чти  два  года,  доставлял  мне  большее
удовольствие. Он обожал меня и любил карабкаться ко мне на  руки,  изучая  с
большим интересом и восторгом прическу, сооруженную месье Леонаром.  Он  был
жизнерадостным ребенком, хотя немного упрямым,  и  живо  интересовался  всем
окружающим. Поскольку он не был такой нежной  маленькой  персоной,  как  его
старший брат, я считала его целиком своей собственностью.
   Маленькая Софи-Беатрис становилась  все  слабее  и  слабее.  Я  не  могла
оставить ее, у меня разрывалось сердце, когда  я  видела,  как  это  бледное
маленькое создание борется за жизнь. Я никогда не забуду тот день, когда она
умерла на моих руках. Я смотрела на  успокоившееся  маленькое  личико  -  до
этого времени я не знала, что такое горе.
   Я осторожно положила ее в люльку и попыталась утешиться мыслями о  других
детях. Оглядываясь назад, я думаю, что, возможно, это было началом всех моих
бед.

***

   Финансовое  положение  страны  становилось  все  хуже,  и  стоило   людям
заговорить о дефиците, как они сейчас же упоминали мое  имя.  Его  объясняли
моей расточительностью; я  была  австриячка,  работавшая  против  Франции  в
пользу Австрии; я подорвала финансы Франции,  купив  бриллиантовое  колье  и
тратя средства на Трианон. Я не обращала внимание на эту клевету.  Я  думала
только об ухудшении здоровья моего старшего сына.
   Он был очень умным мальчиком и мог говорить так  рассудительно,  что  это
казалось невероятным для его возраста. Но шли недели,  и  я  все  с  большим
беспокойством наблюдала, как его уродливость становится все более  заметной.
Он не мог играть, как его младший брат, а лишь сидел  со  своей  собакой  по
кличке Малыш, так как все дети унаследовали от меня любовь к собакам.
   Мой муж  переживал  вместе  со  мной  потерю  нашей  маленькой  дочери  и
тревожился  за  состояние  здоровья  дофина.  Уверена,  что  он  был  больше
обеспокоен этим, чем предложениями Калонна собрать представителей дворянства
и духовенства - нотаблей, чтобы выслушать их совет, как  вывести  страну  из
все более тревожного состояния, в которое она скатывалась.
   Предложение  Калонна  заключалось  в  отмене  привилегий   и   в   равном
налогообложении. Подобная идея нуждалась в самом серьезном изучении. "Только
собрание нотаблей может выполнить это".
   Мой муж был встревожен. Он понимал, что созыв подобного  собрания  станет
первым ударом по  монархии,  но  Калонн  указывал,  что  великий  Генрих  IV
прибегал к этому средству. Вержен был против этой  идеи,  и  какое-то  время
Людовик колебался в выборе между предложениями своих министров, но затем все
более ухудшающееся финансовое  положение  подтолкнуло  его  остановиться  на
предложении Калонна. Собрание должно было состоять из  семи  принцев  крови,
четырнадцати  архиепископов  и  епископов,   тридцати   шести   герцогов   и
представителей высшей знати, двенадцати членов совета государства,  тридцати
восьми  магистратов,  двенадцати  заместителей  министров  и  двадцати  пяти
представителей муниципалитетов крупных городов.  Считалось,  что  это  будет
представительное собрание разных слоев общества, которое сможет с наибольшей
пользой дать рекомендации королю и парламенту.
   Как  только  Людовик  принял  решение  о  созыве  собрания  нотаблей,  он
успокоился. Утром 30 декабря он заявил мне:
   - Я не сомкнул глаз, но бессонница была вызвана радостью.
   Бедный" Луи! Как мало он понимал истинное положение дел.  Он  верил,  что
все так же бескорыстно относятся к делам, как и он сам.
   Он продолжал:
   - Принцип наших королей гласит: "Чего желает король, того желает  закон".
Мой же девиз будет: "Если это  идет  на  благо  народа,  то  того  же  хочет
король".
   Он чувствовал себя счастливым  впервые  с  момента  смерти  Софи-Беатрис,
веря,  что  это  мероприятие  разрешит  наши  проблемы.   Лафайет,   недавно
вернувшийся из Америки, твердо  высказывался  в  пользу  созыва  нотаблей  и
отмены привилегий. Он приехал с идеями свободы.  А  в  Пале-Рояле,  владении
нашего старого врага герцога Орлеанского, в парках устраивались сборища,  на
которых говорили о  дальнейших  изменениях.  Обсуждался  принцип:  "Свобода,
Равенство и Братство". Французы помогали сражаться за это за морем, а почему
не во Франции?
