мой
войной страны под самым носом у врагов, переходила из уст в  уста.  Поступок
этот  очень  растрогал  добросердечных  французов;  им  непременно  хотелось
увидеть маленькую принцессу и приветствовать ее смелую  наставницу.  Поэтому
люди собирались вдоль дороги  Кале-Сен-Жермен,  чтобы  крикнуть  "Счастливой
дороги!" маленькой девочке и показать, как они рады видеть  в  своей  стране
внучку великого французского короля.
   - Да здравствует маленькая принцесса из Англии! - приветствовали они  ее.
- Да здравствует внучка нашего великого Генриха! Да здравствует ее  отважная
наставница!
   Принцесса улыбалась и  принимала  овации  как  должное,  она  уже  успела
позабыть про ужасное путешествие по английским дорогам. Анна чуть не  падала
от усталости, до нее, сбросившей груз тревог,  с  трудом  доходило,  что  ее
приветствуют жители Франции. Улыбаясь, она время от времени чувствовала себя
сидящей на берегу Дувра или на чердаке трактира и наблюдающей, как принцесса
выдает всему свету их тайну, а горб на ее спине  предательски  соскальзывает
вниз.
   Генриетта-Мария ждала четверку отважных в замке на окраине  леса.  Ей  на
время  предоставили  в  распоряжение  замок  у   Сен-Жермен-ан-Лэ,   и   она
располагала собственными апартаментами  в  Лувре;  кроме  того,  французская
родня положила ей пенсию, и к моменту приезда дочери она жила при  дворе  на
положении гостящей королевы.
   Генриетта-Мария расположилась в салоне,  окруженная  слугами  и  горсткой
английских эмигрантов, время от времени навещающих ее. На ней было платье из
голубой парчи, отороченное оборками из тончайших кружев,  обшитых  жемчугом.
Черные глаза блестели от слез,  а  обычно  бледные  щеки  пылали.  Это  были
счастливейшие мгновения ее жизни с тех пор, как пришлось покинуть Англию.
   Когда  ввели  принцессу,  она  вскрикнула  от  радости  и,  отбросив  все
церемонии, бросилась к ребенку, стиснув в  объятиях  и  прижав  к  расшитому
жемчугом платью, слезы хлынули из глаз.
   - Неужели ты все-таки со мной, моя малышка, - взволнованно  говорила  она
по-французски, не подумав даже, что ребенок может не знать этого языка. - О,
как я страдала! Крошка моя, дитя мое, и мне пришлось тебя оставить, спасаясь
от этих нечестивцев! Но теперь ты снова со мной. Ты здесь,  и  мы  до  конца
жизни больше не разлучимся. О, видит Бог, это  моя  дочь,  младшая  и  самая
драгоценная! Она снова со мной, хвала всем святым за  это  чудо!  И  в  этот
момент я воздаю хвалу Богу!
   Она повернула заплаканное, но светящееся  радостью  лицо  к  Сиприену  де
Гамашу, своему священнику, стоявшему рядом.
   - Отец Сиприен наставит моего ребенка на путь истинный.  Моя  дочь  будет
воспитана в истинной римско-католической вере. Возрадуйтесь  все  вместе  со
мной   -   ибо   она   не   только   вырвана   из   рук   врагов   -    этих
бюргеров-круглоголовых, которые собираются погубить ее отца, - но и  спасена
от врага более скрытого, она спасена для истинной веры!
   Генриетта вырвалась из ее рук: жемчуга на материнском платье царапали ее.
Повертев головой, девочка протянула руку Анне, стоявшей поблизости.
   Королева перевела блестящие от слез глаза на воспитательницу дочери.
   - А вот моя драгоценная леди Анна.., моя любимая  и  преданная  служанка!
Нами никогда не будет забыто то, что вы сделали для  нас.  Весь  Париж,  вся
Франция ни о чем другом не  говорят,  как  о  вашем  отважном  поступке.  Вы
действовали как верный и храбрый слуга, и я никогда этого не забуду.
   Королева отпустила руку ребенка и шагнула к Анне, чтобы обнять ее, но та,
изможденная долгой дорогой и тревогами предыдущих  дней,  упала  в  обморок.
Теперь стало очевидным, что только исступленная решимость передать принцессу
в руки матери и только матери придавала ей  необходимые  силы.  Задача  была
выполнена,  и  пришло   время   заплатить   за   умственное   и   физическое
перенапряжение, которое ей пришлось испытать.

