ко  ошибаюсь.  Хотя  я
иногда могу поступать необдуманно, но мое суждение всегда  безупречно,  если
речь идет о выборе друзей.
   - Повторяю, вы ошиблись, обратившись ко мне, - сказала я. - А теперь  мне
пора идти.
   - И мне не будет, позволено сопровождать вас?
   - Это недалеко. Всего лишь до усадьбы Труинд Грейндж.
   Я ожидала увидеть хотя бы тень смущения. Он должен был понять, что не мог
безнаказанно оскорблять гостью Усадьбы.
   - Тогда я зайду навестить вас в удобное для вас время.
   - Надеюсь, - ответила я, - что вы подождете, пока вас не пригласят.
   Он опять отвесил поклон.
   - И в таком случае, - продолжала  я,  повернувшись,  чтобы  уйти,  -  вам
придется прождать очень долго.
   Меня охватило желание  поскорее  убежать.  В  его  манерах  чувствовалось
что-то чересчур вызывающее, почти наглое. Я могла поверить, что он  способен
на любой дерзкий поступок. Он был  похож  на  пирата;  впрочем,  на  пиратов
походили очень многие моряки.
   Я поспешила в Усадьбу, опасаясь в первые  минуты,  что  он  последует  за
мной, и, быть может, испытав легкое разочарование, когда этого не случилось.
Направившись прямо в башенку, где находилась  моя  комната,  я  выглянула  в
окно. Корабль  -  его  корабль  -  ясно  вырисовывался  на  фоне  совершенно
спокойного моря.  Это  было  судно  водоизмещением  около  семисот  тонн,  с
высокими носовыми и кормовыми надстройками  и  батареями  пушек.  Не  будучи
военным кораблем, он был снабжен всем необходимым, чтобы защищаться, а  быть
может, и атаковать. Он выглядел гордо, величаво;  это  был  его  корабль.  Я
знала.
   Я ни разу не спускалась к Мысу, до тех пор, пока судно не уплыло.  Каждый
день я смотрела на него в окно и надеялась, что, когда  я  проснусь  наутро,
его уже не будет. И я начинала думать о Кэри - красавце  Кэри,  который  был
молод, всего на два  года  старше  меня,  милом  Кэри,  с  которым  я  вечно
ссорилась в детстве, до того волшебного дня, когда мы оба  внезапно  поняли,
что любим друг друга. Горестные воспоминания нахлынули на меня  и  я  вновь,
как наяву, пережила все это: необъяснимый гнев матери Кэри, - она и моя мать
были двоюродными сестрами - которая объявила, что ничто на свете не заставит
ее дать согласие на наш брак. И моя  дорогая  матушка,  которая  вначале  не
понимала причины, вплоть до того страшного дня, когда она заключила  меня  в
объятия и, плача вместе со мной, объяснила, как грехи отцов падают на детей;
и мои счастливые мечты о совместной  жизни  с  Кэри  разбились  вдребезги  и
навсегда.
   Почему все это так живо всплыло в памяти из-за того, что я  встретила  на
Мысе этого нахального моряка?

***

   Я должна пояснить, как я очутилась в  Плимуте  -  в  юго-западном  уголке
Англии, - когда мой дом находился на юго-востоке, всего в  нескольких  милях
от Лондона.
   Я родилась в аббатстве Святого Бруно - необычное место для рождения, - и,
вспоминая  свои  ранние  годы,  я  вижу  их  какими  угодно,  но  только  не
обыкновенными.   Я   была   беспечна,   весела,   легкомысленна   -   полная
противоположность серьезной Хани, которую я всегда считала своей сестрой. Мы
провели детство в монастыре, в котором не слишком  строго  соблюдали  устав,
окруженные атмосферой мистицизма. Тем, что  мы  этого  не  замечали  в  наши
ранние   годы,   мы   обязаны   матушке,   совершенно   нормальной,   всегда
безмятежно-спокойной и в любой  ситуации  готовой  утешить,  словом,  такой,
какой должна быть мать. Я как-то раз сказала Кэри, что, когда у  нас  с  ним
появятся дети, я постараюсь стать для них тем,  чем  моя  матушка  была  для
меня.
   Но, становясь старше, я стала замечать напряженность в  отношениях  между
моими родителями. Иногда мне казалось,  что  они  ненавидят  друг  друга.  Я
чувствовала, что моей матери хотелось иметь супругом доброго,  обыкновенного
человека, такого, как дядя Кэри, Руперт, который так и не женился и,  как  я
подозревала, любил ее. Что до моего отца, то я его  вовсе  не  понимала,  но
была уверена, что временами он ненавидел  мою  мать.  Существовала  какая-то
причина, мне непонятная. Возможно, та, что  он  "провинился  перед  матерью.