   Было мало шансов на то,  что  нотаолям  удастся  добиться  успеха.  Разве
дворянство Франции согласится платить налоги?  Разве  возьмут  они  на  себя
большую часть расходов страны? Нотабли были бессильны. Говорили, что они  не
имеют право вводить налоги. Единственное представительное собрание,  которое
может сделать это, - Генеральные штаты.
   Эти слова были упомянуты впервые.
   Нотабли потерпели поражение. На  улицах  они  получили  англо-французское
прозвище  "Not-Ables"  <Игра  слов,   дословно   "неспособные".>.   Собранию
предстояло уйти со сцены, что  влекло  за  собой  падение  Калонна,  бывшего
ответственным за его созыв.
   Народ требовал вновь призвать Неккера.
   Кто заменит Калонна? Аббат Вермон был  со  мной  рядом.  По  его  мнению,
Ломени де Бриэн, архиепископ Тулузский, подходил для выполнения этой задачи.
Я всегда хотела доставить приятное своим друзьям, а Вермон был близок мне  с
момента моего прибытия во Францию и даже ранее, поэтому  я  страстно  желала
назначения Бриэна. Король не хотел этого, все были против, он колебался,  но
я настаивала, и в конечном счете он уступил.
   Теперь я стала принимать участие в государственных делах. Ломени де Бриэн
не подходил для этого поста: парламент  был  против  него,  и  все,  что  им
предлагалось, встречало сопротивление. Сам факт, что я помогла добиться  его
назначения, настраивал всех против него, и, когда в тщетной попытке  угодить
мне он внес предложение о том, что я должна  получить  постоянное  место  на
заседаниях совета и, следовательно, право выступать в правительстве  страны,
результат,  естественно,  был  отрицательным  и  сделал   меня   еще   более
непопулярной.
   На улицах люди кричали: "Будет ли нами править мадам  Дефицит?  Никогда!"
Они разгуливали по улицам с плакатами, на которых была нарисована я - всегда
с колье, всегда с надписью "Мадам Дефицит".
   В Пале-Рояле  страсти  против  меня  постоянно  разжигались;  в  Бельвью,
который Людовик отдал тетушкам, обсуждали мои  проступки  и  развращенность,
придумывали новые истории - чем фантастичнее, тем лучше.
   - Это королева! - раздавались  крики.  -  Это  королева  ответственна  за
несчастья нашей страны. Кто главный персонаж в деле с  бриллиантовым  колье,
кто, как не австриячка, мадам Дефицит?
   У Бриэна не было новых идей. Я скоро поняла, что допустила ошибку,  когда
просила о его назначении. Он думал только о новых кредитах и  выпуске  новых
займов. Парламент был не согласен с его планами, а король  в  редкий  момент
принятия решений надумал поддержать министра.
   - Я повелеваю вам выполнять распоряжения монсеньора де Бриэна,  -  кричал
Людовик.
   Герцог Орлеанский вскочил  и  напомнил  королю:  то,  что  он  сказал,  -
незаконно.
   Понимая, что герцог Орлеанский  представляет  собой  реальную  угрозу,  и
располагая сведениями о ночных сборищах в Пале-Рояле, Людовик сразу же занял
непримиримую позицию и выслал герцога в его поместье в Вийер-Котре.
   Теперь  возникло  противоречие  между  королем  и  парламентом,   и   все
парламенты страны твердо поддержали парламент Парижа.
   "Бриэн должен уйти", - кричали не только в столице, но и по всей  стране.
В нескольких городах произошли беспорядки, население  требовало  возвращения
Неккера, а он мог вернуться только в том случае, если Бриэн уйдет со  своего
поста.
   Крики продолжались: "Стране необходимы Генеральные штаты!"

***

   В это время умерла мадам Луиза, самая младшая из тетушек. Я думаю  о  ней
сейчас как о счастливице, которая не прожила слишком долго, как  большинство
из нас. Она умерла в монастыре, уверенная в своем месте на небе,  поскольку,
когда отходила в иной мир, то кричала в бреду, как  бы  обращаясь  к  своему
кучеру: "В рай, быстро. Как можно скорее!"
