Дэвида  и  Джонатана,  которые  оба
оказывали мне внимание  и  добродушно  подсмеивались  над  моим  ломаным
английским. Сабрина, мать Дикона, смотрела на нас  благосклонно,  потому
что Дикону нравилось присутствие моей матери, а малейший  каприз  Дикона
был законом для Сабрины.
   Ей в то время перевалило за семьдесят, но она выглядела моложе  своих
лет.  Для  нее  великим  смыслом  существования  было  предвосхищение  и
исполнение всех желаний сына.
   Мы все ясно понимали уже тогда, что Дикон хотел,  чтобы  моя  матушка
осталась с ним навсегда. Вряд ли когда-либо двое людей испытывали  более
сильное влечение друг к другу, чем эта  пара.  Мне  они  казались  очень
пожилыми, и я не переставала удивляться, что двое таких, давно достигших
зрелого возраста людей, могли вести себя, как молодые пылкие  любовники,
- и, что всего поразительнее, так поступала моя родная мать!
   Я помню время, когда еще был жив мой отец. С  ним  матушка  держалась
иначе; и, мне думается, она не очень сильно  горевала,  когда  он  уехал
сражаться на стороне американских колонистов. Больше мы его  не  видели:
он погиб в бою, и вскоре после того мы навсегда покинули Турвиль и стали
жить с дедушкой в замке Обинье.
   А потом мы поехали в гости в Англию, и это был настоящий праздник для
нас. Мать ни за что не хотела оставлять моего деда, и он обещал  поехать
с нами, но в самый последний момент,  когда  уже  было  поздно  что-либо
менять, его здоровье резко ухудшилось, и он побоялся тронуться с  места.
Мне уже не суждено было увидеть вновь ни его, ни замок...
   Я хорошо запомнила тот день, когда  матушка  получила  известие,  что
дедушка тяжело заболел, и немедленно начала готовиться к возвращению  во
Францию. После торопливых совещаний она, наконец, решила оставить детей,
как она нас называла, на попечение Сабрины и отправилась в путь только в
сопровождении одного грума - того, кто привез письмо из Обинье.
   Дикон был в то время в Лондоне, и Сабрина пыталась убедить  мою  мать
отложить отъезд, так как знала,  что  Дикон  сильно  расстроится,  если,
вернувшись, не застанет ее. Но матушка была непреклонна.
   Когда Дикон вернулся и узнал, что она уехала во Францию,  он  чуть  с
ума не сошел и, не теряя времени, ринулся следом за  ней.  Я  не  вполне
понимала причину его тревоги, пока не  услышала  разговор  между  Шарло,
Луи-Шарлем и Джонатаном.
   - Там сейчас беспорядки, - говорил Шарло, - серьезнейшие беспорядки!
   Вот чего боится Дикон.
   - Ей ни в коем случае не следовало уезжать, - сказал Луи-Шарль.
   - Она поступила правильно, - возразил Шарло. - Мой дедушка,  заболев,
больше всего на свете хотел увидеть свою дочь. Но она должна была  взять
меня с собой.
   Тут я вмешалась:
   - Ну конечно, во Франции ты бы успешно сражался и  один  победил  все
эти толпы!
   - Что ты в этом понимаешь? - сказал Шарло, метнув в меня испепеляющий
взгляд.
   - Если бы я понимала только то, что понимаешь ты, было бы печально, -
ответила я.
   Джонатан  одобрительно  ухмыльнулся.  Я  постоянно  чувствовала,  что
забавляю и потешаю его. Он частенько сердил меня, но совсем  по-другому,
вовсе не так, как Шарло со своим презрительным отношением.
   - Ты - невежда!
   - А ты - самодовольный хвастун!
   - Правильно, Клодина, - сказал Джонатан, - не  давай  себя  в  обиду!
Впрочем, учить тебя этому нет надобности. А ведь она -  смутьянка,  наша
маленькая Клодина, а, Шарло?
   - Смутьянка? - переспросила я. - Что значит - смутьянка?
   - Я и забыл, что мадемуазель еще не вполне освоила наш язык.  Смутьян
- это тот, Клодина, кто всегда готов посеять смуту, раздоры..,  и  очень
энергично добивается этого.
   - И ты считаешь, что это относится ко мне?
   - Не считаю, а знаю. И вот еще что я скажу вам, мадемуазель: мне  это
нравится. Мне это очень и очень нравится!
   - Интересно, как долго они пробудут во Франции, - продолжал Шарло, не
обращая внимания на шутки Джонатана.