Наша семейная жизнь проходила нелегко, но я разбиралась в этом  меньше,  чем
Хани. Впрочем, для нее все было просто: чувства Хани  были  менее  сложными,
чем мои. Она ревновала меня, потому что матушка любила меня сильнее, чем ее,
что, в общем-то, естественно, поскольку я была родной дочерью.  Хани  любила
мою мать собственнически, она не желала делить ее ни с кем. И она ненавидела
моего отца. Хани точно знала, кому принадлежат ее преданность и верность. Не
так просто дело обстояло со мной. Я задавала себе вопрос, относится ли она к
своему мужу Эдуарду с тем же необузданным чувством единоличной собственницы,
с каким обожает мою мать. В одном я была уверена: что сама я так же страстно
стремилась бы к тому, чтобы вся любовь и все помыслы Кэри  принадлежали  мне
безраздельно.
   Хани сделала великолепную партию  -  ко  всеобщему  изумлению,  хотя  все
готовы были признать, что она - прекраснейшее из земных  созданий  и  никого
прекраснее  они  не  встречали.  По  сравнению  с  ней  я  чувствовала  себя
дурнушкой. У Хани были изумительно красивые темно-голубые, почти  фиалкового
цвета глаза, и длинные, густые черные ресницы делали их просто потрясающими.
Волосы также были темными,  кудрявыми,  с  живым  блеском.  Где  бы  она  ни
появлялась, внимание всех немедленно  обращалось  на  нее.  Рядом  с  ней  я
чувствовала себя никем, хотя в ее отсутствии меня находили  привлекательной,
с моей густой гривой рыжевато-каштановых волос и зелеными глазами,  которые,
как говаривала моя мать, очень подходили к моему имени.
   - Ты в самом деле, Кэт, похожа на котенка, - с нежностью повторяла она, -
с этими зелеными глазищами и сердцевидным овалом личика!
   Я знала, что кажусь своей матери нисколько не менее прекрасной, чем Хани,
но то был взгляд матери, смотревшей на свое обожаемое  дитя.  Однако  Эдуард
Эннис, сын и наследник лорда Калпертона,  влюбился  в  Хани  при  первом  ее
появлении в свете и женился на ней, когда ей  исполнилось  всего  семнадцать
лет.  Ее  низкое  происхождение  не  стало   препятствием.   Хани   добилась
триумфального успеха там, где потерпела неудачу  не  одна  девушка,  обильно
наделенная земными благами.
   Велико было восхищение моей матери,  которая  всегда  боялась,  что  Хани
трудно будет найти жениха. Она ожидала, что лорд Калпертон  станет  всячески
возражать против этого брака, но мать Кэри, которую я  называла  тетя  Кейт,
вмешалась и смела все препятствия, а она умела настоять на  своем.  Несмотря
на свои тридцать семь лет, тетя сохранила  все  свое  неподвластное  времени
обаяние так, что мужчины по-прежнему влюблялись в нее и  лорд  Калпертон  не
составлял исключения.
   В славное время тысяча пятьсот пятьдесят восьмого года, в ноябре  месяце,
старая королева умерла, и всюду было великое ликование, потому что у  Англии
вновь  появилась  надежда.  Мы  настрадались  во  время  царствования  Марии
Кровавой, и, так как наше Аббатство стояло неподалеку  от  реки  и  всего  в
одной-двух милях от столицы, пелена дыма  из  Смитфилда   тянулась к нам, если ветер дул в нашу  сторону.
Моей матери становилось плохо при его появлении, и она плотно закрывала окна
и сидела дома.
   Когда дым исчезал, матушка выходила в сад и собирала цветы или  фрукты  и
травы по сезону и посылала со мной в дом моей бабушки,  который  граничил  с
Аббатством.
   Отчима моей матери сожгли заживо как еретика во  время  правления  Марии,
вот почему костры Смитфилда были особенно мучительны для нас. Но я не думаю,
чтобы бабушка продолжала страдать так  сильно,  как  представляла  себе  моя
мать. Она всегда проявляла большой интерес  к  дарам,  что  я  приносила,  и
подзывала близнецов, чтобы они поговорили со мной. Питер и Пол были  на  год
старше меня -  сводные  братья  моей  матушки  и,  значит,  мои  дяди.  Наши
родственные связи были весьма запутанными. Казалось странным  иметь  дядюшек
лишь годом старше себя, и мы никогда не считались с этим обстоятельством.  Я
относилась к ним с нежной привязанностью.  Они  были  полными  близнецами  -
всегда вместе и такими одинаковыми, что редко кто мог отличить  их  друг  от
друга. Питер мечтал стать моряком, а так как Пол во всем подражал брату,  то
и он хотел уйти в море.
