го шесть лет, а ты познала горя больше, чем  иные  за
всю свою жизнь. Это печальное  событие..,  в  чем-то  более  печальное,  чем
смерть Элизабет,  ибо,  любовь  моя,  Элизабет  была  всего  лишь  маленькой
девочкой.., узницей. Мы нежно любили ее, и смерть ее  не  могла  не  тронуть
нас, но смерть твоего зятя касается всех нас гораздо сильнее. Теперь,  после
его смерти, твоя сестра не обладает прежним влиянием в стране, а  между  тем
многие здесь желали бы завести дружбу с Кромвелем.
   - С этой бестией Кромвелем?
   - С этой бестией Кромвелем.  -  Генриетта-Мария  бросила  эти  слова  как
камень из пращи, и Кромвель в голове принцессы  предстал  подобием  огромной
обезьяны с ужасными клыками и короной на голове.
   - Они друзья этой бестии, так как  предлагают  отказать  твоему  брату  в
гостеприимстве, оказанном ему еще при жизни принца.
   - А нет там какого-нибудь другого принца, мама?
   - Мы надеемся, что, когда у твоей сестры родится ребеночек, он  и  станет
принцем.
   - Тогда они не посмеют дружить с этой бестией?
   - Принц, пока он будет младенцем, мало что сможет изменить. О, есть ли на
свете женщина несчастнее твоей матери, дитя мое?
   - Есть, - ответила Генриетта, - это Госпожа Печаль.
   Генриетта-Мария увлекла дочь в свои удушающе-страстные объятия.
   - Ты утешаешь меня, дочь моя, - сказала она. - Ты всегда  должна  утешать
меня. Ты сумеешь, у тебя получается. Ты одна можешь примирить меня  с  моими
страданиями.
   - Я сделаю, как ты говоришь, мама. Я хочу, чтобы ты из Воплощенного  горя
стала Воплощенным счастьем.
   И вновь тесные объятья, и вновь недоумение Генриетты, отчего ее  утешения
вызывают у матери лишь новые потоки слез.

***

   Наконец-то и королеве выпал счастливый случай: ее дочь Мэри произвела  на
свет сына. Ребенка  окрестили  Вильгельмом,  и  ликование  по  этому  поводу
донеслось и до монастырских стен Шайо. Генриетта  впервые  за  долгое  время
вздохнула с облегчением. Слезы не предвиделись, и на  какое-то  время  можно
было ощутить себя свободной и радостной.
   Королева без конца заводила речь о внуке.
   - Мой первый внук!.. Самый первый! Но тут  же  вспоминала  о  хорошеньком
ребеночке, которого Чарлз окрестил Джимом. Если бы это  было  дитя  законной
жены Чарлза, а не этой беспутной Люси Уотер, какой счастливой женщиной  она,
Генриетта-Мария, могла бы себя почувствовать!
   Генриетта тоже начинала сразу же думать о Джимми. Она  напоминала  о  нем
матери:
   - Он ведь тоже твой внук, мама. А кроме того, говорят, что у  Чарлза  уже
не один сын, а больше.
   - Языки бы оборвать тем, кто болтает об этом.
   - Почему, мама? Разве это не повод,  чтобы  радоваться,  когда  у  короля
много сыновей?
   - Если король решил завести сыновей, ему необходимо сперва позаботиться о
подходящем браке.
   - Зачем, мама? - Генриетта, как обычно, немедленно нашла  оправдание  для
брата. - Может быть, он решил не вступать в брак, пока не коронован.
   - Плут он большой, твой брат.
   Генриетта засмеялась; ей в голову  не  приходило,  что  брата  можно  так
назвать,  но  если  все  плуты  такие,  то  это  слово  звучало  скорее  как
комплимент.
   - Он самый чудесный на свете, мама, - сказала она.  -  Как  мне  хочется,
чтобы он был здесь.
   Она с нетерпением  смотрела  на  мать,  надеясь,  что  ее  заступничество
смягчило суровость королевы в отношении сына, но на лице матери играла такая
сложная гамма чувств, что ход ее мыслей невозможно было определить.
   - Если бы принц  Оранский  был  жив  и  увидел  сына,  -  горячо  сказала
Генриетта-Мария.
   - Но, мама, это же хорошо, что он оставил сына, пусть  даже  и  не  может
сейчас увидеть его.
   Вскоре они вернулись в свои  апартаменты  в  Лувре,  и  новое  потрясение
ожидало принцессу:
   Анна Мортон зашла к ней и сообщила, что уезжает домой в Англию.
   - У меня свои дети, и они нуждаются во мне, - пояснила она.