   - До тех пор, пока дедушке  не  станет  лучше,  -  сказала  я.  -  И,
полагаю, мы вообще скоро уедем обратно.
   - Да, ведь так и предполагалось, - сказал Шарло. - Ох, как я хотел бы
знать,  что  там  сейчас  происходит.  Все   эти   перемены   были   так
увлекательны.., в известной степени.., но  ужасно,  что  страдают  люди.
Когда что-то важное происходит в родной стране,  чувствуешь  потребность
быть там, в гуще событий...
   Шарло говорил очень серьезно, и я вдруг поняла, что  он  относится  к
Эверсли и к нашему пребыванию в Эверсли совсем не так, как я.  Для  него
это место было чужим. Он тосковал по нашему замку, по тому образу жизни,
который отличался  от  уклада  в  Эверсли.  Он  был  настоящий  француз.
Французом был наш отец, а Шарло был весь в него.
   Что до меня, я походила на матушку.  Правда,  она  родилась  тоже  от
француза, но ее мать,  моя  бабка,  чистокровная  англичанка,  была  уже
далеко не первой молодости, когда вышла замуж  за  моего  деда  и,  став
графиней д'Обинье, владелицей замка, повела  жизнь  французской  знатной
дамы.
   Родственные связи в  нашей  семье  были  очень  запутанными,  и,  мне
кажется, что многое этим объяснялось.
   Никогда не забуду тот день, когда они вернулись  домой  -  матушка  и
Дикон. Новости из Франции просачивались к нам, и мы понимали, что  давно
ожидавшаяся  революция,  наконец,  разразилась.  Бастилия  пала,  взятая
штурмом, и вся Франция бурлила. Сабрина была вне себя от страха, что  ее
любимый Дикон будет затянут этим гибельным водоворотом.
   Но я ни минуты не сомневалась, что он вынырнет из него победителем. И
он вынырнул, и вытащил оттуда мою мать.
   Когда они добрались до дома, первым  их  увидел  один  из  конюхов  и
заорал:
   - Он вернулся! Вернулся!
   Сабрина, которая все эти дни в  тревожном  ожидании  не  отходила  от
окна, выбежала во двор, смеясь и плача. Я также вышла и тотчас попала  в
материнские  объятия.  Затем  появились  Шарло  и  все  остальные.   Мне
показалось,  что  Шарло  был  слегка  разочарован.  Он  намеревался  сам
отправиться во Францию и вызволить оттуда мать и Дикона. Теперь  у  него
не было предлога вернуться на родину.
   Пошли расспросы и рассказы. А уж им было что  порассказать:  как  они
побывали на волосок от смерти, как мою мать буквально потащили в мэрию и
толпа с криками окружила здание, требуя выдать ее на расправу. Ведь всем
было известно,  что  она  -  дочь  одного  из  родовитейших  французских
аристократов.
   Моя мать пребывала в странном настроении, смеси шока и экзальтации; я
считала, что это - нормальное  состояние  для  того,  кто  едва  избежал
гибели. Дикон выглядел еще более могучим,  чем  когда-либо.  И  какое-то
время,  пожалуй,  мы  все  разделяли  мнение  Сабрины  о  нем.  Он   был
великолепен; только такой мужчина смог въехать в гущу разъяренной  толпы
и выбраться из нее невредимым и торжествующим.
   Для бедного Луи-Шарля было ударом узнать,  что  его  мать  стала  еще
одной жертвой революции. Она никогда не была ему хорошей  матерью,  и  я
думаю, что он гораздо больше был привязан к моей матушке; тем не  менее,
это был удар.
   Моя  мать  поведала  много  историй  -  историй,  которые  могли   бы
показаться невероятными, если бы не те дикие и ужасные события,  которые
разыгрывались по ту сторону пролива. Мы услышали новости об Армане, сыне
графа д'Обинье, который сидел в Бастилии, между тем  как  мы  сочли  его
убитым, когда он внезапно исчез. Но он возвратился в Обинье после взятия
Бастилии и по сей день обитал в замке вместе со своей сестрой, бедняжкой
Софи, получившей тяжкие увечья  в  катастрофе,  разразившейся  во  время
фейерверка по случаю женитьбы короля и потрясшей тогда  всю  Францию  .
