многое можно было бы разрешить...  Никто  не  сможет
поверить в то, что было пережито за последние двадцать четыре часа, но  все,
что можно себе представить,  окажется  гораздо  меньше  того,  что  нам  еще
предстоит пережить".
   В комнату вошел король и сказал:
   - Я слышал, как люди аплодировали тебе. Это конец  революции.  Теперь  мы
введем новый порядок - наилучший для всех нас.
   Я обняла его, хотя на самом деле была не  согласна  с  ним.  Я  не  могла
забыть, что, каким бы сдержанным  ни  было  сегодня  настроение  народа,  мы
оставались пленниками.
   Я сказала  мадам  Кампан,  когда  узнала,  что  нас  собираются  насильно
перевезти из Версаля в Тюильри:  "Когда  короли  становятся  пленниками,  им
осталось жить не так уж много".
   Настроение народа определенно изменилось, так  как  в  течение  следующих
нескольких дней из Версаля стала прибывать мебель. Во дворце в течение всего
дня работали плотники и обойщики, а в короткое время те апартаменты, которые
мы выбрали для себя, приобрели более подходящий для  королевской  резиденции
вид.  Королевские  телохранители,  набранные  из  дворянских  семей,   были,
конечно, распущены, и их заменили национальные гвардейцы Лафайета.  Нам  это
не очень нравилось, так как эти  люди  были  любопытны,  плохо  воспитаны  и
вторгались в нашу частную жизнь.
   Я боялась, что мой сын может по несознательности обидеть этих стражников,
и внушала ему дружественно относиться к ним. Это было для него нетрудно,  он
расспрашивал их, беседовал с ними, и они находили его лепет приятным.
   Он был уже достаточно взрослым, чтобы задумываться о том, что происходит,
сравнивать теперешнюю жизнь с  прошлой;  мы  все  пытались  скрывать  в  его
присутствии  наши  опасения  и   хотели   убедить   его   в   естественности
происходящего.
   Однажды он подбежал к королю и проговорил:
   - Папа, я хочу сказать тебе что-то очень серьезное.
   Отец улыбнулся и сказал, что  был  бы  рад  услышать  подробнее  об  этом
серьезном деле.
   - Вот что я не понимаю, папа, - сказал  дофин,  -  почему  люди,  которые
раньше так тебя любили, все сразу на тебя рассердились. Что ты  сделал,  что
они стали такими злыми?
   Король посадил мальчика на колено и произнес:
   - Я хотел сделать людей более счастливыми, чем они были  раньше,  но  мне
необходимы  были  деньги,  чтобы  оплатить  издержки  на  войны,  поэтому  я
обратился к народу с просьбой о деньгах.
   Но все в парламенте, были против этого и заявили, что только народ  имеет
право дать  согласие  на  это.  Я  попросил  видных  граждан  всех  городов,
уважаемых за свое происхождение, состояние или талант, прибыть в Версаль. Их
собрание называется Генеральные штаты. Когда они  съехались,  то  попросили,
чтобы я уступил, чего я не мог сделать, если я себя  уважаю,  или  же  из-за
того, чтобы быть справедливым к тебе, когда ты станешь однажды  их  королем.
За то, что случилось  в  последние  несколько  дней,  несут  ответственность
нехорошие люди, подбившие народ восстать. Ты не должен думать,  что  в  этом
виноват весь народ.
   Я не знаю, понял ли мальчик все это, но  он  серьезно  кивал  головой,  и
после этого  разговора  казалось,  что  он  расстался  со  многими  детскими
забавами.