   Когда тетя Кейт появлялась в Аббатстве, я обычно уходила к себе в комнату
и оставалась там до тех пор, пока мать сама не  приходила  уговаривать  меня
сойти вниз. Я соглашалась только для того,  чтобы  сделать  ей  приятное.  Я
усаживалась  у  моего  окна  и  смотрела  на  древнюю  церковь  Аббатства  и
монашеский дортуар, который матушка все собиралась  превратить  в  кладовую.
Мне вспоминалось, как  Хани  говорила,  что  если  глухой  ночью  хорошенько
прислушаться, то можно услышать пение  монахов,  живших  здесь  когда-то,  и
вопли тех, кого пытали и  вешали  на  воротах,  когда  люди  короля  Генриха
явились  закрывать  монастырь.  Она  рассказывала  мне  эти  истории,  чтобы
напугать меня, делая это из ревности, потому что я была родная мамина дочка.
Но я отплатила ей сполна, когда узнала, какие слухи ходят о Хани.
   - Ты, - сказала я, - незаконнорожденная, и твоя  мать  была  служанка,  а
отец - убийца монахов.
   Это было, конечно, жестоко с моей стороны, потому  что  ничто  другое  не
могло бы привести Хани в большее расстройство. Ее не так  огорчал  сам  факт
рождения вне брака, как то, что она - не родное дитя матушки.
   В то время  ее  первая  всепоглощающая  любовь  сосредоточилась  на  моей
матери.
   Такой уж у меня был  нрав,  что  я  легко  могла  вспылить  и  наговорить
множество самых обидных и ранящих вещей, какие только  приходили  на  ум,  а
потом очень скоро возненавидеть  себя  за  это  и  стараться  изо  всех  сил
загладить свою жестокость. Я с раскаянием говорила Хани:
   - Это просто сплетня. Это не правда. И, во всяком  случае,  ты  настолько
красива, что, даже если бы твоим отцом был сам дьявол, - неважно,  люди  все
равно любили бы тебя!
   Хани не легко прощала: она долго дулась, переживая свои обиды. Она знала,
что ее мать была в услужении, а прабабка  слыла  ведьмой.  Но  против  этого
последнего обстоятельства Хани ничего не  имела.  Это  придавало  ей  особый
ореол. Она всегда интересовалась травами и способами их применения.
   Хани приехала погостить в  Аббатство  на  время  коронационных  торжеств.
Когда я спросила матушку, вернется ли к тому времени  домой  отец,  ее  лицо
застыло, как маска, и невозможно было понять, что она чувствовала.
   - Он не вернется, - сказала она.
   - Ты так в этом уверена?
   - Да, - ответила она твердо. - Я уверена.
   Мы отправились в Лондон посмотреть на торжественный въезд королевы в свою
столицу, где она должна была  официально  вступить  во  владение  лондонским
Тауэром. Мы увидели волнующее зрелище. Она сидела в  открытой  колеснице,  и
рядом с ней ехал верхом лорд Роберт Дадли  -  один  из  красивейших  мужчин,
когда-либо виденных мною. Его только что назначили ее шталмейстером, и,  как
я слышала, они знали друг друга с тех пор, когда оба были узниками Тауэра во
время правления Марии, сестры теперешней королевы. Трепеща  от  волнения,  я
слушала грохот крепостных пушек и приветственные клики толпы,  обращенные  к
молодой королеве на всем пути следования процессии. Мы заняли очень  удобное
место у самых ворот Тауэра и смогли хорошо рассмотреть ее,  когда  она  туда
въезжала.
   Елизавета была молода - на вид не старше двадцати пяти, со свежим румяным
лицом и рыжеватыми волосами. Она искрилась жизнерадостностью;  но  в  то  же
время в ней  чувствовались  глубокая  серьезность  и  неподдельное  величие,
которые очень шли ей и вызывали восхищение собравшегося народа.
   Мы все были очень тронуты ее словами, произнесенными у входа в Тауэр.