   Приехав во Францию, матушка  нашла  своего  отца  уже  в  могиле,  но
события приняли такой оборот, что она сочла это скорее за благе, так как
он не вынес бы зрелища разграбления чернью его горячо любимого  замка  и
уничтожения того образа жизни, к которому он привык и который его  семья
вела столетьями. Не удивительно, что  матушку  раздирали  противоречивые
чувства  безысходного  горя  и  того   радостного   возбуждения,   почти
ликования, которое всегда вселял в нее Дикон. Она была так сильна духом,
так прекрасна - одна из самых красивых женщин, каких  я  знала.  Что  же
странного в том, что Дикон хотел ее? Он всегда  хотел  иметь  все  самое
лучшее на свете. "И заслуживал того", - говаривала Сабрина. Что до  нее,
она была счастлива, как никогда.  Я  уверена,  что  события  во  Франции
значили для нее очень мало. Она желала, чтобы матушка навсегда  осталась
в Англии и вышла замуж за Дикона, и желала этого с тех  самых  пор,  как
узнала, что мой отец погиб в колониях. Она  мечтала  об  этом  страстно,
потому что это было то, чего хотел Дикон, а, по ее  убеждению,  все  его
желания должны непременно удовлетворяться.  И  если  в  результате  этих
ужасных событий Дикон получил  желаемое,  она  принимала  их  достаточно
хладнокровно.
   Итак, моя мать и Дикон поженились.
   Теперь это наш дом, - сказала мать, испытующе глядя на меня.
   Я всегда была ближе ей, чем Шарло, и знала, о чем она сейчас  думает.
Я сказала:
   - Мне вовсе не хочется  возвращаться,  мама.  Как-то  там  сейчас,  в
замке?
   Она вздрогнула и повела плечами.
   - Тетя Софи... - начала я.
   - Я не знаю, что с ней. За нами пришли и увели Лизетту и меня.
   А других оставили.
   Арман был в плачевном состоянии. Не думаю, что он долго протянет.  За
Софи присматривает Жанна Фужер. Жанна, кажется, умеет ладить  с  толпой.
Она показала им бедное изуродованное лицо Софи.
   Это утихомирило их.
   Они оставили ее в покое. А Лизетта...
   Лизетта выбросилась с балкона мэрии прямо в толпу.., и они растерзали
ее...
   - Не вспоминай об этом, -  сказала  я.  -  Слава  Богу,  Дикон  сумел
привезти тебя домой.
   - Да... Дикон, - проговорила она,  и  свет,  озаривший  ее  лицо,  не
оставлял сомнений насчет ее чувства к нему.
   Я прижалась к матери.
   - Какое счастье, что ты снова здесь! Если бы ты не вернулась,  я  уже
никогда не была бы счастливой.
   Некоторое время мы сидели молча, затем она спросила:
   - Ты не будешь тосковать о Франции, Клодина?
   - Мысль о возвращении  мне  ненавистна,  -  искренне  ответила  я.  -
Дедушки там уже нет.  И  все  стало  другим...  Для  меня  Францией  был
дедушка.
   Она кивнула.
   - Да, я тоже не хочу возвращаться.
   Для нас с тобой начинается новая жизнь!
   - С Диконом ты будешь счастлива, - сказала  я.  -  Это  то,  чего  ты
всегда хотела.., даже когда...
   Я чуть было не сказала: "даже когда был жив  мой  отец",  но  вовремя
остановилась. Однако матушка поняла, что я имела  в  виду,  и  это  была
истинная правда. Для нее всегда существовал только Дикон. Что ж,  теперь
она его получила.
   Когда  они  поженились,  от  матушки  как  бы  отлетела  ее   прежняя
меланхолия. Она казалась такой молодой, лишь несколькими  годами  старше
меня.., а Дикон разгуливал, источая тихое торжество.
   Я думала:
   "Ну, теперь, как в  сказке:  "И  они  стали  жить-поживать,  долго  и
счастливо".
   Но разве в жизни так бывает?

***

   Я освоилась очень быстро и скоро  стала  чувствовать  себя  так,  как
будто всю жизнь провела в Эверсли. Я любила  сам  дом.  Мне  он  казался
более уютным, чем дом отца или даже дедушкин замок.