   - Но я тоже нуждаюсь в тебе, - сказала Генриетта, готовая разрыдаться.
   - Миленькая моя, мне нужно ехать. Все, что я могла для  тебя  сделать,  я
сделала.
   - Я не отпущу тебя, Нэн. Ты моя Нэн. Разве не ты привезла меня сюда? Нэн,
не говори об отъезде. Давай вместе будем вспоминать те дни, когда мы убегали
из Англии и я всем подряд доказывала, что я принцесса.
   - Это было уже так давно, сердечко мое. Теперь у тебя есть  мать  и  отец
Сиприен, они за тобой присмотрят, и твоя Нэн больше не нужна.
   Ясно, подумала Генриетта, Анна уезжает из-за  ссоры  с  отцом  Сиприеном.
Девочка бросилась в руки воспитательницы, умоляя ее не уезжать. Но Анна  уже
приняла решение, королева - тоже,  и  в  сравнении  с  этими  непоколебимыми
аргументами, слезы и упрашивания ребенка не имели никакого веса.

***

   Настал и в жизни Генриетты чудесный день. Это было в  октябре,  сразу  же
вслед за днем рождения,  когда  ей  исполнилось  семь  лет.  Накануне  этого
события мать и вся свита были как никогда мрачны.
   Генриетта пыталась выяснить, отчего они так унылы, но не получила  ответа
на свои вопросы.  Вместо  ответа  ее  усаживали  за  уроки,  заставляли  под
руководством отца Сиприена читать вслух святые книги, приносимые им для нее,
чтобы посредством таких занятий стать хорошей католичкой.
   Но настал день, и мать сказала ей:
   - Дочь моя, мы собираемся встретить одного человека, и я хочу,  чтобы  ты
вместе со мной выехала из Парижа ему навстречу. Одень  свое  самое  красивое
платье; когда ты увидишь, кого мы встречаем, ты обрадуешься.
   С губ Генриетты чуть было не слетело имя, но она сдержалась, испугавшись,
что в ответ на ее предположение  мать  покачает  головой  и  с  раздражением
скажет: "Опять за свое! Разве ты не знаешь, что он в Шотландии?"
   Так она и молчала, сгорая от любопытства и нетерпения, до тех  пор,  пока
на дороге между Парижем и Феканом она не испытала приступ величайшего  в  ее
жизни "счастья, потому что Чарлз собственной персоной скакал им навстречу.
   Ей пришлось несколько секунд всматриваться, прежде чем узнать" так сильно
брат изменился. Его  красивые  локоны  исчезли,  волосы,  подстриженные  под
горшок, еле-еле доставали до ушей. Бородатый, он казался еще более  смуглым,
чем прежде, более высоким, чем она его помнила,  сильно  исхудавший,  он  не
производил  больше  впечатление   молодого   человека.   Лицо   загорело   и
обветрилось,  незнакомые  складки  легли  вокруг  рта,  на   смену   прежней
задумчивой нежности пришли цинизм и угрюмость.  Но  это  был  Чарлз!  Те  же
глаза, готовые засиять, тот же  чуть  кривой  рот,  готовый  шевельнуться  в
улыбке.
   А когда он увидел ее, лицо стало таким, как прежде, и вдвойне любимым. Он
закричал:
   - Даю голову на отсечение, если это не моя Минетта! А как выросла!  Почти
что молодая леди!
   Она забыла о всех правилах этикета и закричала в ответ:
   - Чарлз! Милый  Чарлз!  Это  самый  счастливый  день  со  времени  твоего
отъезда!
   Затем она поймала на себе взгляд матери и торопливо  сделала  реверанс  и
поцеловала руку короля.

***

   Они часто вместе проводили время в покоях Лувра. Она ухитрялась  находить
возможность быть рядом с ним, а он, как  обычно,  помогал  ей  в  этом.  Она
забиралась к нему на колени или сидела, тесно  прижавшись,  на  подоконнике,
как бы давая понять, что если он снова попытается покинуть ее,  она  удержит
его, хочет он того или нет.
   - Тебя долго не было, Чарлз, - с упреком говорила она. -  Я  боялась,  ты
никогда больше не вернешься.
   - Это от меня не зависело, Минетта. Я все время вспоминал тебя, - отвечал
он. - Я бы сам с радостью убежал от этих унылых пресвитериан в Париж!
   - Они очень унылые?
   - Ужасно! Они только и делают,  что  читают  проповеди.  Мне  приходилось
читать молитвы раз по сто в день.
   - Совсем как в Шайо, - пробормотала Генриетта.
