жанто - все эти важные  лица,  отвлекаясь
от государственных дел, занимались мною. Потом вопрос обо мне превратился  в
самое  важное  государственное  дело,  которым  им  когда-либо   приходилось
заниматься. Это было настолько нелепо, что вызывало у меня смех.
   -  В  начале  каждого  месяца,  -  говорила  мать,  -  я  буду   посылать
дипломатического курьера в  Париж.  В  промежутках  ты  сможешь  подготовить
письма, чтобы их можно было передать курьерам и сразу же доставить мне.  Мои
письма уничтожай. Это поможет мне писать тебе более откровенно.
   Я серьезно кивала головой. Все выглядело волнующе, как в пьесах,  любимых
Фердинандом и Максом. Я живо представила себе, как я получаю мамины  письма,
читаю их и прячу в потайных местах до тех пор, пока не смогу сжечь.
   - Антуанетта, ты невнимательна! - вздыхала мама.
   Это был ее постоянный упрек.
   - Ничего не рассказывай о нашей жизни здесь.
   Я вновь кивнула головой. Нет! Я не должна  рассказывать  им  о  том,  как
плакала Каролина, Нюона писала, что король Неаполя безобразный; что говорила
Мария Амалия о своем муже; как Иосиф ненавидел свою вторую жену  и  как  его
Первая жена любила Марию Кристину. Я должна се это забыть.
   - Говори о своей семье правдиво и умеренно.
   Следует ли мне рассказывать об этом, если меня спросят, раздумывала я про
себя, однако матушка продолжала наставления:
   - Всегда молись по утрам, обращаясь к  святым  на  коленях.  Каждый  день
читай Библию, слушай мессу и почаще беседуй с Богом.
   - Да, мама, - я была полна решимости попытаться делать  все,  о  чем  она
говорила.
   - Не читай никаких книг и памфлетов без  согласия  своего  духовника.  Не
слушай сплетен и не проявляй благоволения к кому-либо.
   Это продолжалось бесконечно. Ты должна делать это и не должна делать  то.
Слушая, я вся дрожала, поскольку,  несмотря  на  начало  беседы,  в  спальне
по-прежнему было холодно.
   - Ты  должна  научиться  отказывать,  это  очень  важно.  Всегда  отвечай
любезно, если собираешься в чем-то отказать? Но самое главное -  никогда  не
стесняйся попросить совета.
   - Нет, мама.
   Потом я обычно ускользала либо на урок к аббату Вермону, что было не  так
уж плохо, или 1с парикмахеру, который занимался моими волосами,  или  бежала
на урок танцев, который доставлял мне истинную радость. Между месье  Новером
и мной существовало соглашение, что не будем думать  о  времени,  и  мы  оба
выражали удивление, когда приходил слуга и  говорил,  что  меня  ждет  месье
аббат или парикмахер, или что ж через десять минут должна  быть  готова  для
беседы с принцем фон Кауницем.
   - Мы увлеклись уроком, - обычно говорил Новер в оправдание.
   - Ты любишь танцевать, дитя мое, - отмечала матушка в холодной спальне.
   - Да, мама.
   - И месье Новер говорит мне, что у тебя блестящие успехи. Вот если бы  ты
так же продвигалась во всех других занятиях.
   Я показывала ей новые па, она обычно улыбалась и отмечала, что у меня они
получаются красиво.
   - Танцы в конце концов тоже входят в необходимое образование.  Однако  не
забывай, что мы  находимся  здесь  не  только  для  получения  удовольствия.
Удовольствия ниспосылаются Богом для облегчения.
   Облегчение? От чего? Опять намек на то, что жизнь - это трагедия. У  меня
в мыслях возникла бедная Каролина, однако мама вывела меня из задумчивости:
   - Ни в чем не нарушай обычаи Франции и никогда не  ссылайся  на  то,  что
делается здесь, в Австрии.
   - Нет, мама.
   - И никогда не намекай, что у нас в Вене что-то  лучше,  чем  у  них,  во
Франции. Ничто не может вызвать большего раздражения.  Ты  должна  научиться
восхищаться всем французским.
   Я знала, что не смогу запомнить всего, что я должна и не  должна  делать.
Мне следует положиться на свою судьбу и умение с помощью улыбки выходить  из
затруднительных положений.
   В течение тех двух месяцев, когда  я  ночевала  в  спальне  матушки,  она
чувствовала себя напряженно из-за опасений, что мое замужество может  вообще
не состояться, непрерывно совещалась  с  Кауницем  наедине  и  их  постоянно
посещал маркиз де Дюрфо.
