ое чувство,  что  ей  никогда  не
быть счастливой. Она одно из самых незадачливых созданий в  этом  мире.  Как
хорошо, что можно говорить с тобой,  сестренка,  не  таясь,  потому  что  ты
слишком мала, чтобы понять.
   Он поцеловал ее в волосы.
   - Ты прелестна, и я люблю тебя. Ты ведь знаешь, мне гораздо приятнее быть
с тобой, чем с самыми прекрасными леди двора, или с королем и королевой, или
с мамой.., в общем, со всеми.
   Чтобы позабавить ее, он рассказал о  деревяшке,  которую  всегда  брал  с
собой в постель в ее возрасте.
   - Напрасно они старались отобрать ее у меня, потому что я ни  за  что  на
свете не расстался бы с нею. Я любил свою  деревянную  палку  и,  признаюсь,
хранил ее как сокровище, пока однажды ее не забрали  у  меня  силой.  Тут  я
понял, что давно вырос из таких игр. Когда-нибудь, Минетта, я расскажу  тебе
еще кое-что. Я расскажу о забаве, которая у нас была с братом и сестрой, и о
том, как мы думали, что будем вечно  смеяться  и  играть  в  игры,  а  потом
внезапно стали взрослыми, все в один день. Им было тяжелее  пережить  это  -
ведь они моложе меня; Мэри -  на  год,  Джеймс  -  на  четыре,  а  маленькая
Элизабет - на целых пять. Я был старшим, Генри был совсем  еще  ребенком,  а
маленькая Минетта даже не числилась в нашем семействе,  потому  что  еще  не
появилась на свет.
   - Минетта не появилась!
   - Ты без себя не можешь представить  существование  мира  вообще,  правда
ведь? Давай поиграем, Минетта! Я утомил тебя разговорами.
   - Нет, давай говорить еще, - сказала она. Но тут появилась мадемуазель  в
сопровождении кузена, принца Руперта.
   - Вашей маме не понравится, что вы проводите время  в  детской,  играя  с
малышкой, - кокетливо сказала мадемуазель. Для себя она решила, что на этого
мальчика с туманным будущим не стоит тратить время, но устоять не  смогла  -
при всей молодости и неопытности было в нем что-то,  что  делало  его  более
интересным, чем кузен Руперт.
   - Вам  придется  простить  меня,  мадемуазель,  -  сказал  Чарлз,  -  мой
французский слишком убог, чтобы ответить вам на вашем языке.
   Она веером ударила его по руке.
   - И вам не стыдно, кузен? Вы не говорите по-французски?
   - Это все моя нерадивость. Боюсь, я слишком много времени уделял верховой
езде и стрельбе, тогда как следовало "учить французский, точно так же как  и
вы, мадемуазель, несомненно, предпочитали заниматься более приятными  делами
вместо того, чтобы учить английский.
   Руперт перевел, и мадемуазель надулась.
   - Что бы вы сказали, Чарлз, если бы я позволила вам нести мои цветы?
   - Я бы сказал, что вы очень любезны, - ответил он через Руперта.
   - Я бы разрешила проводить меня до кареты.
   - Мадемуазель чрезвычайно добра.
   - И, пожалуй, вы могли бы подержать лампу, пока я приведу себя в порядок.
   - Ради Бога, скажите мадемуазель, что я сражен ее великодушием.
   Мадемуазель повернулась к Руперту.
   - А это не переводите. Я делаю все это только потому, что мне жаль  этого
бедного юношу. Я никогда не выйду за него замуж, как этого хочет его мать. Я
целюсь выше.., много выше!
   - Я уверен, - сказал Чарлз, - что слова мадемуазель  не  лишены  здравого
смысла.
   Руперт улыбнулся, он знал, что принц Уэльский понял каждое  слово,  и  не
говорит с мадемуазель по-французски только из застенчивости.
   - Скажите ему, - приказала мадемуазель, -  что  он  может  прийти  в  мои
апартаменты и сидеть возле моих ног, пока я буду беседовать со служанкой.
   Когда Руперт перевел, Чарлз ответил:
   - Мадемуазель невероятно великодушна, но у меня важное свидание с леди.
   - Леди? - воскликнула мадемуазель.
   - С моей маленькой сестрой, мадемуазель. С моей подружкой Минеттой.
   Генриетта  почувствовала,   что   прекрасная   гостья   недоброжелательно
относится к ее брату.
   - Уходите! - сказала она. - Вы не нравитесь Минетте!
