вадцати
пяти до тридцати тысяч солдат. Они лояльно настроены к существующему режиму.
Он научил их презирать этих каналий. Они будут сражаться за своего короля  и
свою королеву. Короля следует без промедления убедить выехать в Мец.
   Я сказала Мерси, что согласна с этим и что.., другие также  предупреждали
меня о необходимости этого.
   Мерси сурово взглянул на меня. Он догадывался, кого я имела  в  виду  под
другими. Он внимательно наблюдал за мной в течение всего моего пребывания во
Франции - вначале по приказу матушки, а затем по приказу моего брата, - хотя
и не столь усердно для последнего, сколь для первой, - и знал о моей любви к
Акселю. Я с вызовом посмотрела на него; если  бы  он  осмелился  критиковать
меня, я бы напомнила ему, что мне хорошо известно о его  давнишней  связи  с
мадемуазель Розали Левассер. Однако он не стал отчитывать меня. Возможно, он
тоже понимал, что в такое время мне необходим близкий друг,  на  которого  я
могла бы полностью положиться.
   - Я рад, что у вас есть такие мудрые друзья, - сказал он.
   И я поняла, что он имеет в виду.
   Однако мне никак не  удавалось  убедить  Людовика  уехать.  Он  не  может
бежать, говорил он. Не имеет значения, как его народ ведет себя по отношению
к королю. Король всегда должен исполнять свой долг перед народом.
   Мы были весьма не  уверены  в  отношении  Лафайета  к  нам.  Он  направил
Национальную гвардию на охрану дворца,  и  Мерси  сказал  мне,  что  Лафайет
несомненно знает о том, что мы хотим убедить короля уехать в Мец.
   В сентябре в Версаль прибыл нормандский полк. Офицеры из  этого  полка  и
офицеры личной охраны решили продемонстрировать дружественные отношения друг
к другу, устроив совместный обед. Принимая во  внимание  царившие  в  массах
настроения, на обед пригласили нескольких унтер-офицеров и  солдат.  Людовик
предложил им театр в Версале. На сцене были расставлены столы, а членов  все
уменьшающегося двора пригласили занять места в ложах.
   Меня мучили опасения, что банкет окончится каким-то несчастьем,  которого
я теперь постоянно ожидала, и поэтому решила, что в театр должна пойти мадам
Кампан, от которой всегда можно было ждать правдивого отчета о происходящем.
   Некоторые из  членов  Совета  заявляли,  что  на  обеде  хорошо  было  бы
присутствовать королю и мне, однако я была против, опасаясь, что из-за  моей
непопулярности это может привести к какому-нибудь ожесточению.
   - Мадам Кампан, - сказала я, - мне посоветовали присутствовать на  обеде,
но я считаю это нецелесообразным. Я бы хотела, чтобы вы заняли одну из лож и
информировали меня обо всем.
   Она ответила, что возьмет с собой  племянницу  и  сделает  мне  подробный
отчет.
   Муж уехал на охоту. Было удивительно, что, несмотря на все  происходящее,
он упорно вел себя так, будто бы  жизнь  течет  нормально.  Я  находилась  с
детьми в их комнате, как всегда, когда  чувствовала  приближение  опасности.
Именно в тот момент в детскую вошла одна из  моих  фрейлин  и  сказала,  что
солдаты ведут себя  весьма  лояльным  образом  и  что  герцог  де  Виллеруа,
командир первой роты  охраны,  предложил  присутствующим  четыре  тоста:  за
короля, за королеву, за дофина  и  за  королевскую  семью  -  и  тосты  были
поддержаны, а когда  кто-то  предложил  тост  за  нацию,  его  оставили  без
внимания.
   Во время рассказа фрейлины  с  охоты  вернулся  муж,  и  я  попросила  ее
пересказать сообщение в его присутствии.
   - Может быть, нам неплохо было бы появиться, - сказала я. -  Если  мы  не
сделаем этого, они могут подумать, что мы  боимся,  а  это,  пожалуй,  самое
плохое, что может быть.
   Он согласился со мной, поскольку при всех наших невзгодах мне никогда  не
приходилось видеть, чтобы Людовик проявлял хотя бы малейший  страх  за  свою
безопасность. Я послала за мадам де Турзель и попросила ее привести детей.
   - Мы собираемся смотреть солдат, - сказала я дофину.