   У меня появилась  передышка  от  бесконечных  наставлений  в  продуваемой
насквозь  спальне  императрицы,  ставших  частью  моей  жизни.   При   дворе
дебатировался вопрос: чьи имена должны стоять первыми в документах - матушки
и брата или короля Франции?
   Кауниц был невозмутим, хотя и встревожен.
   - Вопрос о замужестве может отпасть, - говорил он матушке. -  Смешно,  но
многое зависит от столь незначительных деталей.
   Они вели споры об официальной церемонии моей передачи. На чьей земле  она
должна происходить: французской или австрийской? Необходимо  было  решить  и
эту проблему. Французы говорили, что это должно  происходить  на  их  земле,
австрийцы настаивали, что на их. Матушка иногда  рассказывала  мне  об  этих
трудностях:
   - Ты должна знать о них.
   Было  затронуто  так  много  вопросов!  Величайшую  важность  приобретала
проблема  моих  слуг:  сколько  их  должно  сопровождать  меня  во  Францию.
Временами у  меня  возникала  уверенность,  -  что  никакого  замужества  не
состоится, и я  не  знала,  радоваться  этому  или  огорчаться.  Я  была  бы
разочарована, если бы все это распалось, но, с другой стороны, считала,  что
хорошо было бы остаться дома лет до двадцати трех, как Мария Амелия.
   В последние месяцы я часто думала о тех ожесточенных  спорах  и  невольно
задавала  себе  вопрос,  какой  могла  бы  оказаться  моя  жизнь,  если   бы
государственным мужам не удалось тогда прийти к соглашению.
   Однако судьба решила иначе, и решение наконец было принято.

***

   Маркиз де Дюрфо вернулся во Францию для получения  инструкций  от  своего
суверена. Во французском посольстве происходила спешная перестройка с  целью
его расширения, поскольку должно было собраться полторы тысячи гостей и было
бы нарушением этикета оставить хотя бы одного из них  на  улице.  Этикет!  Я
неоднократно слышала это слово.
   До нас дошли слухи о том, что после перестройки посольства в Вене  король
Людовик решил соорудить в Версале оперный театр, в  котором  можно  было  бы
отпраздновать свадьбу.
   Матушка твердо считала, что я должна  быть  одета  столь  же  пышно,  как
одевались французы. Я не могла сдержать восхищения всей этой  суетой  вокруг
меня и иногда замечала ее добродушно-насмешливый взгляд. Сейчас я задаю себе
вопрос, была ли она рада моему легкомыслию, которое не  давало  мне  слишком
сосредоточиться на предстоящем отъезде из дома. Если вспомнить  убийственное
настроение Каролины, то для нее это, вероятно, было утешением.
   После возвращения маркиза Дюрфо  в  Вену  все  действительно  вылилось  в
великолепный спектакль, в котором мне предназначено было играть самую важную
и волнующую роль, поскольку начались официальные церемонии.
   Наступил апрель, и на  улице  потеплело.  Семнадцатого  числа  состоялась
церемония отречения, когда я должна была отказаться от прав на  наследование
австрийского престола. Все это казалось мне лишенным всякого смысла, когда в
зале Бургплатц я подписывала акт на латинском языке и  давала  клятву  перед
епископом Лейлаха. Церемония  показалась  мне  утомительной,  но  понравился
банкет и бал, последовавшие за ней.
   Огромный балетный зал был ярко освещен тремя с половиной тысячами свечей,
и, как мне сказали, восемьсот пожарных должны были постоянно стоять наготове
и гасить мокрыми губками возможные искры. Когда я танцевала, то  забыла  обо
всем и наслаждалась танцем. Забыла даже о том, что  это  один  из  последних
балов в моей родной стране.
   На следующий день маркиз де Дюрфо устроил прием для австрийского двора от
имени короля Франция, и, разумеется, этот прием должен  был  быть  таким  же
великолепным, если не  более  пышным,  как  и  торжество  накануне  вечером.
Поэтому для его проведения  он  снял  дворец  Лихтенштейна.  Это  был  также
замечательный  вечер.  Я  помню,  как  мы  туда  ехали,  -  он  находился  в
окрестностях Ролшшау. По всей дороге деревья  были  подсвечены.  Между  ними
стояли дельфины  с  фонарями,  озаряя  волшебный  пейзаж,  заставлявший  нас
издавать возгласы изумления.