   - Я понимаю, - сказала мадемуазель, -  девочка  еще  мала,  но  ее  стоит
поучить правилам хорошего тона. Ее следовало бы хорошенько высечь.
   Услышав слово "высечь", Генриетта обхватила брата и с плачем уткнулась  в
его плечо.
   - Никто тебя не обидит, Минетта, - сказал тот. - Никто  тебя  пальцем  не
тронет, пока Чарлз с тобой.
   Мадемуазель засмеялась и, поднявшись, приказала Руперту проводить ее.
   - Оставим мальчика играть с сестренкой, - сказала она. - В конце  концов,
он всего лишь мальчишка, и, совершенно очевидно, еще  не  вырос  из  детских
забав.
   Стоило им уйти, как на  Минетту  и  ее  брата  вновь  напало  безудержное
веселье.

***

   Что ни день они были вместе, что ни день он  приходил  и  разговаривал  с
ней, и хотя она далеко не все понимала из того, что он говорил,  она  знала,
что он любит ее так же, как и она его.
   Ей и в голову не приходило, что когда-нибудь все может  измениться,  пока
однажды он не пришел к ней и не сказал, с грустью поцеловав:
   - Минетта, мы всегда будем любить друг друга.
   На следующий день он не пришел. Она с негодованием спросила, где Чарлз, и
ей ответили, что он уехал. Она мучилась день и ночь, не ела, плохо спала, ей
так хотелось, чтобы он вернулся.
   Мама ласково обнимала ее.
   - Мое дорогое дитя, ты еще очень мала, но есть вещи,  которые  необходимо
знать и тебе. Твой отец сражается с плохими людьми, и  твой  брат  поехал  к
нему на помощь. Потом, когда они  победят  плохих  людей,  мы  все  вернемся
домой, и у тебя будет не один, а целых три брата, а кроме того еще и сестра.
   - Не хочу трех братьев, - рыдала Генриетта. - Минетта хочет Чарлза.
   И все последующие дни во дворце Сен-Жермен она оставалась печальной. Если
бы кто-то спросил ее, отчего она такая грустная, она бы ответила:
   "Хочу  Чарлза".  Все  дни  напролет  она  сидела  на  коленках  у   окна,
высматривая его, ей казалось, что она ждет брата годы, но при этом она ни на
час не забывала его.

***

   Принцесса Генриетта лежала в постели  в  покоях  Луврского  дворца.  Мать
сидела у кровати, накинув на плечи три шали, надев на руки толстые перчатки.
Погода стояла морозная, январская, и за стенами  Лувра  на  узких  парижских
улочках французы сражались  с  французами.  В  стране  полыхала  гражданская
война, именуемая Фрондой.
   Маленькая Генриетта, которой исполнилось четыре года, дрожала от  холода,
и мать ее  тоже  дрожала,  но  к  холоду  примешивались  иные  причины.  Как
обмолвилась ее подруга мадам де Мотвиль, в  этом  году  взошла  несчастливая
звезда для монархов.
   Генриетта-Мария не особо вслушивалась в леденящие душу крики, то  и  дело
доносившиеся сквозь стекла, мыслями она была в стране своего мужа,  там,  за
Ла-Маншем, потому что король Англии стал узником парламента  и  теперь  ждал
суда. Она молилась о том, чтобы ей позволили свидеться с  ним,  но  получила
отказ. В случае приезда в Англию, - так ей было  сказано,  -  она  сядет  на
скамью подсудимых вместе с мужем, ибо парламент  полагает,  что  на  ней  не
меньше, чем на короле, лежит вина за преступление, именуемое Государственной
Изменой.
   Что происходит в  Англии?  Об  этом  ей  было  известно  мало,  поскольку
немногим посыльным удавалось добраться до нее через  охваченную  гражданской
войной Францию. Она попеременно осыпала  упреками  себя  и  других.  То  она
негодовала на себя за то, что погубила не только  собственную  жизнь,  но  и
жизнь  мужа  и  детей,  но  тут  же  роптала  на  злодея  Кромвеля   и   его
разбойников-парламентариев, принесших столько несчастий ее семье.
   И вот она, королева Англии, сидит без пищи  и  тепла  в  огромном  пустом
дворце, одна с ребенком на руках,  с  воспитательницей,  отцом  Сиприеном  и
парой слуг, которые страдают не меньше ее.