   Каждый раз, возвращаясь с прогулки и подходя  к  нему,  я  испытывала
приятное волнение. Он был частично скрыт окружающей его высокой  стеной,
и мне доставляло огромное удовольствие различать издалека  остроконечные
верхушки крыш, видневшиеся над нею. Меня  охватывало  радостное  чувство
возвращения домой, когда я въезжала во  двор  через  широко  распахнутые
ворота. Как многие другие большие  дома,  построенные  в  Англии  в  тот
период, он был выстроен в Елизаветинском стиле,  в  виде  буквы  "Е",  в
честь королевы, так что в центре находился  огромный  главный  холл,  от
которого в обе стороны отходили флигели. Мне нравились  стены  из  грубо
обтесанного камня, увешанные доспехами, теми самыми, которые носили  мои
предки; и я часами изучала фамильное древо,  изображенное  над  огромным
камином,  к  которому  каждое  поколение  добавляло  новые  ветви.   Мне
нравилось галопом мчаться по зеленым лугам или пускать лошадей шагом  по
узким сельским тропинкам. Иногда мы выезжали к морю - оно было  недалеко
от Эверсли - но тогда я не могла не думать, глядя на водную ширь, о моем
дедушке, который "вовремя умер",  и  гадать  о  том,  что  происходит  с
несчастным Арманом и бедной  изуродованной  тетей  Софи,  погруженной  в
неизлечимую меланхолию. Поэтому я не часто ездила  к  морю.  Но  я  была
уверена, что Шарло бывал там часто.
   Однажды мы были на берегу вместе, и я заметила бессильную тоску в его
глазах, обращенных в сторону Франции.
   Вообще, в нашей семье существовали подводные течения различных эмоций
и настроений, на которые я не обращала  особого  внимания,  потому,  что
была поглощена собственными переживаниями. Для меня наняли  гувернантку,
и я занималась с ней - главным образом английским языком.  Мне  кажется,
это была  идея  Дикона,  который  желал,  чтобы  я,  как  он  выразился,
"говорила, как следует",  что  означало,  что  я  должна  избавиться  от
французского  акцента.  У  меня   сложилось   впечатление,   что   Дикон
возненавидел все французское из-за того, что матушка в свое время  вышла
замуж за Шарля де Турвиля. Нельзя сказать, что Дикон полностью  подчинил
себе мою мать; она была не из тех натур, что позволяют  властвовать  над
собой. Они пререкались между собой, но так,  что  это,  собственно,  был
разговор влюбленных; и оба не выносили, если хоть  на  миг  теряли  друг
друга из виду.
   Шарло это не нравилось. Впрочем, имелось очень много  вещей,  которые
не нравились Шарло.
   Меня гораздо больше занимали Джонатан и Дэвид,  потому  что  оба  они
проявляли ко мне особый интерес. Дэвид, мягкий, спокойный,  приверженный
наукам, любил беседовать со мною и много рассказывал об истории  Англии.
Он с улыбкой поправлял мои ошибки, если я не правильно произносила слово
или не так  строила  фразу.  Не  менее  явные  знаки  внимания,  которые
оказывал мне Джонатан, были совсем  иного  рода.  Например,  его  вечные
шуточки и подначки. И потом, он постоянно  обнимал  меня  за  плечи  или
талию с покровительственно-собственническим видом. Он  любил  ездить  со
мной верхом; мы часами мчались галопом вдоль берега или по  лугам,  и  я
все пыталась обогнать его, а он был полон решимости не допустить  этого.
Но мои попытки его веселили. Он  постоянно  старался  продемонстрировать
свою силу и ловкость. Мне пришло в голову,  что  отец  Джонатана  в  его
возрасте был, наверно, таким же.
   Сложилась интересная для меня ситуация. Отношение  братьев  возвышало
меня в собственных глазах, и это мне было очень приятно, тем более,  что
Шарло по-прежнему принимал позу  "большого  брата"  и  смотрел  на  меня
сверху вниз, а Луи-Шарль, хотя и был немного старше  Шарло,  смотрел  на
него снизу вверх и в своем поведении полностью подражал ему.
   Когда мне исполнилось пятнадцать - это случилось приблизительно через
год после моего прибытия в Эверсли - моя матушка имела со мной серьезный
разговор.
   Она дала мне понять, что беспокоится за меня.
   - Ты становишься взрослой, Клодина, - сказала она.
   Что ж, я ничего не имела против этого. Как  почти  все  подростки,  я
страстно стремилась вырваться из оков детства и начать жить  свободно  и
независимо.
   Может быть, жизнь в этом доме  можно  было  сравнить  с  обитанием  в
атмосфере теплицы. Для меня не было секретом то пылкое взаимопритяжение,
которое существовало между моей матерью и ее вторым мужем.  Нельзя  было
жить рядом с ними и не быть  постоянно  свидетелем  того,  какое  мощное
воздействие один человек может оказывать на другого. Что мой  отчим  был
мужчиной, наделенным огромными жизненными силами, я была  уверена,  и  о
том,  что  он  пробудил  в  моей  матери  те  же  могучие  инстинкты,  я
подсознательно догадывалась даже тогда, хотя и поняла это  много  позже.