   Я думаю, что  она  была  самой  счастливой  из  тетушек,  избавленная  от
потрясений, которые стали значительной частью нашей жизни.
   Я стала проводить все больше  и  больше  времени  в  Трианоне,  гуляя  по
паркам, беседуя с крестьянами. У меня возникло сильное  желание  уединиться.
Дети были со мной - двое  здоровых  и  дофин,  который  с  каждым  днем  все
заметнее худел.
   Приехала Роза Бертен с новыми тканями. Она привезла необыкновенный  шелк,
а также удивительный сатин.
   - Сейчас все изменилось, - заявила  я  ей.  -  У  меня  много  платьев  в
гардеробе. Их вполне достаточно.
   Она с недоверием посмотрела на  меня,  затем  улыбнулась  своей  лукавой,
фамильярной улыбкой.
   - Подожду, пока Ваше величество не увидит новый голубой бархат.
   - У меня нет никакого желания его видеть, - ответила я.  -  Теперь  я  не
буду посылать за вами так часто.
   Она рассмеялась и попросила одну из своих служанок развернуть бархат,  но
я отвернулась и подошла к окну.
   Она рассердилась и выходила из комнаты  раскрасневшаяся,  с  прищуренными
глазами. Я удивлялась, как мне  могла  когда-то  нравиться  эта  женщина,  и
удивилась еще больше, когда узнала, что  она  окончательно  разгневалась  на
меня, поняв, что я действительно  не  буду  посылать  за  ней,  и  принялась
обсуждать мои глупые поступки и расточительность  со  своими  заказчиками  и
даже посещала рынки, чтобы посплетничать там.
   У меня действительно пропала охота  к  новым  платьям.  Я  изменилась.  Я
должна была подавать хороший пример. Я должна была сократить свои расходы. Я
сообщила  герцогу  де  Полиньяку,  что  вынуждена  буду  освободить  его  от
должности моего шталмейстера. Эта синекура обходилась мне в пятьдесят  тысяч
ливров в год. Я ввела эту должность из-за Габриеллы. Я также  освободила  от
должности главного сокольничьего ее любовника графа де Водрея.
   - Это сделает нас банкротами! - разъярился граф.
   - Лучше вас, чем Францию, - ответила я довольно резко.
   Я начала понимать, насколько была глупа, раздавая подобные  подарки  этим
людям; я стала понимать, что  они  кормились  за  счет  моей  легкомысленной
щедрости, которая фактически  не  была  проявлением  великодушия  -  ведь  я
раздавала то, что не принадлежало мне.
   Я  почувствовала,  что  эти  люди  уже  отворачиваются  от  меня,  но  не
Габриелла,  которая  никогда  не  просила  ничего   для   себя,   а   только
покровительства для своей семьи, оказывавшей на нее давление; и не принцесса
де Ламбаль, которая была бескорыстным другом, а также и моя дорогая  золовка
Елизавета, заботившаяся о моих детях, что еще  более  укрепило  связь  между
нами. Они были моими верными друзьями. Но другие на  этом  этапе  уже  стали
дезертировать.
   Оставался еще один друг, вернувшийся  во  Францию.  Это  граф  Аксель  де
Ферзен. Он появлялся на приемах, но  у  меня  никогда  не  было  возможности
поговорить с  ним,  удавалось  лишь  переброситься  несколькими  словами.  Я
чувствовала себя увереннее, когда  он  появлялся.  Я  догадывалась,  что  он
ожидает, когда я подам знак, и он будет на моей стороне.
   Дофин все больше слабел. Я постоянно находилась в его апартаментах, следя
за ним. Тревога за него заставила меня забыть на время государственные дела.
Эта трагедия была для меня более  ощутимой,  более  тяжелой,  чем  трудности
Франции.
   Я писала о нем Иосифу:
   "Мой старший сын очень беспокоит меня. Он несколько горбится, одно  бедро
выше другого, а позвонки на спине немного смещены и выдаются. С недавних пор
его все время лихорадит, он худ и слаб".
   Я хотела оставаться с ним все время и самой ухаживать за ним. Но это было
невозможно. Оперный театр попросил,  чтобы  король  и  я  присутствовали  на
гала-представлении, и Людовик заявил, что, как он думает, все ожидают нашего
появления там.
   Я боялась этого. Так ему и сказала. Они хотели  видеть  его,  они  любили
его, но они ненавидели меня. Они питались самой ужасной ложью обо  мне.  Мне
была ненавистна сама мысль посетить оперу, напоминавшую мне о днях, когда  я
до безумия танцевала там на балах.