***

   Мрачная зима  продолжалась.  Мы  втянулись  в  новую  жизнь,  значительно
отличавшуюся от старой. Казалось, от Версаля и Малого Трианона нас  отделяют
годы. Изменилась и я.
   Мне уже тридцать четыре года,  и  я  получила  жестокий  урок.  Я  начала
понимать, что если бы вела себя иначе, то народ бы не бросался оскорблениями
в мой адрес. Они не ненавидели короля так, как меня.
   Я настолько изменилась, что выбрала  эти  апартаменты  на  нижнем  этаже,
чтобы жить отдельно от своей семьи и размышлять в одиночестве. "Как странно,
что я, которая никогда не могла  сконцентрироваться  на  любом  вопросе,  не
интересовавшим меня более, чем на  несколько  секунд,  сейчас  стремилась  к
самопознанию.
   Я могла часами заниматься писанием, излагая то, что случилось в прошлом и
что я продолжаю делать. Я превратилась из легкомысленной девочки в  женщину.
Подобная перемена была неожиданной, но  ведь  неожиданной  была  и  перемена
моего  положения.  Я  чувствовала  себя  так,  будто  прожила  всю  жизнь  в
бесконечных страданиях.
   "Чем несчастнее я становлюсь, - писала я Мерси, - тем сильнее  возрастает
во мне привязанность к моим истинным друзьям.  С  каким  нетерпением  жду  я
мгновения, чтобы вновь свободно видеть вас, говорить с  вами,  выразить  вам
свои чувства, которые с полным основанием питаю к вам всю жизнь".
   Наконец я поняла значение Мерси и теперь отчетливо видела, что все  могло
бы быть иначе, если  бы  я  прислушивалась  к  предупреждениям  его  и  моей
матушки.
   Во время этой ужасной зимы дни казались длинными и однообразными. Большим
утешением для меня служили дети и Аксель,  который  часто  меня  посещал.  Я
приходила в классную комнату, когда аббат Даву давал  уроки  моему  сыну,  и
видела, как ему было трудно сконцентрировать внимание,  что  живо  напомнило
мне мои детские годы, и я вынуждена была делать сыну замечания.
   - Но, мамочка, - заявлял он серьезно, - здесь так много солдат, и с  ними
гораздо интереснее, чем с этими уроками.
   Великие воины, напомнила я ему, также были вынуждены учить уроки.
   Каждый день мы все посещали мессу и потом ели все вместе.  Мы  сблизились
больше, чем когда-либо, мы жили, как семья буржуа, сидя за столом с  детьми,
которые принимали участие в разговорах.
   Бедная Аделаида и Виктория очень сильно изменились. Софи  умерла,  и  они
часто повторяли: "Счастливая Софи. Разве она могла бы все  это  разделить  с
нами". Но они больше не враждовали со мной, несчастье изменило  их  тоже.  У
них  было  достаточно  здравого  смысла  понять,  что  скандальные  сплетни,
распространявшиеся обо мне в прошлом, сыграли заметную роль в  том,  что  мы
оказались сейчас в подобном положении, и они жалели об этом.  Я  думаю,  они
удивлялись, что я не таю на них зла.  У  меня  не  было  времени  заниматься
местью, это просто не доставило бы мне их, проживших так долго  в  обществе,
которое теперь разрушалось у них на глазах, оставляя их беззащитными.
   После обеда король тяжело опускался в кресло и погружался в  сон  или  же
шел спать в свои апартаменты. Он вел  себя  ласково  со  всем  семейством  и
всегда мог утихомирить взрывы истерики тетушек, от  которых  они  иногда  не
могли удержаться. Им так не хватало старых времен, они более,  чем  кто-либо
из нас, не могли приспособиться к новому режиму.
   Я жила только в ожидании  визитов  Акселя.  Мы  не  могли  уединяться,  а
проводили время в беседах шепотом. Он говорил мне, что не может успокоиться,
пока я здесь, в Париже. Он постоянно вспоминает о  той  ужасной  поездке  из
Версаля в Париж.
   - Этот сброд, как я ненавижу их! Как я презираю их! Бог  знает,  что  они
могут сделать с вами. Какими словами я могу описать  свои  страдания,  когда
знаю, что вы в их руках? Я говорю вам, что не смогу успокоиться до тех  пор,
пока вы не выберетесь из  этого  города.  Я  хочу,  чтобы  вы  прямо  сейчас
отправились туда, где, я знаю, вы будете в безопасности.
   Я слушала с улыбкой. Его любовь, привязанность детей и  нежность  мужа  -
вот из-за чего мне стоило жить.
   И во время долгой зимы темой бесед моего возлюбленного была одна - побег.
***