   Ничто не могло доставить ему большей радости -  он  всегда  был  готов  к
встрече с солдатами. Он считал, что и Малышу будет приятно с ними увидеться,
однако я сказала, что на этот раз Малыш не сможет пойти с нами.
   Мы направились в театр и появились в огороженной ложе,  которая  выходила
прямо на сцену. На сцене водворилась тишина,  через  мгновение  взорвавшаяся
одобрительными возгласами:
   - Да здравствует король! Да здравствует королева!
   Да,  даже  "Да  здравствует  королева!"  Впервые  за  долгое  время   мое
настроение стало повышаться.
   Там, в театре, я почувствовала, что наше дело не безнадежно,  что  у  нас
есть друзья и что я напрасно позволила  запугать  себя  людям  со  свирепыми
лицами.
   Столы были расставлены в форме подковы, и на них было сервировано  двести
десять мест, за которыми сидели солдаты - лояльно относящиеся к нам солдаты,
в  приветственных  дружественных  криках  которых  совершенно   растворились
несколько негодующих голосов.
   - Они хотят, чтобы мы спустились на сцену, - сказал мой муж со слезами на
глазах: его глубоко тронуло проявление любви со стороны подданных.
   Я взяла сына на руки и  спустилась  к  ним  на  сцену.  Мне  не  хотелось
отпускать его слишком далеко от себя.
   Веселый характер и восторг дофина очаровали солдат, и я поставила его  на
стол во время тоста за его здоровье. Потом он пошел по столам,  стараясь  не
наступать на рюмки, громко рассказывая мужчинам, что он любит солдат  больше
всего на свете, даже больше, чем собак; когда  он  вырастет,  то  собирается
стать солдатом.
   Присутствующие пришли в восторг. Кто мог бы остаться равнодушным? С  нами
была наша стройная, как рюмочка, девочка, очень счастливая от сознания того,
что все у нас идет хорошо и тревога последних месяцев уходит.
   Военные запели одну из популярных в те дни  песен  композитора  Гретрю  -
хорошую и вполне лояльную песню:

   О Ришар, о мой король.
   Вселенная отказывается от тебя,
   На земле один только я
   Интересуюсь твоей персоной.

   Как  было  замечательно  находиться  на  сцене  и  видеть  триумф   моего
маленького сына, восхищение добрых мужчин, с которым  они  смотрели  на  мою
дочь, быть свидетельницей их преданности королю и чувствовать  их  любовь  к
себе. Как я все это упустила? Я молила, чтобы мне выпал еще один шанс. Пусть
все останется так, как должно быть, и я буду вместе со своим мужем трудиться
на благо народа Франции!
   В ту ночь я заснула вполне спокойно, как уже  давно  не  спала.  Утром  я
попросила мадам Кампан дать отчет об обеде. Она сказала, что  была  удивлена
нашим появлением и глубоко тронута песнями "О Ришар..." и "Можно ли огорчать
того, кого любишь?", которая последовала за первой.
   - Однако, - сказала я, - вам не все понравилось?
   - Хотя многие приветствовали Ваше величество, - сказала  она,  -  были  и
такие, кто не делал этого. В соседней с нами ложе находился человек, который
осудил нас за то, что мы кричали: "Да здравствует король!"  Он  сказал,  что
американские женщины выразили бы нам свое презрение за нашу здравицу в адрес
одного человека. "Поразительно, - сказал он, - видеть прекрасных французских
женщин, воспитанных в таком раболепии". На что моя племянница ответила,  что
все мы живем рядом со своим королем, и это означает, что  мы  любим  его,  а
нелояльность к доброму королю нисколько не трогает нас.
   Мне стало смешно.
   - Разве это не чудесно? Они так восторженно выражали свои  чувства,  свою
любовь к нам и хотели, чтобы мы это видели! Вокруг нас так много врагов, что
мы забываем о своих друзьях.
   Мадам Кампан была не в таком радужном настроении, как  я.  Милая  Кампан,
она всегда была мудрее меня.
   В  Париже  известие  об  этом  обеде  вызвало  некоторое  замешательство.
Памфлетисты лихорадочно принялись  выпускать  листовки,  опасаясь,  что  еще
больше людей пожелает продемонстрировать свое дружелюбное отношение  к  нам.
Марат и Демулен написали об  этом  вечере,  как  о  неприличной  оргии.  Они
заявили, что мы топтали трехцветный  национальный  флаг.  Разве  не  настало
время, чтобы кто-то перерезал горло ненавистной австриячке?