   - Наш долг - пойти туда, - угрюмо сказал Луи.
   Я прошла в детскую, чтобы показать детям свое платье; маленький Луи-Шарль
громко закричал от восхищения и погладил ручкой мягкий шелк моего подола.
   - Красивая, красивая мамочка, -  сказал  он.  И  настоял  на  том,  чтобы
показать мне последние трюки Малыша. Малыш был умнейшей собакой  в  мире,  и
сын хотел, чтобы она принадлежала ему. Мой бедный маленький  дофин  лежал  в
своей постели, его уродливое тельце было накрыто,  мне  хотелось  заплакать,
когда я склонилась и поцеловала его. Он обнял ручками мою  шею  и  повис  на
мне; он любил меня, когда поблизости не было никого, кто бы  настраивал  его
против меня.
   Я отправилась в оперу, сохраняя память  о  детской.  Это  был  прекрасный
праздник, и я была рада, что короля так громко приветствовали. Но меня никто
не  приветствовал,  хотя  я  слышала  выкрики   "Мадам   Дефицит"   и   "Где
бриллиантовое колье?"
   Когда я вступила в королевскую ложу, то заметила  записку,  которая  была
там приколота. Ее быстренько убрали, но перед этим я успела прочитать слова:
"Трепещите, тираны".
   На протяжении всего представления я  действительно  дрожала  и  не  могла
успокоиться. А Луи сидел рядом со мной, спокойно улыбаясь, и  казалось,  что
ничто не может вывести его из равновесия.
   Какая была радость, когда мой сын, вроде бы, начал немного  поправляться.
Я забыла все свои тревоги, поверив, что он действительно становится  крепче.
Он был таким умным ребенком и всегда поражал меня своими высказываниями.
   - Он будет очень мудрым королем, - говорила я его отцу, и Луи  соглашался
со мной.
   На него надели корсет, чтобы  выпрямить  позвоночник,  и  он  никогда  не
жаловался. Он был маленьким мужчиной.
   Мне страстно хотелось, чтобы он научился управлять финансами. В то  время
финансы были постоянно у меня на уме, и я отдала распоряжение его  гувернеру
и гувернантке не давать ему больше, чем  положено  на  его  содержание.  Его
очень заинтересовала механическая кукла, которую он  однажды  увидел,  и  он
страстно желал заполучить ее. Я намеревалась подарить ее, так как он сказал,
что просил Бога помочь получить ее.  Он  сказал  мне,  что  один  его  слуга
напомнил ему, что лучше попросить Бога о мудрости, чем о богатстве.
   - На что, мама, - заметил он с улыбкой, - я ответил, что коли я собираюсь
обращаться к нему с просьбой, то почему бы не  просить  сразу  о  двух  этих
вещах.
   Ну как не восхищаться таким ребенком?
   - Дорогой мой, - сказала я, - ты должен обещать мне съедать  всю  вкусную
пищу, которую тебе дают. Ты должен  вырасти  сильным  мужчиной.  Твой  папа,
когда был маленьким, не был сильным, а посмотри на него сейчас.
   - Я хочу этого, - ответил он мне.
   - Ты должен говорить: "Мы хотим", дорогой мой, как это делает король.
   Я пыталась научить его быть королем, поскольку всегда  помнила,  как  его
отец считал, что его ничему не учили.
   - Король и я говорим: "Мы хотим", мамочка. Но я прав, так  как  король  о
себе не говорит "мы".
   Он выглядел таким серьезным и умным, что я не знала,  что  мне  делать  -
плакать или смеяться.
   И, как только у меня появилась надежда, он снова  заболел.  Он  проснулся
ночью, страдая от ужасных судорог. Он так страдал, мой дорогой сыночек, а  я
ничего не могла поделать. Доктора постоянно  выслушивали  его,  осматривали,
предлагали лечение. Они  мучили  его  пластырями  и  говорили  о  прижигании
позвоночника. Он терпеливо все  это  переносил,  что  было  удивительно.  Он
находил удобным лежать на  бильярдном  столе,  и  для  большего  удобства  я
положила на стол матрас.  Он  много  читал,  главным  образом,  исторические
книги. Я присутствовала однажды при том, как принцесса де Ламбаль  попросила
его выбрать наиболее интересные места из книги - это была история  правления
Карла VII, - а он с укоризной посмотрел на мою дорогую глупенькую Ламбаль  и
ответил:
   - Я не знаю, что выбрать, мадам, здесь все так интересно.