   -  Я  тебе,  пожалуй,  расскажу  об  этом,  Минетта.  Пресвитерианство  -
неподходящая религия для джентльмена с моими вкусами и привычками.
   - Тебе по вкусу игра в кости и женщины, - сказала она серьезно.
   Чарлз невольно расхохотался, и она еще крепче сжала ему  руку.  Это  было
ему свойственно - отвечать шумным весельем на замечания, у других вызывавшие
разве что град упреков, и Генриетта любила в нем это качество.
   - Так ты начала понимать брата, а?
   Она кивнула.
   - Расскажи мне о Шотландии, Чарлз.
   - О Шотландии?.. Скука и мрак.  Ты  уснешь,  если  я  начну  тебе  о  ней
рассказывать. Расскажу-ка я тебе лучше о том, что  со  мной  приключилось  в
Англии, хорошо? Это будет куда более захватывающая история.
   - Да, пожалуйста, милый Чарлз!  Расскажи,  что  с  тобой  приключилось  в
Англии?
   - Только благодаря  чудесам  Провидения  ты  можешь  видеть  меня  здесь,
Минетта. И произошло не одно чудо, а много чудес, и они-то и  довели  твоего
брата до дому.
   - А что бы случилось, если бы ты не вернулся?
   - Моя голова болталась бы сейчас на пике для всеобщего обозрения на одном
из лондонских мостов, и люди, проходя  мимо,  тыкали  бы  в  нее  пальцем  и
говорили: "Это Карл Стюарт - второй по счету  Карл  Стюарт,  который  пришел
взять корону, а вместе этого оставил здесь голову".
   - Нет, нет, нет! - заплакала девочка.
   - Ну, Минетта, это всего лишь шутка. Не стоит плакать. Моя голова  прочно
сидит на плечах, можешь потрогать. Видишь, как прочно? Карл Второй Стюарт ни
при каких обстоятельствах не потеряет своей головы.., разве что при  общении
с женским полом.
   - Ты никогда и ни за что не должен ее терять!
   - Но потерять еще не значит лишиться, сердечко мое. Это значит всего лишь
влюбиться.., так, что все остальное не играет никакой роли. Но я опять делаю
глупость, говоря с тобой на такие темы. Увы,  мне  это  присуще.  Ладно,  ни
слова больше о головах. Я расскажу тебе о том, что  со  мной  происходило  в
Англии, и ты ничего не должна бояться, потому что все это уже в прошлом, а я
- рядом с тобой и ты можешь меня потрогать и убедиться в этом.  Так  вот,  я
ускользнул от врагов под самым их носом и вернулся сюда целый и  невредимый.
Я потерпел поражение от моих врагов, но в  некотором  смысле  я  же  одержал
победу над ними. Я пытался вернуть корону, и в этом потерпел фиаско; они  же
пытались взять меня в плен, и здесь провалились. Как видишь, получился  пат,
победа не досталась никому, но однажды я  попытаю  счастья  вновь.  Минетта!
Что-то мне говорит, что однажды я верну трон и стану королем Англии.  Но  до
чего же проклятый жребий - ждать! Пресвятой Господь! Это в самом деле так.
   Она слушала, не отрывая взгляда от губ,  пока  он  говорил,  и  время  от
времени смотрела в эти нежные смешливые глаза - иногда печальные, но  только
на мгновение, не более того.
   Он рассказывал о переходе из Шотландии в Англию, о жестокой битве,  когда
он и его приверженцы сражались против войск парламента. Она не все  понимала
в его речах, но ей казалось,  что  он  привез  с  собой  тысячи  картинок  с
изображением себя и по очереди держал их  перед  ней,  чтобы  она  могла  их
увидеть, и она не сомневалась, что, увидев раз, она  их  запомнит  навсегда,
даже когда его не будет с ней, и они до известной  степени  заменят  ей  его
такое осязаемое и наполняющее счастьем присутствие.
   Она видела его,  высокого  и  смуглого,  верхом  на  лошади,  окруженного
свитой, и все печальны и удручены, поскольку только что  потерпели  страшное
поражение под Вустером, и многие оказались в  руках  врагов.  Сам  он  сумел
бежать благодаря первому из серии чудес, и когда немногие уцелевшие в  битве
собрались вокруг, то сами удивились, как сумели спастись. Но еще  предстояло
выбраться из враждебной  страны,  где  из-за  каждого  куста  на  них  могли
наброситься враги.