   В столицу поступало все меньше и меньше хлеба. Муки  не  было.  В  Париже
распространялись слухи о том, что "народную муку прячут в Версале!"
   На дворе стоял октябрь, и впереди была зима - холодная и голодная зима.

***

   Наступила вторая половина хмурого  дня  5  октября.  Небо  было  затянуто
тучами, временами лил сильный дождь. Я решила пойти в Трианон. Возможно, там
мне удастся немного  позаниматься  рисованием.  Может  быть,  меня  навестит
Аксель. Если мы могли оставаться вместе даже непродолжительное время, у меня
находились  силы  жить  дальше.  Теперь  мне  стало  ясно,  что  банкет   не
представлял собой чудесного изменения хода событий, в  которое  я  заставила
себя поверить. Приходили известия о мятежах, которые продолжались и с каждым
днем становились все более яростными. Не было  конца  ужасным  сообщениям  о
творившихся зверствах. Мы были в большей опасности, чем неделю  тому  назад,
поскольку с каждым часом угроза нам возрастала.
   Почему Людовик не уезжает в Мец?  Безусловно,  он  мог  понять,  что  это
целесообразно. Но он всегда колебался.
   Поэтому я решила пойти в Трианон и между перепадами дождя прогуляться  на
хутор. Может быть, я попью свежего молочка от своих коров или посижу в Храме
любви и помечтаю об Акселе.
   Малый Трианон! Даже в пасмурный день он был прекрасным. Я сидела в  белой
гостиной,  отделанной  позолотой,  и  смотрела  в   окно   на   свой   парк.
Предчувствовала ли я тогда, что больше никогда его не увижу?
   Я бродила  по  дому,  дотрагивалась  до  резных  позолоченных  деревянных
панелей. Зашла в спальню, которая была оборудована полностью по моему вкусу,
и вспомнила, как во время приема друзей, когда в качестве гостя приходил мой
муж - он всегда уважал мое желание на личную жизнь, - мы переводили  стрелки
часов на час вперед, чтобы он уходил пораньше, а мы могли бы веселиться  без
ограничений.
   Так много воспоминаний о прошлом.., и настоящее.
   Мне не терпелось услышать голос Акселя - больше, чем когда-либо. Я хотела
увидеть его идущим через парк к дому, но он не приходил.
   Дождь прекратился, и, захватив альбом  для  рисования,  я  отправилась  в
грот. Там я села и  задумалась,  не  делая  никаких  зарисовок.  Оглянувшись
вокруг, я заметила меняющийся цвет листвы. Цвета поблекли.  Близилась  зима.
Как все вокруг было прекрасно! Эти пологие  взгорки,  пруд,  храм  Купидона,
лужайки,  очаровательные  маленькие  домики  моего  собственного  небольшого
хутора, который выглядел вполне естественно, а фактически  являлся  вершиной
искусственного зодчества. Как я любила все это!
   Никуда не надо было спешить. Я осталась бы  здесь  до  темноты,  а  может
быть, и на всю ночь. Я могла бы послать за детьми. Как бы прекрасно это было
- не спать во дворце и думать, что Версаль находится от тебя за много миль.
   Послышались шаги. Мое сердце вздрогнуло  от  ожидания.  Может  быть,  это
Аксель, который пришел сюда в надежде встретить меня здесь?  Мысль  об  этом
рассеяла мои дурные предчувствия,  и  я  снова  стала  беззаботной,  как  та
молодая женщина, которая когда-то  давала  свои  воскресные  балы  здесь  на
лужайках, доила своих собственных украшенных лентами коров  в  ведерочки  из
севрского фарфора.
   Но тут я увидела не Акселя, а одного из дворцовых пажей. Его волосы  были
всклокочены,  он  вспотел  и  тяжело  дышал  и,   несомненно,   вздохнул   с
облегчением, увидев меня.
   - Мадам, мадам! - закричал он. -  У  меня  к  вам  записка  от  графа  де
Сен-При.
   Граф был одним из министров, находящихся в Версале.
   - Ты очень спешил, - начала я, но он прервал меня без всякой церемонии:
   - Господин де Сен-При говорит, что дело очень  срочное.  Ваше  величество
должны немедленно вернуться во дворец.
   Я вскрыла записку и прочитала: "Немедленно возвращайтесь во дворец. Чернь
движется на Версаль".
   Почувствовав, что меня охватывает ужас, я поднялась и взяла свою шляпку.