   Трое ее детей были узниками парламента:
   Джеймс, Элизабет и  Генри.  Мэри,  слава  Богу,  удачно  вышла  замуж  за
иностранного монарха еще  до  того,  как  ситуация  в  стране  вышла  из-под
контроля, и теперь смогла предоставить убежище брату Чарлзу и всем, кто смог
ускользнуть. В эти тяжелые дни Мэри старалась помочь своей семье.
   По приезду во Францию Генриетта-Мария поначалу держалась высокомерно,  но
мало-помалу  пришлось  сбросить  спесь.  К  тому   же   она   осталась   без
драгоценностей и серебра: пришлось послать все, что  было,  мужу  в  Англию.
Если когда-то  своим  легкомыслием  она  в  немалой  степени  способствовала
падению мужа, то по крайней мере теперь она от всего  сердца  хотела  помочь
ему. Только сейчас, в разлуке, она поняла, как сильно любит этого честного и
славного человека, лучшего из мужей и отцов, пусть даже при этом  не  самого
мудрого из королей. А на какую помощь со стороны  французских  родственников
она могла рассчитывать сейчас? Королевской семье  пришлось  покинуть  Париж,
маленький король заботами матери королевы был переправлен в Сен-Жермен,  где
оба они оставались  весь  период  осады  Парижа.  Мадемуазель  де  Монпансье
приняла сторону бунтовщиков-фрондеров, что для нее очень характерно: чего не
сделаешь, чтобы привлечь к себе внимание! Поистине зловещая звезда  зажглась
в этом году на небе! Генриетта-Мария тщетно заклинала мадемуазель  подумать,
что она  делает,  но  частенько  сама  задумывалась,  не  совершает  ли  она
глупость, разделяя позицию королевы Анны. Ей трудно было усвоить, что  жизнь
и в той и в другой стране ушла далеко вперед,  их  народы  по-новому  начали
смотреть на вещи, будущее открывало  новые  перспективы.  Стюарты  оказались
столь же автократичны, как и Тюдоры, но не чувствовали настроения народа,  а
именно  это  чутье  лежало  в  основе  популярности,  завоеванной   великими
монархами из династии Тюдоров - Генрихом VIII и Елизаветой  I.  Простой  люд
уже отказывался признавать священное право королей управлять всем; еще  живы
были те, кто помнил мятежи баронов в предшествующем  столетии.  Народ  хотел
вернуться к тем временам, когда власть короля была ограничена. Но как  легко
рассуждать о просчетах задним числом и, оглядываясь назад, говорить: если бы
сделать так, то ничего бы и не было! Если бы Карл  I  и  Генриетта-Мария  не
делали ошибок, они бы и сейчас благополучно  царствовали  в  Англии  и  жили
вместе в счастии и довольстве.
   Но все  повторялось  в  другой  стране  и  с  другой  королевой  -  Анной
Австрийской,  королевой-матерью  Франции.   Мазарини   и   королева-регентша
задавили народ непосильными налогами, и тот наглядно продемонстрировал,  что
эра безмятежной веры в право монархов управлять своими подданными кончилась.
Франция разделилась на две части.  Анна,  такая  же  легкомысленная,  как  и
Генриетта-Мария и столь же не от мира сего, в лицо смеялась Полю  де  Гонди,
коадьютору Парижа, и поощряла насмешки  других  в  адрес  этого  денди,  чьи
привычки плохо соотносились с сутаной, которую он  носил  как  представитель
церкви. Поль де Гонди, будучи сильной личностью, объявил, что хочет  править
Парижем и приготовился всерьез приступить к осуществлению своей мечты.
   В конце июля, в разгар летней жары,  парижане  бросились  баррикадировать
улицы как раз напротив тех окон, перед  которыми  сидела  сейчас  английская
королева и ее дочь. Огромные бочки, набитые землей  и  поставленные  в  ряд,
перегородили  проходы  с  дворцовой  площади  на  узкие  улочки.  На  охрану
заграждений были откомандированы люди. Все это напоминало  знаменитую  "ночь
баррикад" прошлого столетия, да и, собственно, являлось ее отголоском.