   Она  представляла  его  скачущим  рядом  с  католиком-дворянином  Чарлзом
Джиффардом и слугой Йетсом, определенным графом  Дербширским  в  проводники,
потому что до Уайтлейдиза и Боскобеля, где они могли бы укрыться, предстояло
проскакать по опасной местности. Она видела его, опрометчиво  заглядывающего
в гостиницу, чтобы выпить кружку эля, а затем  снова  несущегося  на  лошади
сквозь ночь; в одной руке он держит кусок хлеба и кусок мяса и на скаку ест,
потому что останавливаться не рискует и стремится поскорее пробраться к югу,
где не будет подстерегать опасность за каждым  поворотом.  Она  представляла
себя сидящей с ним в седле в тот момент, когда в первом  утреннем  свете  он
замечает вдалеке развалины цистерианского Уайтлейдизийского монастыря.
   Чарлз помолчал и с неподвижным лицом размышлял над тем, что жизнь  короля
Англии зависела от смелости и преданности его верных подданных.
   - Ты остановился в развалинах монастыря, брат? - спросила Генриетта.
   - Теперь это уже не монастырь, а жилой дом на ферме,  собственность  того
джентльмена, Джиффарда, который и привез нас туда. Мы  не  знали,  можем  ли
кому-то довериться,  и  любым  неосторожным  движением  могли  себя  выдать,
сестра. Помню, стоим мы под створкой окна, как  вдруг  она  распахивается  и
высовывается  мужская  голова.  Я  предполагал,  что  это  один  из  братьев
Пендерелов, которые когда то были слугами  Джиффарда,  а  теперь  арендовали
Уайтлейдиз. Трое братьев жили в этом доме, один  из  них,  как  я  понял,  и
высунул голову на шум. "Вы с новостями из Вустера?" - подала  голос  голова;
судя по голосу, это был молодой  человек.  Джиффард  ответил:  "А,  это  ты,
Джордж Пендерел! Плохие новости из Вустера. Король разбит".  -  "Что  с  его
величеством?"  -  "Он  убежал  и  стоит  под  окном  в   надежде   на   ваше
благоволение", - ответил я за Джиффарда. Тогда, моя Минетта, нас проводили в
дом и, дабы я мог утолить голод и жажду, дали вина и бисквитного  печенья  -
никогда в жизни мне не приходилось есть ничего вкуснее,  Минетта.  Потом  мы
уселись на пол, я, Дерби, Шрусбери, Кливленд, Бэкингем и Уилмот, и вместе  с
Джиффардом и этими Пендерелами обсудили, что делать дальше.
   Чарлз стиснул руки.
   - Что это было за вино?
   - Белое сухое, то, что привозят с Канарских островов.., лучшее в мире.
   - Это будет отныне мое любимое вино.
   - Сестра, ты такая чудесная и непосредственная,  что  заставляешь  любить
тебя еще больше.
   Затем он рассказал, как братья Пендерелы послали человека в  Баскобель  и
вызвали остальных Пендерелей на помощь королю.
   - Я переоделся, Минетта. На мне были зеленый камзол и бриджи,  куртка  из
замши и шляпа с пирамидальной тульей - Боже! до чего же  она  была  грязной!
Мне противно было надевать ее на голову. Но когда я натянул на себя  эту,  с
позволения сказать, одежду, а моя собственная была закопана в саду,  человек
в засаленной шляпе все еще оставался Карлом Стюартом и никем иным.  И  тогда
Уилмот, который и секунды не может  побыть  серьезным,  сказал:  "Нам  нужно
остричь этого барашка, иначе все его будут узнавать по кудрям".  И,  Господи
Снятый, не спрашивая согласия, этот озорник вытащил нож и ухватился  за  мои
волосы. Он меня славно изуродовал, как видишь, и кудри мои падали на  землю,
а Пендерелы, Йетс и прочие ловили их, заявляя, что будут  хранить  до  конца
жизни как величайшую драгоценность.
   - Я бы хотела, чтобы ты захватил один локон для меня, Чарлз.
   - Один локон! Они все твои, Минетта, как и человек,  на  голове  которого
они растут, а ты просишь один локон.
   - Это на тот случай, если ты вновь уедешь.
   - Тогда напомни, чтобы я дал тебе один, когда соберусь  в  следующий  раз
уезжать.
   - Прошу тебя, не надо говорить об отъезде.
   - Не беспокойся, Минетта, я здесь осел надолго. Мне, в  общем-то,  некуда
ехать, да и денег не хватит на то, чтобы купить новый камзол.  Замечательная
ситуация! Король Англии раздетый и без денег!
   - Будет день, и ты купишь столько камзолов, сколько душе угодно.