***

   В своих  покоях  в  Сен-Жерменском  замке  Генриетта-Мария  беседовала  с
племянницей - мадемуазель Монпансье.  Генриетта-Мария  была  интриганкой  по
натуре; когда ей  что-то  было  нужно  от  человека,  она  проявляла  редкую
настойчивость и упорство. Ей предстояло решить три проблемы: увидеть  Англию
умиротворенной,  а  мужа  -  в  венке   триумфатора,   воспитать   детей   в
римско-католической вере и, наконец, организовать для них подходящие браки.
   С ее точки зрения эти желания были совершенно естественны. Ведь в брачном
контракте между нею и мужем черным  по  белому  записано,  что  дети  должны
воспитываться в вере матери. Но муж не сдержал слово: вся Англия восстала бы
против  него;  слишком  свежи  были  в  памяти   годы   царствования   Марии
Кровавой-Тюдор, и страну переполняла решимость не допустить  повторения  тех
ужасных дней.
   Генриетта-Мария любила  мужа  и  была  предана  семье,  но,  как  стойкая
католичка, она в первую очередь была предана религии. Сама судьба отдала  ей
в руки принцессу Генриетту, хотя бы  один  ее  ребенок  не  будет  осквернен
лживым  учением  протестантов.  Отцу   Сиприену   открылось   широкое   поле
деятельности, и на данный момент - никаких  препятствий,  ибо  Анна  Дуглас,
леди Далкейт,  протестантка,  наставница  принцессы,  серьезно  заболела  по
приезду в Сен-Жермен и не могла участвовать в воспитании принцессы, не могла
напомнить  королеве  о  выборе  Карла,  следовавшего  при  крещении  ребенка
желаниям и воле своего народа. А ведь  она  бы  напомнила  об  этом,  мрачно
подумала Генриетта-Мария, даже если бы для этого пришлось пойти на  ссору  с
королевой. Анна поступила бы в соответствии со своим  долгом,  как  она  его
понимала.  Было  бы  совсем  некстати  ссориться  с  Анной  сразу  после  ее
триумфального прибытия во Францию. И вот - болезнь. Может  быть,  прав  отец
Сиприен, видя во всем промысел Божий: во-первых, дочь королевы привезена  во
Францию в столь юном возрасте, что душа ребенка еще не  успела  проникнуться
еретической скверной, во-вторых, сразу по приезду протестантскую  наставницу
принцессы сразила лихорадка, и она, таким образом, уже не могла вмешаться  в
процесс воспитания. Отец Сиприен, не останови  его  королева,  и  в  великом
мятеже и гражданской войне увидел бы перст Божий: ведь не будь их, принцессу
вряд ли удалось бы спасти от заблуждений ложной веры.
   Генриетта-Мария не заходила  так  далеко  в  своих  рассуждениях  о  воле
Божией, но в любом случае она испытывала большое облегчение от мысли, что ее
дочь теперь удалена от ереси и королева как царствующая особа может подумать
о браках детей. Среди этих браков на первом  месте  стояла  женитьба  принца
Уэльского Чарлза, наследника престола.
   Он был еще мальчиком,  шестнадцатилетним  подростком,  слишком  юным  для
женитьбы, но принцы обычно женятся молодыми. Генриетта-Мария, у которой было
семь пятниц на неделе, беспрестанно просчитывала  все  возможные  на  данный
момент партии, отбрасывая одни варианты, оставляя другие. В том случае, если
Чарлзу суждена жизнь в изгнании, ему лучше всего подошла бы богатая жена, но
если он станет королем, речь  должна  идти  о  жене  королевской  крови.  Но
богатство и в этом случае не помешает:  в  пользе  этого  качества  королеве
пришлось убедиться, оказавшись в изгнании. Она не  раз  думала,  что  с  ней
могло быть, если бы в ней видели не  дочь  всеми  любимого  Генриха  IV,  а,
скажем, всего лишь внучку повсеместно презираемого Генриха III. Впрочем, кто
бы мог ответить на этот вопрос?
   Королева пристально рассматривала сидящую перед ней девушку. Принц  Чарлз
находился на пути в Париж, и мадемуазель  казалась  ей  наиболее  подходящей
партией для сына.
   Мадемуазель де Монпансье, известная в стране  не  иначе  как  мадемуазель
французского  двора,  приходилась  Генриетте-Марии  племянницей:  она   была
дочерью брата королевы Гастона, графа Орлеанского. К сожалению,  мадемуазель
сильно задирала нос. Богатейшая из наследниц  Европы,  кузина  юного  короля
Людовика  XIV,  она  считала  себя  ко  всему  прочему  еще  и   неотразимой
красавицей, и хотя ухаживания принца Уэльского - пока, правда,  в  лице  его
матери - льстили девушке, но она не показывала виду и предпочитала держаться
с равнодушием.