   Война - "Фронда" -  началась.  Название  представляло  из  себя  типичный
образчик чисто парижского юмора. Перед  самым  началом  событий  был  принят
закон, запрещавший парням-малолеткам околачиваться на улицах города и метать
друг в друга камни при помощи  популярных  в  то  время  рогаток  и  пращей,
по-французски именуемых "фронда". Такие игрища не раз и не два заканчивались
для их участников плачевно и давно  вызывали  беспокойство  в  обществе.  Во
время горячего  обсуждения  в  парижском  парламенте  налогов,  навязываемых
ненавистным  фаворитом  королевы-матери,  кардиналом   Мазарини,   президент
парламента призвал собравшихся обратить  внимание  на  условия,  выдвигаемые
Мазарини. Сын президента Башомон, слывший в Париже человеком  светлого  ума,
заявил,  что,  когда  придет  его  очередь  говорить,  он  с   удовольствием
расстреляет  из  пращи  оппонентов  своего  отца.  Красное   словечко   было
немедленно подхвачено, и прозвище "фрондер" прилипло к тем, кто  выступал  с
критикой двора.
   И вот теперь Париж был в опасности, и престол грозил обрушиться, как  это
уже произошло в соседней Англии. Пенсия Генриетты-Марии не  выплачивалась  с
начала войны; у нее были на исходе запасы еды и  топлива,  а  теперь,  когда
против  нее  ополчилась  и  зима,   приходилось   страдать   от   отсутствия
элементарных удобств. И все же, успокаивая сейчас дочку, обнимая и  прижимая
к себе в попытке согреть, она думала не о том, что происходит за окнами, а о
муже, которому предстояло предстать перед судом в Лондоне.
   - Мама, - сказала маленькая принцесса, - мне холодно.
   - Да, малышка, сейчас холодно, но, может быть, скоро мы согреемся.
   - А мы не можем разжечь камин?
   - Дорогая моя, нам его нечем топить.
   - Я голодна, мама.
   - Да, мы все голодны, драгоценная моя. Принцесса начала всхлипывать - она
была не в силах понять, что происходит.
   - О, Святая дева Мария, - пробормотала королева. - Как там Карл?
   В комнату вошла Анна Дуглас, после смерти свекра  получившая  титул  леди
Мортон. Губы у нее посинели, прекрасные руки покрылись пятнами от мороза.
   - Что случилось, Анна? - спросила королева.
   - Мадам, месье коадьютор хочет видеть вас.
   - Что ему нужно?
   - Он хочет сказать об этом лично.
   В дверях показался Поль де Гонди. Время было неподходящее для  соблюдения
церемониала, но он стал хозяином Парижа.
   Но он пришел не как враг.
   Коадьютор поклонился королеве, и та взглянула в лицо  человека,  ставшего
на время королем Парижа. Это было лицо  распутника,  но  человека,  сильного
духом. Полю де Гонди, с рожденья мечтавшему  о  власти  над  всем  миром,  с
детства  была  уготована  стезя  служителя  церкви,  ведь   его   дядя   был
архиепископом парижским, и Полю предстояло со временем занять его место.  Но
юноша,  не  питавший   слабости   к   духовной   жизни,   всячески   пытался
засвидетельствовать непригодность к ней беспрерывными  кутежами  и  дуэлями.
Убедившись в невозможности избежать посвящения в чин архиепископа, он  решил
сделаться образованным человеком, чтобы управлять Францией на манер Ришелье.
Для  начала  он  постарался  взять  верховенство  над  парижской  чернью  и,
осуществив  свое  начинание,  оказался  в  положении  человека,  облеченного
властью.
   Но сейчас, при виде несчастной королевы Англии, стойко переносившей мороз
у постели дочери, при мысли о том, что произошло с  ее  мужем  и  остальными
детьми, он проникся состраданием к бедной женщине.
   - Мадам, - сказал он. - Вам приходится так страдать!
   - Месье коадьютор, - сказала она, - если у вас  есть  для  меня  новости,
молю вас поскорее сообщить их.
   - У меня нет никаких новостей. Но я не хочу, чтобы обо мне говорили как о
человеке, позволившем голодать дочери  Генриха  IV.  Генриетта-Мария  пожала
плечами.
   - Я уже шесть месяцев не получаю пенсию, а  без  денег  никто  не  станет
снабжать нас провиантом и дровами.
   - Но это же ужасно!
   - Л здесь, чтобы оберегать дочь. Сегодня слишком холодно, чтобы выпустить
ее из постели.
   - Мадам, я лично прослежу, чтобы вашей дочери не  пришлось  целыми  днями
оставаться в постели только потому,  что  во  дворце  нет  для  вас  вязанки
хвороста.
   - Что вы можете сделать, месье?..
   - Во-первых, прислать  вам  провизию  и  дрова,  во-вторых,  поставить  в
известность о вашем бедственном положении парижский парламент.
   - Парламент! - Генриетта-Мария горько рассмеялась. - Парламенты  ныне  не
очень-то жалуют королей и королев, месье!