   - Увы, дорогая Минетта, помимо камзолов у меня море других желаний. Ну, а
теперь я расскажу, как госпожа Йетс принесла мне  миску  с  яйцами,  молоко,
сахар и яблоки, и все это показалось мне сказочно вкусным. А потом я натянул
на себя засаленную шляпу и начал учиться ходить вразвалку,  как  это  делают
крестьяне, и госпожа Йетс учила меня  крестьянской  манере  речи,  чтобы  не
выдать себя в разговоре. На первом занятии я с  треском  провалился,  потому
что не мог задавить в себе Карла  Стюарта,  он  готов  был  в  любую  минуту
вырваться наружу и предать меня: в разговоре, в походке, в жестах,  наконец.
Нам сообщили, что неподалеку отряд круглоголовых, поэтому  пришлось  уйти  и
спрятаться в лесу, пока они заходили в дом спросить, не  проезжали  ли  мимо
кавалеры, среди  которых  один  высокий,  смуглый,  худой.  Джордж  Пендерел
сказал, что  проезжали  несколько  часов  назад  и  взяли  на  север...  Они
поскакали прочь, а я с первой темнотой вернулся в дом,  где  нянчил  малышку
Нэн Пендерел, пока ее матушка готовила мне яичницу с ветчиной.
   - Какая она из себя, Нэн Пендерел? Ты полюбил ее?
   - Полюбил, Минетта, потому что она напомнила мне мою маленькую сестренку.
   Он рассказал ей, как  прибыл  в  Боскобел  и  расположился  в  охотничьей
сторожке - месте проживания остальных членов семейства Пендерел.
   - Я так много прошел пешком, что ноги  были  стерты  до  крови,  и  Джоан
Пендерел, жена Уильяма, жившего в Боскобеле, омыла ноги и  проложила  пальцы
кусочками бумаги. Там я перекусил, но поскольку  окрестности  так  и  кишели
солдатами из армии круглоголовых и стало ясно, что с минуты  на  минуту  они
могут объявиться у нас, надо было что-то предпринимать. В Боскобеле тогда же
скрывался  мой  друг  и  преданный  сторонник  монархии  полковник   Карлис,
спасшийся после битвы под Вустером. Увидев меня,  он  так  обрадовался,  что
заплакал, отчасти от радости, отчасти при виде моего грустного положения. Мы
ушли и взобрались на  громадный  дуб.  Листва  оказалась  густой  и  надежно
укрывала нас, но сквозь нее было видно все, что происходит внизу, на  земле.
И едва мы залезли наверх, в лесу появились солдаты и начали его прочесывать,
и это было очередное чудо Господне, Минетта. Спрячься мы где  угодно,  кроме
дуба, нас бы точно обнаружили, но кто станет искать короля на дубе? Так мы с
полковником Карлисом сидели, укрывшись, и ждали, пока круглоголовые  рыскали
в двух метрах под нами.
   - Я теперь всегда буду любить дубы, - сказала Генриетта.
   Чарлз поцеловал ее, и они замолчали. Генриетта представляла его  скачущим
на коне, потом в сальной шляпе и с бумажными прокладками между пальцев  ног,
потом прячущегося на ветвях дуба, листья которого скрывают его от врагов.
   Он думал о тех же вещах, но видел все иначе, чем Генриетта. Он видел себя
изгнанником, королем без королевства, оставившим в Англии не  только  кудри,
но нечто большее - юность, беспечность, легкий подход к жизни; он чувствовал
себя вымотанным и  циничным;  временами  он  старался  вообще  не  думать  о
необходимости возвращать корону.
   Теперь он растрачивал время, играя в кости и ухаживая за женщинами, о чем
и услышала от матери сестра.
   Чарлз неожиданно разразился хохотом.
   Это было в любом случае умнее и приятнее, чем  сражаться  за  проигранное
дело.

***

   Весть о возвращении  короля  дошла  и  до  Гааги.  В  своих  покоях  Люси
пристально смотрела на отражение  в  зеркале,  пока  Энн  Хилл  убирала,  ей
волосы. Энн знала, о чем думает хозяйка, и печально покачивала головой. Будь
она на ее месте, насколько по-другому она вела бы себя.
   Люси вдруг сказала:
   - Не гляди на меня так, девка!
   - Извините, мадам, - сказала Энн, опуская глаза.
   - Его не было так долго, - мрачно сказала Люси. - Слишком долго. Я и  так
хранила верность несколько недель.
   - Громадный срок для вас, мадам. Если бы это не требовало  дополнительных
усилий, Люси влепила бы пощечину этой твари.
   - Ты берешься судить обо мне, Энн Хилл, - Люси удовлетворилась  репликой.
- Побеспокойся лучше, чтобы я не отправила тебя обратно подыхать  в  сточной
канаве.
   - Вы не станете делать этого. Вы и я не можем теперь др