   - Я сейчас же пойду через рощу, - сказала я.
   - Господин де Сен-При приказал мне взять карету. Кое-кто из  черни  может
быть уже в Версале. Опасность велика.
   - Проводи меня до кареты, -  ответила  я.  Молча  я  поехала  обратно  во
дворец.

***

   Когда я добралась до дворца, вернулся и король. Его охотничий костюм  был
забрызган грязью, но он, как всегда, оставался спокоен.
   Граф де Сен-При ожидал нас с нетерпением. Он сказал:
   - Времени мало. Идут женщины Парижа. Они уже на окраинах Версаля.
   Вошел начальник  охраны,  отдал  честь  королю  и  спросил,  какие  будут
распоряжения?
   - Распоряжения? - вскричал король. - В отношении толпы женщин? Вы, должно
быть, шутите.
   Сен-При заявил:
   - Сир, это не просто женщины. Среди них могут быть и мужчины,  переодетые
женщинами. Они идут  с  оружием  -  с  ножами  и  дубинками.  Они  настроены
угрожающе.
   - Мой дорогой граф, мы не можем послать солдат против женщин,  -  ответил
король.
   Граф де Сен-При с удивлением поднял брови, затем я услышала  топот  сапог
по лестнице, и в комнату вбежал Аксель. Он сразу же отыскал меня глазами - и
его беспокойство заметно спало. Он вскричал:
   - Движется толпа.  Они  настроены  кровожадно.  Королева  и  дети  должны
немедленно уехать.
   Людовик улыбнулся ему, как бы понимая беспокойство любовника.
   - Господин де Сен-При хочет обсудить этот вопрос, - заявил он. - Вы могли
бы присоединиться к нам, мой дорогой граф.
   Я чувствовала нетерпение Акселя. Ведь он же видел этих женщин. Он знал их
настроение, он слышал их реплики, он понимал, что они жаждут  крови  -  моей
крови. Он догадывался также, что это выступление женщин было хитрой  уловкой
революционеров. Если бы шли мужчины, то солдаты открыли бы по ним огонь,  но
король-рыцарь никогда не позволит им стрелять по женщинам.  Вожди  революции
хорошо учли это. Они взбудоражили женщин Парижа, задержали  поставки  хлеба,
чтобы его нехватка дала себя знать еще острее; они усерднее, чем когда-либо,
распространяли свои памфлеты с более оскорбительными  высказываниями  против
меня.
   Я была подлинной причиной похода  женщин  на  Версаль;  они  хотели  моей
головы, они хотели вернуться обратно в Париж с королем и моими детьми - и со
мной. Вернее, с моим изувеченным трупом, который по частям  несла  бы  толпа
женщин, похожих на жаждущих крови дикарей.
   Я могла это понять по выражению лица Акселя. Мне  никогда  не  доводилось
видеть его таким встревоженным, и я никогда не видела, чтобы он опасался  за
свою собственную безопасность - только за меня.
   Сен-При был осведомлен о наших с Акселем отношениях, но его  единственным
стремлением было сохранить  монархию,  и  он  знал,  что  Аксель  -  верный,
надежный друг, и он может быть полезен. А кто способен быть более преданным,
чем возлюбленный?
   Сен-При  немедленно  созвал  совещание  верных  министров,  которые   еще
оставались здесь. Он заявил, что требуются незамедлительные действия.  Мосты
через Сену должны охраняться полком из Фландрии; Сен-Клу и Нельи должны быть
удержаны. Королева с королевской семьей должны быть отосланы  в  Рамбуйе,  а
король с гвардейцами должен выступить навстречу толпе. С тысячью всадников и
вооруженных солдат ему, может быть, удастся завернуть чернь, но если  идущие
сюда откажутся, то не остается ничего другого, как открыть огонь.
   - А если это не  даст  результата,  если  в  толпе  окажутся  вооруженные
мужчины и женщины, если возникнет перестрелка? - спросил король.
   - То тогда, сир, во главе войск вы должны будете отправиться  в  Рамбуйе.
Там вы сможете разработать план по соединению с войсками в Меце.
   - Гражданская война? - спросил король.
   - Это лучше, чем революция, сир, - ответил Аксель.
   - Это означает, что король подвергнется опасности, - заметила я.
   - Мадам, - ответил Аксель, - вы подвергаетесь опасности в данный момент.