   - Мадам, парламент не позволит говорить о себе, будто он отказал в еде  и
тепле дочери и внучке Генриха IV.
   Когда он ушел, королева заплакала.
   - Почему ты плачешь, мама? - спросила малышка. - Этот человек был груб  с
тобой?
   - Нет, любимая. Он был не груб, он был добр.
   - Так чего же ты плачешь?
   - Бывают времена, драгоценная моя, когда неожиданно  проявленная  доброта
заставляет плакать. Ах, да, ты  смотришь  на  бедную  маму  своими  большими
черными глазами и удивляешься моим словам. Но ты ведь еще столь  многого  не
знаешь в жизни. Впрочем, ты учишься слишком быстро для такой малышки.
   Поль де Гонди сдержал свое слово. В тот же день в Лувр  завезли  дрова  и
провиант, и вскоре парламент по его настоянию постановил выделить королеве в
память о Генрихе IV 40 000 ливров.
   В память о Генрихе IV! Генриетта-Мария невольно сравнивала отца с  мужем.
Она не могла помнить отца, но была о нем наслышана,  видела  портреты  этого
великого человека с чувственным ртом,  крупным  носом,  веселыми  глазами  и
неуловимым выражением распущенности в лице. Она помнила рассказы  о  неладах
между матерью и  отцом,  о  постоянных  ссорах,  о  диких  выходках  матери,
отличавшейся  исступленным  нравом.  Ей  легко  было  представить,  как  под
воздействием циничных выходок короля исступленность  мало-помалу  перешла  в
сумасшествие. Генриетта-Мария слышала, что мать не раз била отца, но он  при
этом только хохотал, хотя она,  по  его  собственным  словам,  была  "ужасно
сильной". Генриха IV неизменно величали самым уродливым  человеком  Франции,
но одновременно не забывали добавить: "храбрейший из дворян". Его любили как
никакого другого короля. Это был неисправимый развратник.  Накануне  гибели,
пятидесяти шести лет от роду, ухаживая за семнадцатилетней  Анжеликой  Поле,
он заявлял, что любовные победы приносят ему  больше  радости,  чем  победы,
одержанные на войне. Но несмотря ни на что  он  оставался  популярнейшим  из
королей, когда-либо правивших Францией.
   Этот уродец,  циник,  человек  поверхностной  религиозности,  готовый  из
кальвинизма переметнуться в католицизм, от  гугенотов  -  к  католикам,  был
героем Франции, и даже после его смерти те, кто восстал против  королевского
двора, в память о нем не позволили голодать и прозябать его дочери.
   Когда Генриха IV заколол фанатик-монах, вся  страна  скорбела,  а  убийца
короля умер по требованию народа страшной смертью. И вот в  соседней  Англии
славный  и  благородный  человек,  глубоко  религиозный,  верный   слову   и
старающийся во всем поступать по справедливости, может  быть  казнен  своими
гражданами, под крики народа "Да исполнится воля Господня!"

***

   Наступил февраль того же трагического года. В  голых  залах  Лувра  стало
чуть более уютно, чем в предыдущие месяцы. Но во дворце царила паника, слуги
все знали, Анна тоже, однако никто не осмеливался  поставить  в  известность
королеву: она оставалась в неведении.
   Генриетта-Мария последнее время чувствовала себя подавленно, но  все-таки
решила до конца сохранять надежду.
   - Я часто думаю, почему нет никаких известий, -  говорила  она  тем,  кто
окружал ее. - Но это и хорошо.  Я  знаю,  люди  любят  короля,  моего  мужа.
Возможно, он уже освобожден из заключения. О, как это несправедливо, что  он
должен томиться в тюрьме. Такой славный!.. Такой  благородный!..  Лучший  из
мужей. Ни у одного из детей никогда не было  более  любящего  отца.  Как  мы
могли быть счастливы!
   К середине февраля она уже не могла  больше  ждать.  Раз  Поль  де  Гонди
выказал ей свое расположение, он не сможет  отказать  в  такой  мелочи.  Она
попросит послать человека в Сен-Жермен, где, конечно же, что-нибудь известно
о муже. Когда она поделилась замыслом с прислугой, все поняли, что больше не
смогут утаивать правду.
   Анна попросила лорда Джермина, доверенного советника  королевы,  сообщить
Генриетте-Марии трагичную новость.
   - Потому что у вас получится лучше, чем у любого из нас, - сказала она. -
Вы лучше