Мой отец, которого я смутно помнила, был типичным французским дворянином
того времени.  До  женитьбы  у  него,  несомненно,  были  многочисленные
любовные связи, и впоследствии я получила этому подтверждение.  Но  узы,
связывавшие мою мать и отчима, были совсем иными.
   Матушка бдительно  следила  за  мною  и,  поскольку  сама  все  яснее
осознавала силу физического  влечения,  несомненно,  видела  и  то,  что
назревало вокруг меня.
   Пригласив меня прогуляться в саду, где мы уселись в  обвитой  зеленью
беседке, она начала разговор:
   - Да, Клодина, тебе уже  пятнадцать.  Как  летит  время!  Как  я  уже
сказала, ты становишься взрослой.., и очень быстро.
   Конечно, не для того же она  уединилась  со  мной  в  беседке,  чтобы
сообщить такой очевидный факт. Я с нетерпением ждала продолжения.
   - Ты выглядишь старше своих лет.., и живешь в доме, полном  мужчин..,
ты выросла вместе с ними... Как бы мне хотелось иметь еще одну дочь!
   Она сказала это с опечаленным видом. Я думаю, матушка грустила  из-за
того, что ее великая страсть, которую она делила с Диконом, до  сих  пор
оставалась бесплодной. Мне это тоже казалось странным.  Я  ожидала,  что
они не замедлят обзавестись целым выводком сыновей.., здоровых,  крепких
сыновей, таких, как сам Дикон.., или Джонатан.
   - По мере того как ты становишься старше.., они начнут сознавать, что
ты превращаешься в привлекательную женщину. Это может стать опасным.
   Я почувствовала смущение. Может  быть,  она  заметила,  что  Джонатан
постоянно пытается оказаться наедине со мной? Не увидела ли она, как  он
следил за мной глазами, горевшими, как языки голубого пламени?
   И тут она удивила меня:
   - Я должна поговорить с тобой о Луи-Шарле.
   - О Луи-Шарле? - озадаченно  переспросила  я.  Луи-Шарль  никогда  не
занимал моих мыслей.
   Она продолжала, медленно и  с  трудом  подбирая  слова,  потому  что,
по-моему, говорить о первом муже было для нее мучительно.
   - Твой отец был.., большой поклонник женщин. Я улыбнулась ей:
   - Но в этом, кажется, нет ничего необычного. Она ответила  улыбкой  и
продолжала:
   - И к тому же во Франции в ходу несколько иной моральный кодекс.  Для
чего я это говорю? Я хочу, чтобы ты знала, что твой отец является  также
отцом Луи-Шарля. Лизетта и он одно время были любовниками, и Луи-Шарль -
плод их связи.
   Я изумленно посмотрела на нее.
   - Так вот почему он рос и воспитывался у нас!
   - Не совсем так. Лизетта вышла замуж за одного фермера, и, когда того
убили, - опять эта ужасная революция - она поселилась  у  нас  вместе  с
сыном. Я говорю тебе это, чтобы ты имела в виду, что  Луи-Шарль  -  твой
единокровный брат.
   Во мне забрезжила догадка. Она опасалась возможности любовного романа
между мной и Луи-Шарлем. Запинаясь, она продолжала:
   - Так что видишь, ты и Луи-Шарль никогда не могли бы...
   - Милая мама! - вскричала я. - В  любом  случае  такой  опасности  не
существует. Я никогда не соглашусь  выйти  замуж  за  человека,  который
смотрит на меня сверху вниз. Он научился  этому  у  Шарло,  он  во  всем
подражает Шарло!
   - Ну, ну, это просто братские чувства, - быстро проговорила она. - На
самом деле Шарло очень к тебе привязан.
   Мне стало легче на душе: я-то думала, что она собиралась  говорить  о
Джонатане. Но чувство облегчения длилось недолго, ибо матушка немедленно
продолжила:
   - И вот еще Джонатан и Дэвид. В семье, состоящей главным  образом  из
молодых мужчин..,  и  среди  них  одна  молодая  девушка..,  обязательно
возникнут осложнения. Мне кажется, и Дэвид, и  Джонатан  очень  увлечены
тобою, и, хотя  их  отец  стал  моим  мужем,  между  вами  нет  кровного
родства...
   Я вспыхнула, и мое смущение, казалось, ответило на ее вопрос.
   - Джонатан так похож на своего отца... Я знала Дикона еще в  возрасте
Джонатана. А я была моложе,