   По мере того, как он становился все слабее и слабее, он не хотел видеть у
себя никого, кроме меня. Его глаза прояснялись, когда я входила.
   - Мамочка, - бывало, говорил он, - ты такая  красивая.  Я  чувствую  себя
счастливее, когда ты рядом со мной. Расскажи мне про старые времена.
   Он подразумевал под этим то время, когда мог бегать  и  играть,  как  это
любит делать его младший брат. Малыш свернется в клубок рядом  с  ним,  а  я
стану рассказывать о различных маленьких происшествиях из  прошлого,  таких,
как случай в театре Трианона, когда он сидел у отца на коленях и видел  меня
на сцене.
   - Я помню, я помню, - закричит он, бывало. - И что случилось?
   Он будет кивать во время моего рассказа, зная его слово в слово, так  как
эту историю он слышал много раз, - как  я  забыла  слова,  и  как  монсеньор
Кампан в суфлерской будке  с  большими  очками  на  носу  судорожно  пытался
отыскать нужное место в  пьесе.  Мой  маленький  сын  драматическим  голосом
закричал на весь  театр:  "Монсеньор  Кампан,  снимите  свои  большие  очки.
Мамочка не слышит вас".
   Он смеялся, я смеялась вместе с ним, но, как всегда, сдерживая слезы.
   Возможно, воздух Версаля  был  недостаточно  чистым  для  него.  Один  из
докторов высказал мнение, не будет ли лучше воздух Ле Мюета.
   - Но это место не защищено от холодных ветров, - сказал другой.
   - Да, но эти ветры делают воздух чище.
   - Комната Его высочества влажная, - заявил Сабатье.  -  Окна  выходят  на
Швейцарское озеро со стоячей водой.
   - Ерунда, - ответил Лассон, - воздух Версаля вполне здоровый.
   Мой  муж  вспомнил,  что  еще  ребенком  его  послали  в  Медон,  и,  как
утверждают, местный воздух сделал его крепче.
   Людовик принял решение - дофин был отправлен в Медон.

***

   Члены Генеральных штатов должны были собраться в  Версале.  Я  страшилась
Генеральных  штатов,  зная  о  тревоге  тех,  кого  считала  своими  верными
друзьями. Аксель,  когда  на  приемах  мы  обменивались  с  ним  несколькими
словами, сообщил мне о своей тревоге. Я  знала,  что  он  считает  положение
очень серьезным и боится за меня.
   - Луи, - сказала я мужу,  -  не  лучше  ли  будет  созвать  это  собрание
подальше от Парижа?
   - Они должны прибыть в Версаль и столицу, - ответил мой муж.
   - Они лишат тебя твоей власти и достоинства, - сказала я.
   Я была уверена в этом. Они были выбраны от всех классов  общества.  Члены
низших классов будут иметь голос в делах  правительства.  Именно  к  решению
государственных дел ни Людовик XIV, ни Людовик XV никого бы  не  подпустили.
Но мой муж заверил меня, что это необходимо.
   К церемонии открытия велись большие приготовления; по всей  стране  росли
смутные надежды; казалось, каждый ожидал чуда от этих Генеральных штатов.
   Когда я уезжала в Медон повидать сына, то забывала  все  свои  тревоги  о
предстоящем суровом испытании (я должна была занять подобающее мне  место  в
процессии), поскольку дофин быстро слабел.
   Его личико засветилось, когда он увидел меня.
   - Самое лучшее время, - сказал он, - когда ты со мной.
   Я села у бильярдного стола, держа его за руку. Что  я  надену,  хотел  он
знать.
   Я сказала ему,  что  в  моем  платье  должны  быть  фиолетовые,  белые  и
серебряные цвета.
   - Это будет красиво, - заявил он.  -  Если  бы  у  меня  были  силы  и  я
чувствовал бы себя хорошо, то поехал бы в карете вместе с тобой'.
   - Да, мой дорогой. Поэтому ты должен как можно скорее поправиться.
   - Мамочка, я не смогу поправиться к этому времени, - сказал он  серьезно.
А затем продолжил:
   - Мамочка, мне бы хотелось увидеть эту процессию. Пожалуйста, пожалуйста,
позволь мне посмотреть, как ты выезжаешь. Я хочу  увидеть  тебя  и  дорогого
папочку.
   - Это буд