   В бальном зале  маркиз  де  Дюрфо  приказал  повесить  красивые  картины,
символизирующие торжественность события, и  я  запомнила  одну  из  них,  на
которой была изображена я сама по дороге во Францию. Передо мной расстилался
ковер цветов, разбрасываемых нимфами, символизировавшими любовь.
   Были фейерверки и  музыка.  Великолепие  того  вечера  превосходило  наши
приемы, несмотря на три с половиной тысячи свечей на одном из них.
   Девятнадцатого состоялся мой брак по доверенности. Для меня все это  было
частью  какой-то  игры,  поскольку  роль  жениха  и  дофина  Франции   играл
Фердинанд. Все это напоминало мне один из  спектаклей,  в  которых  актерами
были мои братья и сестры, а  я  присутствовала  в  качестве  зрительницы,  -
только на этот раз я уже достаточно выросла, чтобы  присоединиться  к  игре.
Фердинанд  и  я  склонили  колени  перед  алтарем.  Про  себя  я  непрерывно
повторяла: "Хочу и обещаю", чтобы сказать эти слова  громко  и  правильно  в
нужный момент.
   После церемонии стреляли из пушек на Шпитальплатц, а потом был банкет.  .
Двумя днями  позднее  мне  предстояло  покинуть  родной  дом.  Неожиданно  я
осознала, что меня ждет впереди. Меня поразила  мысль,  что  я  могу  больше
никогда не увидеть матушку. Она призвала меня в свои покои и вновь  и  вновь
повторяла свои наставления. Я слушала ее, и  меня  стали  одолевать  мрачные
предчувствия.
   Она усадила меня за стол и приказала взять перо. Я должна  была  написать
письмо  моему  свекру,  которым  теперь  становился  король   Франции.   Мне
предстояло  запомнить  это.  Я  должна  стараться   угождать   ему,   должна
повиноваться и никогда не вызывать его раздражения. Меня  очень  обрадовало,
что я не должна составлять текст письма. Это было бы сверх  моих  сил,  хотя
писать под  диктовку  матушки  было  также  не  очень  приятным  делом.  Она
наблюдала за мной. Могу представить себе ее страхи. Я сидела, склонив голову
набок, с  недовольным  сосредоточенным  выражением  лица,  покусывая  кончик
языка, с неимоверными усилиями выводя детскими каракулями  неровные  строчки
письма. Помню, что я просила короля Франции быть милостивым ко мне и просить
от моего имени дофина также проявлять ко мне терпимость.
   Сделав паузу, я подумала  о  дофине,  другом  важном  участнике  этого..,
фарса, комедии или трагедии? Как я могла знать, во что это выльется? Позднее
я пришла к мысли, что это было и первое, и второе,  и  третье  одновременно.
Что собой представлял дофин? Никто о нем  подробно  не  рассказывал.  Иногда
сопровождавшие меня  лица  отзывались  о  нем,  как  о  прекрасном  герое  -
поскольку таковыми должны  быть  все  принцы.  Разумеется,  он  должен  быть
красивым. Мы будем с ним танцевать, и у нас будут дети.
   Как я жаждала их  иметь!  Маленькие  золотоволосые  дети,  которые  будут
обожать меня. Когда я стану матерью, я перестану быть  ребенком.  Потом  мне
пришла  на  ум  Каролина  -  ее  несчастные,  жалостные  письма:  "Он  очень
безобразный, но постепенно к этому привыкаешь..."
   Матушка говорила  со  мной  обо  всем,  с  чем  я  могу  встретиться  при
французском дворе, за исключением.., моего жениха.
   Потом она положила мне руку на плечо,  прижала  к  себе  и  стала  писать
письмо королю Франции. Я смотрела на ее быстрое перо, восхищаясь  легкостью,
с которой оно порхало по строчкам. Она просила короля Франции  заботиться  о
"ее дорогом, любимом ребенке". "Я прошу Вас быть снисходительным к возможным
неосмотрительным поступкам моего дорогого дитяти. У нее  доброе  сердце,  но
она легко поддается воздействию  в  немного  своенравна..."  К  моим  глазам
подступили слезы, поскольку мне  стало  жалко  ее.  Это  казалось  странным.
Однако ее беспокойство было связано с тем, что она прекрасно  знала  меня  и
могла себе представить тот мир, в который меня бросали.