   - Случалось не раз, - сказала она, - что некоторые  из  властителей  этой
страны низводились до участи заключенных в этом месте; я  же,  быв  узницей,
возвысилась до положения повелительницы этой страны. Падение тех было  актом
Господнего правосудия; мое возвышение - актом Его милосердия. Как они должны
были  нести  свой  жребий  с  терпением,  так  и  я  должна  принять   свой,
преисполнившись благодарности к Богу и милостивой благосклонности к людям.
   Ее речь, полная мудрости, скромности и твердой решимости, приняли бурными
аплодисментами все, кто это слышали.
   Когда мы ехали обратно в Аббатство, я всю дорогу  размышляла  о  королеве
Елизавете,  бывшей  ненамного  старше  меня,  -  о   том,   какая   огромная
ответственность легла теперь на нее. Она меня как-то воодушевляла, и  я  все
вспоминала ее слова о том, как она  страдала  в  заключении  и  как  Господь
проявил милость и вознес ее от бед и  тревог  к  величию.  Я  воображала  ее
узницей, входящей в Тауэр через Ворота изменников и задающей себе вопрос - а
она не могла его не задавать, - скоро ли ее поведут в Зеленую  башню  -  как
было с ее матерью - и прикажут положить голову на плаху. Как в таком молодом
возрасте жить с предчувствием близкой  смерти?  Эта  жизнерадостная  молодая
женщина, горящая рвением к своему великому делу, - чувствовала ли  она  себя
такой же несчастной, готовясь потерять жизнь, как была несчастна я,  потеряв
Кэри? Но все кончилось для нее благополучно, и она осталась в живых. Господь
был милостив: она вышла из мрачной тени Тауэра, чтобы стать  повелительницей
всего и всех в этой стране.
   Зрелище вступления королевы в ее столицу подняло мне настроение.
   За обедом я прислушивалась к разговору, в  котором  главенствовала  Кейт.
Она, как всегда, блистала остроумием, и как я ни ненавидела  ее,  но  должна
была признать ее неоспоримое обаяние. За столом она была центром притяжения.
Однако болтовня ее была слишком вольной. Кто мог знать, что принесет с собой
новое царствование и о чем могут донести прислушивающиеся к разговору слуги!
Во всяком случае, они занимались  доносами  при  Марии.  Какие  у  нас  были
основания полагать, что при Елизавете все будет иначе?
   - Итак, она, наконец, благополучно достигла трона,  -  говорила  Кейт.  -
Подумать только, дочь Анны Болейн! Имейте  в  виду,  она  похожа  на  своего
августейшего отца. Такой же крутой, горячий нрав. Это видно по цвету  волос.
Почти одинаковый  у  обоих.  Однажды  я  танцевала  с  Его  Величеством,  ее
августейшим отцом, и, знаете ли, я совершенно уверена, что если бы он не был
в  то  время  так  очарован  прелестями  Кэтрин  Говард,   то   обратил   бы
благосклонный взгляд на меня. И тогда все сложилось  бы  совсем  по-другому!
Моя мать возразила:
   - Возможно, тогда твоя голова давно бы уже рассталась  с  плечами,  Кейт.
Нам больше нравится, чтобы ты оставалась в целом виде.
   - О, мне всегда везло. Бедная Кэтрин Говард! С плеч полетела ее голова, а
не моя. Что за человек! Как он умел отделываться от своих жен!
   - Ты слишком вольно говоришь, Кейт, - заметил ее брат Руперт.
   Кейт понизила голос с заговорщицким видом:
   - Мы должны помнить, - сказала она, - что это дочка Гарри. Гарри  и  Анны
Болейн! Ну и комбинация!
   - Наша покойная королева тоже была его дочерью, - вставил слово сын  Кейт
Николае, которого мы звали Колас.
   - О, но при ней, - сказала Кейт, -  все,  что  требовалось,  -  это  быть
добрым католиком.
   Матушка попыталась сменить  тему  и  завела  разговор  с  моей  бабкой  о
каких-то травах, которые она хотела достать. Бабушка была очень  сведуща  во
всем, что касалось растений, и они тотчас углубились  в  обсуждение  проблем
садоводства, но голос Кейт скоро одержал верх.  Она  стала  рассказывать  об
опасностях, через которые прошла новая королева: как ее  будущее  висело  на
волоске,  когда  Анну  Болейн  отправили  на   эшафот,   как   ее   объявили
незаконнорожденной и как  после  смерти  Джейн  Сеймур  три  последние  жены
Генриха были к ней благосклонны, а когда  король  умер,  она  поселилась  во
Вдовьем доме вместе с королевой Екатериной Парр.