   Король колебался. Я знала, что произойдет. Он выедет, но никогда не  даст
разрешения стрелять по женщинам. Отличный план Сен-При провалится,  так  как
мой муж никогда не способен проявить твердость.
   Я должна быть с ним. Я считала необходимым оставаться рядом. Более  того,
я не хотела, чтобы он столкнулся с опасностью, которую я не разделила бы.
   Я повернулась к нему и сказала:
   - Я считаю, нам следует быть вместе. Вы должны сейчас же  отправиться  со
мной и со всей семьей в Рамбуйе.
   Король колебался. Затем он решил, что не может просто бежать.  Он  должен
встретиться с этими людьми. Мы продолжали обсуждение, а Аксель все больше  и
больше беспокоился. И вот нам  сказали,  что  чернь  уже  почти  подошла  ко
дворцу. У некоторых были с собой ножи, они выкрикивали угрозы, жаждали  моей
крови. Они хотели увезти короля в Париж.
   - Сир, - сказал Сен-При, - если вы позволите народу забрать вас в  Париж,
то вы потеряете вашу корону.
   Неккер, опасавшийся утратить популярность  в  народе,  высказался  против
отъезда в  Рамбуйе.  И  Людовик  колебался  между  мнениями  этих  двух,  то
поворачиваясь и говоря Сен-При:
   - Да, да, мой дорогой граф, вы правы. Мы должны...
   То тут же Неккеру:
   - Вы правы. Я должен оставаться дома. И мне:
   - Мы должны быть вместе. Мы не должны разделяться.
   Тем  временем  решающий  момент  приближался.   Именно   этого,   как   я
подозревала, Людовик и желал.  Его  нельзя  было  заставить  сделать  выбор.
Обстоятельства должны были сделать это за него. Он всегда был таким.  Именно
поэтому мы сейчас оказались на грани революции. Сейчас я это так ясно вижу -
все шаги, приведшие к нашему падению,  многие  возможности,  которые  судьба
предлагала нам, - и при выборе каждой Людовик  проявлял  нерешительность  до
тех пор, пока не оказывалось слишком поздно и решение уже больше от него  не
зависело.
   Внизу  во  дворике  лошади  нетерпеливо  били  копытами,  слуги   ожидали
распоряжений. Они продолжали ждать. Шел сильный дождь, и парижанки  обмотали
головы юбками, обмениваясь при этом непристойными выражениями, - они  пришли
за королевой.
   Они в Версале - холодные, мокрые и злые, да и пьяные  тоже,  так  как  по
дороге они разграбили винные лавки.
   За этой толпой ехали Лафайет и Национальная гвардия.  Намеревался  ли  он
обуздать их, мы не знали. Мы никогда не были уверены в Лафайете,  зная,  что
его  действия  всегда  запаздывали  и  не  приносили  никакой   пользы,   мы
подозревали, что он не так уж увлечен этой революцией, ради которой приложил
столько сил. Его вдохновляли американские идеи и идеалы. Он,  без  сомнения,
рисовал себе быстрое развитие событий, а затем создание  нового  государства
на останках  старого,  в  котором  будут  процветать  свобода,  равенство  и
братство. Но сейчас он имел дело не с колонистами,  сражавшимися  за  идеалы
свободы. Его армия впитала в себя подстрекателей и проституток, вскормленных
на зависти, требовавших все время крови не  потому,  что  они  стремились  к
свободе,  а  потому,  что  они  были  охвачены  жаждой  мести.  Лафайет  был
благородным человеком. Он, наверное,  все  понимал.  Понимал,  что  разбудил
неистовство страсти, алчность, зависть, леность, жадность, ярость и  гордыню
- все семь самых смертных грехов.
   Но сам факт присутствия здесь Национальной гвардии  со  своим  командиром
свидетельствовал о том, что это не обычное  выступление.  Если  цель  женщин
заключалась в том, чтобы  расправиться  со  мной,  то  гвардейцы  собирались
доставить короля в Париж.

***

   На город опустился туман, он окутывал и замок, висел клочьями,  напоминая
серых призраков. Участники похода на Версаль теперь полностью окружили  нас.
Я слышала, как они монотонно повторяли: "Хлеба, Хлеба".
   Затем я  услышала,  что  они  выкрикивают  мое  имя.  Они  хотели  видеть
королеву. Они  хотели  водрузить  ее  голову  на  острие  пики.  Они  хотели
растерзать мое тело. Они бы сделали кокарды из моих  внутренностей.  Они  бы