***

   Маркиз де Дюрфо привез с собой в Австрию две кареты, которые  французский
король приказал изготовить специально для  того,  чтобы  доставить  меня  во
Францию. Мы слышали  об  этих  каретах  еще  раньше.  Они  были  изготовлены
Франсьеном, лучшим парижским каретных дел мастером. Король Франции  приказал
не жалеть денег при их постройке. Франсьен оправдал свою репутацию -  кареты
были великолепны. Изнутри их обили атласом и со  вкусом  расписали,  снаружи
красовались золотые короны, свидетельствовавшие о том, что  это  королевские
экипажи. Мне предстояло сделать открытие, что они не только  самые  красивые
из тех карет, в которых я когда-либо путешествовала, но и самые удобные.
   Маркиз прибыл с отрядом личной охраны из ста семнадцати человек, одетых в
разноцветные наряды; с  гордостью  отмечалось,  что  эта  маленькая  веселая
кавалькада обошлась  королю  примерно  в  триста  пятьдесят  тысяч  дукатов.
Двадцать первого апреля началось мое путешествие во Францию..
   В последние годы я часто вспоминала прощание с матушкой. Она знала, что в
последний раз обнимает меня, в последний раз целует. Она  вновь  давала  мне
наставления - запомни это, не поступай так... Конечно, она уже говорила  мне
обо всем этом в своей ледяной спальне, но, зная меня, понимала, что половину
из всего сказанного я к тому моменту уже забыла. Я слишком часто  пропускала
мимо ушей то, о чем она мне говорила. Теперь я знаю, что она молча  молилась
Господу и святым, прося их  оградить  меня.  Она  считала  меня  беспомощным
ребенком, бредущим в дебрях.
   - Мое прелестнейшее дитя, - шептала она.
   Неожиданно  мне  не  захотелось  уезжать  от  нее,  несмотря  на   уроки,
болезненную процедуру прически и ее нотации в холодной спальне. В ноябре мне
должно было исполниться пятнадцать лет,  и  я  вдруг  ощутила  себя  юной  и
неопытной. Мне хотелось попросить разрешения  остаться  на  некоторое  время
дома, но великолепные экипажи месье  де  Дюрфо  уже  ждали  меня;  Кауниц  с
нетерпением ждал моего отъезда и был доволен,  что  все  переговоры  позади.
Только матушка была опечалена, и я гадала,  можно  ли  мне  остаться  с  ней
наедине и попросить остаться. Разумеется, это было невозможно.  Несмотря  на
всю ее огромную любовь ко мне,  она  никогда  не  позволила  бы,  чтобы  мои
капризы   нанесли   ущерб   государственным   интересам,   а   моя    судьба
предопределялась  государственным  интересом.  Эта  мысль   заставила   меня
рассмеяться и в то же время доставила мне удовольствие. Я действительно была
очень важным лицом.
   - Прощай, мое любимейшее дитя! Буду писать тебе регулярно. Все будет так,
как если бы я была с тобой.
   - Да, мама.
   - Мы будем жить врозь друг от друга, но до  самой  своей  смерти  я  буду
постоянно думать о тебе. Люби  меня  всегда.  Это  единственное,  что  может
утешить меня.
   Потом я села в карету с Иосифом, который сопровождал меня в первый  день.
У меня было очень мало общего с  Иосифом:  он  был  намного  старше  меня  и
преисполнился важности, став императором и  соуправителем  матушки.  Он  был
добрым, но его помпезность показалась  мне  раздражительной;  он  все  время
давал советы, которые мне не хотелось выслушивать. Я предпочитала  думать  о
своих маленьких собаках, заботиться о которых обещала моя прислуга. Когда мы
проезжали дворец Шенбрунн, я взглянула не желтые стены и  зеленые  ставни  и
вспомнила, как Каролина, Фердинанд, Макс и я наблюдали за  старшими  детьми,
игравшими в пьесах, операх и балетных представлениях. Я вспомнила, как слуги
приносили нам в парк лимонад, который,  по  мнению  мамы,  был  полезен  для
детей, и маленькие венские булочки с кремом.
   Перед моим отъездом мама  вручила  мне  пакет  бумаг,  которые,  как  она
сказала, я должна читать ежедневно. Мельком взглянув на них, я увидела,  что
они представляют собой правила и инструкции, о которых она уже  говорила  во
время наших бесед. Прочту их потом, обещала я себе. А  сейчас  мне  хотелось
думать о старых временах - очаровании  тех  дней,  когда  Каролина  и  Мария
Амалия  не  были  так  несчастны.  Взглянув  на  Иосифа,   который   перенес
собственное горе, я подумала,  что  он  уже  от  него  оправился,  поскольку
невозмутимо восседал, откинувшись на великолепную атласную обивку.