   Спустя некоторое время мои страхи немного улеглись. Мы были на  положении
узников, но по крайней мере в Тюильри у нас было какое-то подобие двора. Нас
постоянно посещал Лафайет, заверявший короля, что он  его  верный  слуга.  У
Лафайета были хорошие намерения, и в этом отношении он не очень отличался от
Людовика. Ему никогда не удавалось оказаться на месте в  важный  момент,  он
всегда запаздывал, когда было необходимо незамедлительно принять решение,  и
действовал слишком быстро, когда нужно было учесть все обстоятельства. Но мы
были ради его дружественному расположению.
   У него имелись доказательства, что герцог Орлеанский помогал организовать
поход на Версаль, и Лафайет был уверен, что те люди,  которые  клялись,  что
видели герцога в надвинутой на лоб шляпе, не ошибаются,  и  поэтому  считал,
что его необходимо сослать туда, откуда он больше не сможет вредить.
   Король не мог поверить, что  его  собственный  кузен  способен  оказаться
предателем. Но Лафайет кричал:
   - Сир, его план заключается в том, чтобы лишить вас трона, а самому стать
регентом  Франции.  Сам  факт  его  рождения  делает  подобный  план  вполне
реальным.
   - Какие у вас есть доказательства? - спросил король в смятении.
   - Множество, сир. И я могу достать их еще больше. Толпу, которая  шла  на
Версаль, подстрекали мужчины в женской одежде, а вовсе не парижанки, как  мы
привыкли считать. Это были  платные  подстрекатели,  а  одним  из  тех,  кто
организовал поход на Версаль, был монсеньор Орлеанский.
   - Это невозможно, - возражал король, но я сказала ему, что  в  это  можно
поверить. Представители Орлеанского дома стали моими врагами с  первых  дней
моего приезда во Францию, и я вполне верю в это.
   Король беспомощно посмотрел на меня, а Лафайет, уверенный теперь  в  моей
поддержке, продолжал:
   - Сир, некоторые слышали выкрики: "Да здравствует Орлеанский, наш  король
Орлеанский!" Я думаю, что это все объясняет. Он планирует  свергнуть  вас  и
королеву и самому занять ваше место. Его необходимо выслать из страны.
   - Пусть уезжает в Англию, - заявил  король.  -  Но  я  думаю,  необходимо
указать, что он едет по моему заданию. Я не хочу  публично  обвинять  своего
кузена в предательстве.
   Итак, герцог Орлеанский был отправлен в Лондон, где он встретился с мадам
де Ламот, и они вместе стали планировать новые клеветнические измышления про
меня.

***

   Эти длинные зимние вечера!  Эти  коридоры  со  сквозняками!  Эти  чадящие
лампы! И постоянное вторжение стражи в наши покои!
   Вряд ли я смогла бы пережить эту зиму, если бы не присутствие Акселя. Мне
страшно не хватало Габриеллы. Принцесса де Ламбаль была хорошим другом, и  я
искренне любила ее, но она никогда не занимала в моем сердце  такого  места,
которое  я  отдавала  Габриелле.  Постоянным  утешением  была  Елизавета  и,
конечно, дети. Моя дочь становилась привлекательной  девочкой.  Она  покорно
принимала трудности без всяких  жалоб.  На  нее  оказывала  большое  влияние
тетушка Елизавета, и они всегда были вместе. Иногда, когда мне было особенно
грустно, я посылала  за  своим  маленьким  сыночком,  который  веселил  меня
высказываниями не по годам развитого человечка. Будучи совсем  ребенком,  он
быстро приспособился к жизни в Тюильри, и иногда я думала, что  он  забыл  о
великолепии Трианона и Версаля.
   - Мы должны проявлять осторожность, чтобы не избаловать его, - говорила я
мадам де Турзель, - но он такая прелесть, что это очень  трудно.  Мы  должны
помнить, что нам надлежит воспитать его как короля.
   Она соглашалась, и я часто думала, как мне повезло, что я окружена такими
верными друзьями и что только во время невзгод это можно обнаружить.
   Король все больше и больше прислушивался к моим суждениям.  Он,  кажется,
понял происшедшие во мне перемены, а я  вспоминала,  как  он  в  свое  время
заявлял, что никогда не позволит какой-либо женщине давать ему советы. С тех
пор мы оба изменились.
   Но он обладал одним качеством, которое никогда не менялось,  -  необычным
спокойствием. Могло показаться, что он  не  проявляет  никакого  интереса  к
своим собственным делам.
   Я слышала, как один из его министров заявлял, что, обсуждая дела  с  ним,
он чувствует себя так,  будто  говорит  о  вопросах,  касающихся  императора
Китая, а не короля Франции.
   Поэтому я все больше и больше втягивалась в решение государственных  дел.
Я пыталась держаться в стороне от них, но Мерси предупредил меня, что если я
не возьму на себя определенную роль в их решении,  то  никто  не  будет  ими
заниматься. Кто-то должен стоять у штурвала корабля, стонавшего  в  жестокий
шторм. Так говорил Мирабо, который после отъезда герцога Орлеанского остался
единственным человеком, способным сдержать революцию.
   Я понимала, что у Мирабо блестящий ум. Мерси часто писал  о  нем,  Аксель
говорил о нем. Он мошенник, заявлял Аксель, и мы не должны доверять ему,  но
в то же время он наиболее  важная  фигура  во  Франции,  и  нам  не  следует
игнорировать его.
   Мое участие в государственных  делах  не  осталось  незамеченным.  Король
никогда  ни  с  чем  не  соглашался,  пока,  как  он  открыто  заявлял,  "не
проконсультируется с королевой". Я стала новым человеком, хотя еще  много  и
не понимала, но по крайней мере твердо знала,  что  следует  делать,  а  это
лучше, чем менять мнение каждые два дня, как король. Я  была  за  то,  чтобы
проявлять твердость в  отношении  революционеров.  Мы  достаточно  уступали,
заявляла я. Больше мы не пойдем на уступки. Мое мнение  поддерживал  Аксель.
Возможно, я  в  нем  черпала  подобную  твердость.  Он  был  не  только  мой
возлюбленный, он был моим советником, и мне очень нравилось, что  по  многим
вопросам мнения его и Мерси совпадали.
   Мирабо начал менять свою точку зрения. Теперь он говорил:
   - У короля есть лишь один мужчина, и этот мужчина - его жена.
   Это означало, что Мирабо считает  меня  большей  силой  во  Франции,  чем
короля.
   -  Когда  кто-либо  берет  на  себя  обязанность  руководить  революцией,
трудность заключается не в ее дальнейшем разжигании, а в сдерживании, -  так
передали мне высказывание Мирабо.
   Я поняла по его словам, что он стремится сдержать революцию.
   В феврале умер мой брат Иосиф. Я была ошеломлена  этим  известием,  когда
прочитала письмо от Леопольда, сменившего его  на  престоле.  Между  мной  и
Иосифом существовала определенная связь, хотя его критика иногда и  вызывала
мое недовольство, но теперь я поняла, что он  хотел  помочь  мне,  и  в  его
замечаниях скрывалась мудрость. Мы с  Леопольдом  никогда  не  были  слишком
близки, поэтому я почувствовала, что даже тоненькая связь с  Веной  исчезает
для меня.