   Вот и сейчас она небрежно расправила оборки роскошного парчового  наряда,
подчеркивающего ее великолепную  фигуру,  и  каждый  ее  жест  говорил:  она
обворожительна, молочно-розовый цвет ее лица восхитителен, а пышные  светлые
волосы  и  вовсе  бесподобны.  Для  королевы  не  были  секретом   претензии
племянницы слыть не только богатейшей наследницей, но и красивейшей девушкой
Франции,   и   сейчас,   воочию   наблюдая   ее   замашки,   Генриетта-Мария
почувствовала,  как  закипает  в  душе  бунтарский  дух,  миниатюрные  ручки
сжимаются в кулаки, а изящная ножка вот-вот готова топнуть.
   - Мой сын скоро будет с нами, - сказала королева, сдержав  себя.  -  Я  с
таким нетерпением жду этого дня.
   - Ах, драгоценнейшая тетя, как это, вероятно, прекрасно в вашем положении
изгнанницы, томящейся в чужой стране, узнать, что семья ваша ускользнула  из
рук этих варваров-мужланов.
   - В чужой стране? - воскликнула королева. -  Мадемуазель,  я  родилась  в
этой стране. Я любимая дочь покойного короля Франции.
   - Какая жалость, что он умер, так и не увидев вас,  -  с  ядом  в  голосе
сказала мадемуазель.
   - Ах!  Его  смерть  была  величайшей  трагедией  для  страны.  Я  закипаю
негодованием  всякий  раз,  когда  прохожу  по  Рю  де  ля  Ферроньери,  где
сумасшедший монах пронзил его сердце кинжалом.
   - Драгоценная тетя, вы так сильно переживаете по поводу того, что  быльем
поросло, хотя у вас столько поводов для переживаний сейчас.
   Генриетта-Мария с раздражением взглянула на племянницу. Мадемуазель, надо
отдать ей должное, умела наносить удар в самое  больное  место.  Сейчас  эта
надменная юная красавица напоминала  тете,  что  она,  кузина  короля,  дочь
монсеньора Франции - старшего брата короля, проявляла прямо-таки неслыханную
любезность,   тратя   свое   драгоценное   время   на   беседу   с    бедной
тетушкой-изгнанницей.
   Когда это было необходимо, Генриетта-Мария умела подавить гнев.
   - Мой сын очень вырос, он уже совсем мужчина.  Говорят,  он  поразительно
похож на своего деда - моего отца.
   - Только внешне, надо полагать, ваше величество. Ваш  отец,  наш  великий
король Генрих IV,  был  не  только  величайшим  из  королей,  но,  как  всем
известно, и величайшим любовником Франции.
   - Мой сын тоже будет любить глубоко и со всей страстью души. Есть  в  нем
что-то, что заставляет так думать.
   - Остается надеяться,  что  он  не  станет  по  примеру  деда  источником
страданий  для  своей  жены  и  не  будет  заводить  такое  же  бесчисленное
количество любовниц.
   - О, нет, ведь в нем течет и отцовская кровь, а более благородного, более
преданного человека, чем мой Карл, невозможно  себе  представить.  Мне,  его
жене, вы-то уж можете поверить!
   - Если так, то вам, дорогая тетя, и в самом  деле  невероятно  повезло  с
мужем. Когда я стану выбирать мужа, я тоже буду искать в  нем  прежде  всего
такое качество, как верность.
   - Ваша красота любого заставит быть верным.
   - Только не такого человека, как ваш отец, мадам.  Он  изменил  бы  самой
Венере. И коли ваш сын так похож на него...
   - Фи, мадемуазель, он же еще мальчик!
   - Юный настолько, что ему еще не время думать о женитьбе?
   - Принц никогда не бывает слишком молод для брака.
   - А может, пока дела у него не очень хороши, разумнее не спешить. Богатые
наследницы охотнее отдают руку  и  сердце  королю,  восседающему  на  троне,
нежели изгнаннику, который всю жизнь может прожить в тщетной надежде обрести
утерянную его отцом корону.
   Мадемуазель небрежно улыбнулась собственному ходу мыслей. Она  размышляла
о замужестве, но не о браке  с  юным  английским  принцем.  Генриетта-Мария,
слушая рассуждения кокетки, негодовала. Племянница явно мечтала выйти замуж,
но не за кого-нибудь, а за своего царствующего кузена, короля Франции.