   - Всегда помни, что ты  немка...  Мне  захотелось  зевнуть.  Иосиф  своим
тяжеловесным слогом пытался донести до моего сознания  важность  замужества.
Понимаю ли я, что мой эскорт состоит из ста тридцати двух лиц?
   - Да, Иосиф, я уже слышала обо всем этом раньше.
   - Фрейлины, твои  служанки,  дамские  парикмахеры,  портнихи,  секретари,
хирурги, пажи, меховщики, священники, повара  и  т,  д.  У  твоего  главного
почтмейстера принца Паара в подчинении тридцать четыре человека.
   - Да, Иосиф, это очень много.
   - Не следует полагать, что мы позволим французам думать, будто  не  можем
достойно проводить тебя. Знаешь ли ты, что  у  нас  триста  семьдесят  шесть
лошадей, которые должны меняться по четыре или пять раз в день?
   - Нет, Иосиф. Но теперь ты сказал мне об этом.
   - Ты должна знать эти вещи. Двадцать тысяч лошадей размещены вдоль дороги
от Вены до Страсбурга, чтобы доставить тебя и твою свиту.
   - Это огромное количество.
   Мне  больше  хотелось,  чтобы  он  рассказал  мне  о  своей  женитьбе   и
предупредил меня о том, чего можно ждать от моего замужества.  Я  устала  от
всех этих цифр и все время боролась с желанием расплакаться.
   В Мельке, куда мы прибыли после восьмичасовой  езды,  мы  остановились  в
монастыре бенедиктинцев, где учащиеся поставили для нас оперу. Она оказалась
скучной. Я очень хотела спать  и,  вспомнив  о  предыдущей  ночи  в  спальне
матушки в Хофбурге, готова была  разрыдаться,  когда  подумала  о  комфорте,
которым она окружала меня. Как это ни странно, несмотря на наставления,  она
успокаивала меня; не осознавая этого, я чувствовала,  что  пока  она,  такая
всемогущая и всеведущая, находилась рядом, я была в безопасности, окруженная
ее заботой.
   На следующий день Иосиф покинул меня, что не  вызвало  сожалений  с  моей
стороны. Он был хорошим любящим братом, но его разговоры утомляли меня и  не
позволяли сосредоточиться.
   Каким долгим оказалось  путешествие!  Принцесса  Паар  ехала  со  мной  в
экипаже. Она пыталась успокоить меня  разговорами  о  чудесах  Версаля  и  о
блестящем будущем, уготованном мне.  Эннс,  Ламбах  и  далее  Нимфенбург.  В
Гюнсбурге мы отдыхали в течение двух дней у тетки принцессы Шарлотты. У меня
сохранились смутные воспоминания о ней  по  Шенбрунну,  где,  будучи  членом
нашей семьи, она одно время жила. Батюшка  очень  любил  ее,  и  обычно  они
вдвоем совершали продолжительные прогулки. Матушку, наоборот, раздражало  ее
присутствие. В конце концов Шарлотта  уединилась  в  Ремирмонте,  где  стала
настоятельницей монастыря. Она с нежностью вспоминала о батюшке, и я  ходила
с ней раздавать продовольствие бедным, что оставило яркое впечатление  после
всех банкетов и балов.
   Мы проехали Шварцвальд и прибыли в аббатство Шюттерн,  где  меня  посетил
граф де Ноай, который должен был стать моим опекуном. Он был старый и  очень
гордился обязанностями, которые  ему  поручил  герцог  де  Шуазель.  Мне  он
показался суетливым человеком, и я не была уверена, понравился ли он мне. Он
не долго пробыл со мной, поскольку возникло новое затруднение,  связанное  с
предстоящей церемонией. Опять встал вопрос, чья фамилия должна стоять первой
на документе. Принц Штарембург, который должен был официально передать  меня
французам, по этому поводу находился  в  величайшем  волнении;  в  таком  же
состоянии пребывал и граф де Ноай.
   Мне было очень грустно в тот вечер, ибо я знала, что он станет  последним
на родной земле. Неожиданно я горько расплакалась в объятиях принцессы Паар.
Сквозь слезы я снова и снова повторяла одну  фразу:  "Боль