***

   Мы все страдали от холода. Король еще больше прибавил в  весе,  лишившись
возможности заниматься физическими упражнениями, к которым он так привык,  а
игра на  бильярде  от  случая  к  случаю  не  могла  их  заменить.  Я  также
чувствовала себя неважно и не могла дождаться лета  в  нездоровой  атмосфере
Тюильри. Когда я предложила, чтобы на  лето  мы  переехали  в  Сен-Клу,  это
встретило лишь незначительные возражения.  Впервые  за  длительное  время  я
почувствовала заметное облегчение - когда мы садились в кареты для переезда,
только небольшая толпа, настроенная враждебно, пыталась  остановить  нас,  а
значительно большая толпа кричала, что  нам  необходим  целебный  воздух,  и
скандировала:
   "Счастливого пути, наш славный папа!", что доставило удовольствие  королю
и еще больше подняло мое настроение.
   Я действительно верила, что  революция  заканчивается  и  что  нам  через
некоторое время разрешат вернуться в Версаль. Конечно,  там  потечет  другая
жизнь, но все же соответствующая нашему положению.
   Какое наслаждение жить в Сен-Клу!  Сам  воздух  придавал  силы.  И  каким
красивым  казался  дворец  по  сравнению  с  мрачным  Тюильри,   который   я
ненавидела. Конечно, это был не Трианон, но почти  такой  же  прекрасный.  Я
почувствовала, что старые времена почти кончились.
   Мерси писал мне из Брюсселя, чтобы я не пренебрегала предложениями Мирабо
о сближении, поскольку  он  оставался  единственным  человеком  во  Франции,
способным положить конец революции и восстановить короля на троне.
   Я обдумала этот вопрос. Аристократ по рождению, Мирабо не нашел  должного
признания в среде дворянства и именно по этой причине связал себя с  третьим
сословием. Он предоставил свои таланты на службу Орлеанскому дому, но герцог
Орлеанский сейчас находился в  ссылке,  и  Мирабо  решил  повернуть  на  сто
восемьдесят градусов и  положить  конец  революции,  которой  сам  же  помог
разгореться. Возможно, он  не  предполагал,  что  она  пойдет  именно  таким
образом. Возможно, действительно хотел  провести  изменения  конституционным
путем. Во всяком случае, именно этого он, по-видимому, желал сейчас.
   Он писал королю письма, на которые тот не отвечал:
   "Я всегда останусь  тем,  кем  был  -  защитником  монархической  власти,
регулируемой  законом,  проповедником   свободы,   как   она   гарантируется
королевской   властью.   Сердце   мое   будет   следовать   по   пути,   уже
предначертанному для меня разумом", - писал Мирабо.
   Аксель постоянно говорил о нем:  он  слишком  важная  фигура,