   Людовик  XIV,  твердо  решила  для  себя  Генриетта-Мария,  должен   быть
предназначен другой - а именно, ее дочери Генриетте.

***

   Принцесса Генриетта - она вновь стала Генриеттой с момента возвращения  к
матери - сразу полюбила брата, стоило  ему  войти  в  детскую,  где  девочка
находилась в обществе наставницы леди Далкейт, исхудавшей  и  бледной  после
перенесенной болезни, только что с  удивлением  узнавшей,  что  вся  Франция
чествует ее как героиню. Леди Далкейт, женщина серьезная и трезвая, не  была
расположена  наслаждаться  похвалой.  Она  поняла,   что   королева   решила
воспитывать ребенка в католической вере, а  это  противоречило  воле  короля
Англии и его народа. Беспокойство было тем более сильным, что  Анна  ощущала
свою косвенную причастность к новообращению девочки,  поскольку  именно  она
доставила малышку к матери.
   Но крошка-принцесса не могла знать, какие  баталии  разыгрываются  вокруг
нее. Она знала, что у нее есть брат, которого она полюбила,  как  только  он
взял ее на руки  и  сказал,  что  помнит  совсем-совсем  маленькой.  "Чарлз!
Дорогой Чарлз!" - звала она тоненьким детским голоском, а он ласково называл
ее своей маленькой сестренкой. "Но, - добавлял он,  -  Генриетта  -  слишком
длинное имя для такого человечка, а они, как я  слышал,  хотят  прибавить  к
твоему имени "Анна" в знак уважения к матери Людовика. Это уже чересчур. Моя
кисонька.., любимая моя, ты будешь моей Минеттой".
   - Минетта? - повторила девочка с восхищением.
   - Это имя, которым буду называть тебя я и никто больше,  и  о  нем  будем
знать только я и ты, моя сестренка.
   - Минетта! - кричала она радостно. - Я Минетта! Минетта Чарлза!
   Он поцеловал ее и разрешил потаскать себя за длинные темные кудри.
   - Уж не знаю, когда снова увижу тебя, Минетта, - говорил он. -  Допускаю,
что, может быть, и никогда.
   - Ты такой большой для брата, - замечала она.
   - Это потому, что я самый старший. Мне было целых четырнадцать лет, когда
ты родилась.
   Она не все поняла и, засмеявшись, прижала его руку  к  своему  маленькому
тельцу, чтобы показать, как сильно его любит.
   Он в ответ крепко обнял сестру. Как это замечательно быть с кем-то  одной
плоти и крови. Повторится ли вновь такая встреча, будет ли когда-нибудь  вся
семья в сборе, в этом он сильно сомневался. Он был еще мальчиком, но  вместе
с отцом участвовал в бою и знал, что события развиваются  не  в  их  пользу.
Тихий, даже робкий, он предпочитал общество женщин, но не  таких  надменных,
как его  кузина  мадемуазель  де  Монпансье,  ему  нравились  девушки  более
безыскусные, в первую очередь те, которым он сам нравился,  а  он  нравился,
поскольку, не будучи красавцем, излучал обаяние.
   Особенную робость принц испытывал здесь, во Франции, потому что знал, что
над его французским произношением смеются. Чарлз первый был готов посмеяться
над своим ужасным акцентом и никогда не пытался  строить  из  себя  человека
более образованного, чем есть на самом деле, но все же он был слишком  юн  и
слишком неуверен в себе, чтобы спокойно воспринимать  иронические  намеки  в
свой адрес. Он ни  на  минуту  не  забывал,  что  является  наследником  без
престола и зыбкость будущего заставляла его быть особенно осторожным.
   Тем более чудесно было находиться в обществе нежной и привязанной к  нему
крохи-сестренки, хрупкой, необыкновенно хорошенькой девочки с живыми, умными
глазами Стюартов. До чего же хорошо иметь семью, решил Чарлз.
   Чтобы побыть в обществе сестры, он убежал от своего компаньона  и  кузена
принца Руперта,  который  отменно  говорил  по-французски  и  слыл  отличным
воякой, несмотря на поражение при Марстонской пустоши; убежал от матери с ее
нескончаемыми жалобами и наставлениями о том, что ему следует  ухаживать  за
кузиной, мадемуазель Монпансье.
   - Я люблю тебя, сестренка, - шептал он, - и люблю  гораздо  сильнее,  чем
эту заносчивую мадемуазель.