   - И я полагаю, - продолжала Кейт с  лукавой  усмешкой,  -  что  неразумно
обсуждать то, что там происходило. Бедный Томас Сеймур! Я встречалась с  ним
однажды. Какой обаятельный мужчина! Неудивительно, что наша  принцессочка..,
но, разумеется, это только сплетня. Конечно, на самом деле  она  никогда  не
разрешала ему входить в ее спальню. Все это сплошные сплетни - насчет  того,
что принцесса произвела на свет ребенка.  Кто  бы  поверил  такой  чепухе..,
теперь! Да ведь тех, кто  распространяет  такие  зловредные  слухи,  следует
вешать, колесовать и четвертовать. Повторять эти россказни  теперь  было  бы
государственной изменой. Вообразите, когда  ей  принесли  известие,  что  он
погиб на плахе, она сказала: "Сегодня умер человек,  в  котором  было  очень
много ума и очень мало рассудка". И причем сказала это так хладнокровно, как
если бы он был просто знакомый, как если бы они  не  были  так  близки,  что
ближе некуда! Кейт засмеялась, и глаза ее сверкнули.
   - Интересно, как сейчас поживают при дворе. Веселее, чем при Мэри, это уж
точно.  Наша  милостивая  повелительница  будет  стараться   доказать   свою
благодарность Богу, своему народу и судьбе за то, что они  сберегли  ее  для
этого высокого предназначения. Она захочет веселиться.  Она  захочет  забыть
прежние страхи. Помилуйте, после мятежа Уота Тайлера она была так  близка  к
эшафоту, как я к вам сейчас!
   - Все это в прошлом, - быстро сказала матушка.
   - От прошлого не уйти, Дамаск, - возразила Кейт. - Оно всегда маячит, как
тень у нас за спиной.
   "Но, - подумала я, - твои мерзкие грехи бросили тень на мою жизнь,  а  ты
ни разу не оглянулась, чтобы увидеть тень за своей спиной...".
   - Кстати, - продолжала Кейт, - вы  видели  лорда  Роберта  рядом  с  нею?
Говорят, она от него без ума!
   - Сплетни никогда не переведутся, - сказал Руперт.
   - Быстро же он вскочил в седло, - засмеялась Кейт, - но чего еще  ожидать
от сына Нортамберленда?
   Я смотрела на тетю Кейт с  растущим  негодованием.  Как  безрассудна  она
была, как легкомысленна! Ее неосторожные речи могли навлечь  серьезную  беду
на наш дом. И уж конечно, сама-то она ускользнет  целехонькой.  Все,  о  чем
говорилось за столом, напоминало мне о моей трагедии.
   Когда Кейт и Колас вернулись к себе в замок Ремус, я  почувствовала  себя
лучше - не счастливее, конечно, просто мне стало легче на душе  оттого,  что
уехала Кейт.
   Стоял ноябрь, и в  саду  почти  нечего  было  делать.  Меня  не  покидала
тоскливая  апатия.  Аббатство  казалось  мне  унылым,  мрачным.   Сам   дом,
выстроенный, как замок, и похожий на замок  Ремуса,  которым  владел  теперь
Кэри, все больше превращался в настоящий домашний очаг с  тех  пор,  как  из
него ушел отец. Но, когда я смотрела из окон на трапезные, дортуары и рыбные
садки, мне все здесь казалось чужим.
   Теперь интересы матери целиком сосредоточились на мне. Ее  самым  большим
желанием было залечить мою сердечную рану  и  указать  мне  новый  жизненный
путь. Чтобы сделать ей приятное,  я  делала  вид,  что  преодолеваю  боль  и
примиряюсь со случившимся. Но она слишком любила меня, чтобы обольщаться  на
этот счет. Она пыталась пробудить во мне интерес к науке о  травах,  которую
переняла от своей матери, к вышиванию, к  изготовлению  тканых  ковров,  но,
найдя, что у меня нет склонности к таким занятиям, решила поделиться со мной
своими заботами, и это было величайшей помощью, какую она могла мне оказать.
   Однажды я сидела в своей комнате, когда она  вошла  с  мрачным  лицом.  Я
вскочила в тревоге, и она сказала:
   - Сядь, Кэт. Я пришла потолковать с тобой. Я снова уселась. Помолчав, она
начала:
   - Я очень беспокоюсь, Кэт.
   - Я это вижу, матушка. Что вас так тревожит?
   - Будущее... Сегодня я слышала, что епископ Винчестерский арестован.
   - За что?
   -  Ты,  конечно,  понимаешь,  чт