   - Чарлз, - пролепетала малышка, подергав его за волосы и убедившись,  что
кудри как заколдованные ложатся на прежнее место, - ты останешься  со  мной,
Чарлз?
   - Мне скоро придется уехать, Минетта.
   - Нет! Минетта говорить "нет"! Он коснулся ее щеки.
   - Что же, приказы Минетты надлежит выполнять!
   Леди Далкейт вышла, оставив их  двоих.  Принц  ей  очень  нравился  и  ее
искренне радовала привязанность брата и сестры. Она  подумала:  может  быть,
удастся поговорить с ним о религиозных наставлениях ей? Он ведь  знает  волю
своего отца. Но как пойти против королевы? Как можно сплетничать с принцем о
его матери? Мальчик еще слишком юн для  таких  разговоров.  Придется  ждать.
Если бы знать, что случится дальше?
   - Ты был когда-нибудь маленьким? - спросила Генриетта  брата,  когда  они
остались одни.
   - Да, я был маленьким,  и  при  этом  таким  некрасивым,  что  даже  мама
стыдилась меня. Я был очень напыщенный, поэтому  все  думали,  что  я  очень
умный. Дорогая сестренка, если ты чего-то не знаешь по невежеству, смолчи, и
сойдешь за умную. Все сочтут тебя глубокомысленной особой.
   Генриетта не понимала, что имел в виду брат, но смеялась вместе с ним,  и
смех был полон радости. Он говорил с ней так, как не мог говорить с другими.
Говорил о юности, об Англии, где когда-то был самой важной особой среди всех
маленьких мальчиков, о том, как они играли с братом Джеймсом и сестрой  Мэри
в прятки: в промозглые, дождливые дни - в огромных  залах  Гэмптон  Корта  и
Уайтхолла, а в хорошую погоду -  в  дворцовых  садах,  где  прятались  среди
деревьев и незаметно крались друг за другом по аллеям аккуратно постриженных
тисов. А больше всего на свете он любил смотреть  на  корабли,  плывущие  по
реке, и, по его словам, целыми часами валялся на траве в Гринвиче,  наблюдая
за судами, которые проходили мимо с поднятыми парусами.
   - Но, Минетта, ты же ничего не понимаешь в этих  вещах,  а  я  как  дурак
говорю и говорю с тобой, и все потому, что на деле я говорю сам с  собой,  а
это очень глупо. От таких разговоров начинаешь себя жалеть, а жалость к себе
- ужасная вещь, Минетта, это меч, погруженный в  собственное  тело,  человек
чуть поворачивает лезвие в  ране  и  упивается  болью,  и  это  чистой  воды
безумство.
   Он замолчал, потом улыбнулся ей.
   - Еще, еще! - закричала принцесса.
   - Ах, моя маленькая Минетта, что  с  нами  станется...  Каков  будет  наш
конец?
   Но не в его натуре было долго пребывать в унынии. Не веря в победу  отца,
он все-таки смотрел в будущее  с  беспечностью  юноши.  Он  умел  радоваться
мгновению, а в данный момент он открыл, что у него замечательная  сестренка,
и что это так здорово - жить семьей.
   - Драгоценная моя Минетта, ведь ты же не говоришь мне о  том,  что  нужно
отправляться ухаживать за этой гордячкой  мадемуазелью,  разве  не  так?  Ты
смеешься над  моей  сентиментальной  болтовней,  как  будто  она  необычайно
остроумна. Не удивительно, что я так люблю тебя, милая моя сестричка!
   - Минетта тоже любит Чарлза, - сказала она, обвивая руками его шею.
   Потом он рассказал ей о мистере Фосетте, который учил его и брата Джеймса
стрельбе  из  лука.  В   голове   промелькнули   воспоминания   об   учителе
французского, об учителе чистописания, о наставнике, заставлявшем его читать
букварь, вспомнил он  и  о  матери,  душившей  его  своей  привязанностью  и
ежечасно напоминавшей о важности и значительности его положения. "Никогда не
забывай, Чарлз, что однажды тебе суждено стать королем Англии. Тебе надлежит
быть таким же великим и славным монархом, как твой отец".
   Принц криво усмехнулся. Назвали бы теперь отца великим и славным  королем
англичане, делавшие все, чтобы избавиться от него? Наступит ли  тот  момент,
когда они будут приветствовать принца Уэльского  Чарлза  в  качестве  своего
короля - Карла II Стюарта?
   - Бедная мама, - сказал он, - у меня так