ть! Хотя она жена очень богатого торговца,  я  сказала  ей:  "У
меня нет времени разговаривать  с  вами.  У  меня  назначена  встреча  с  Ее
Величеством!"
   Это придавало жизни новый интерес, и когда  приходили  счета,  я  мельком
смотрела на крупные суммы, стоявшие внизу, и небрежно писала:
   "оплатить".
   Роза Бертен была очень довольна мной, а я - ею.
   О, безрассудство тех дней! Я переставала понимать, что происходит в  мире
вокруг меня. Я не прислушивалась к разговорам о сложных отношениях Франции с
Англией, которые могут привести к войне в любой момент, и, совершенно  забыв
о своем муже, танцевала до трех-четырех  часов  утра  или  играла  в  карты,
становясь заядлым игроком.
   Я  сделала  очень  многое  для  того,  чтобы  отменить  этикет,   однако,
естественно, мне удалось не все. Когда я просыпалась, одна из моих  служанок
приносила мне в постель альбом, в котором были все модели моих платьев. Моим
первым делом после пробуждения было решить, что  я  буду  носить  в  течение
всего дня, в  зависимости  от  ожидавших  меня  дел  -  свиданий,  встреч  и
приглашений:  скажем,  платье  для  приема   утром,   домашнее   платье   на
послеобеденное время и роскошное платье от Бертен на вечер. Другая  служанка
стояла у постели, держа в руках поднос со шпильками и  булавками,  и,  когда
платье было выбрано, я подбирала к нему булавки. После этого альбом уносили,
и платья готовились к назначенному часу.
   Церемониал вставания был утомительным. Я страстно мечтала  о  Трианоне  и
решила как можно чаще оставаться там. Что за прелесть  просыпаться  в  своей
собственной маленькой комнате! Выпрыгнуть из постели и взглянуть из окна  на
парк, который создавался мною по собственному плану, а возможно, и  выбежать
на крыльцо,  накинув  халат  поверх  ночной  сорочки.  Какое  восхитительное
чувство - ощущать босыми ногами  прохладную  траву!  В  этом  была  одна  из
прелестей Трианона.
   Насколько это отличалось от Версаля, где церемонии, казалось, душат  меня
и гасят мою энергию.
   Однажды зимним утром мое вставание после сна затянулось.  Чтобы  одеться,
около меня должны находиться фрейлина с  одной  стороны  и  камеристка  -  с
другой, а если этого недостаточно, то  камеристка  и  фрейлина  должны  были
прислуживать мне вместе с прислугой более низкого ранга.
   Процедура была длительной, и в то холодное  утро  она  не  доставила  мне
никакого удовольствия. В обязанности камеристки  входило  надевать  на  меня
нижнюю юбку и подавать платья, а фрейлина выполняла более интимные задачи  -
надевала нижнее белье  и  лила  воду  при  умывании.  Однако  в  присутствии
принцессы из королевской  семьи  фрейлина  должна  была  уступить  ей  право
передачи  мне  моего  белья,  и  это  должно  было  педантично  соблюдаться,
поскольку могли быть случаи, когда присутствуют две  или  три  принцессы,  и
если одна из них посягала на права другой, демонстрируя свой  более  высокий
ранг, то это являлось серьезным нарушением этикета.
   В тот день я была еще не одета и ожидала, когда  мне  передадут  предметы
нижнего белья, и уже была готова принять его от фрейлины, как вдруг дверь  в
спальню отворилась и вошла герцогиня Орлеанская. Увидев, что происходит, она
сняла перчатки и, взяв белье у фрейлины, передала его  мне.  Однако  в  этот
момент появилась графиня Прованская.
   Я глубоко вздохнула и  во  мне  стало  нарастать  раздражение.  Я  стояла
неодетая в результате появления герцогини Орлеанской, а тут  еще  появляется
моя невестка, которая будет глубоко оскорблена, если кто-нибудь  помимо  нее
поможет мне одеться. Я вручила ей свое белье, сложила  руки  на  груди  и  с
выражением покорности на лице стала ждать, благодаря судьбу лишь за  одно  -
больше не могла прийти никакая дама в ранге выше, чем  у  моей  невестки,  и
повторить эту глупую процедуру.
   Мария Джозефа, видя мое нетерпение и понимая, что мне холодно, подошла ко
мне, и, не снимая перчаток, надела на меня через голову  рубашку,  сбив  при
этом мой чепец.
   Я больше не могла сдерживаться.
   - Позор! - пробурчала я. - Как утомительно!
   Потом я рассмеялась, чтобы скрыть свое  раздражение,  и  во  мне  окрепла
решимость поломать этот глупый церемониал. Я понимала, что лучше  всего  это
сделать во время какого-нибудь события, имеющего  государственное  значение,
но откладывать надолго представлялось нелепым.
   Таким образом мне удалось привести Розу Бертен в мои личные  покои,  куда
раньше ремесленники и торговцы не допускались.  А  я  все  больше  и  больше
времени проводила в Трианоне.
   Укладка моей прически представляла настоящий ритуал. Разумеется,  у  меня
был лучший парикмахер Парижа, а, возможно,  и  мира.  Монсеньер  Леонар  был
таким же важным лицом в своей области, как Роза Бертен в своей. Каждое  утро
он приезжал из своей мастерской в Версаль для укладки  моих  волос,  и  люди
обычно выходили  из  домов,  чтобы  полюбоваться  его  каретой,  запряженной
шестеркой лошадей. Неудивительно, что росло  недовольство  в  связи  с  моей
расточительностью.  Роза  Бертен  изобретала  лишь  для  меня  новые  фасоны
платьев, а он трудился над новыми прическами. Много лет  назад  мой  высокий
лоб стал причиной  недовольства,  теперь  мода  требовала  высокого  лба,  и
прически постепенно становились все более и более фантастическими. С помощью
различных помад волосам придавалась упругость и они поднимались прямо вверх,
а затем на высоте примерно пятидесяти сантиметров  сооружалась  прическа  из
волос того же цвета. Монсеньер Леонар проявлял оригинальность - он  создавал
с помощью  волос  цветы,  птиц  и  даже  корабли  и  миниатюрные  пейзажи  с
искусственными цветами и лентами.
   Моя изысканная внешность была постоянной темой  разговоров  в  Версале  и
Париже, о ней писали и шутили, но сожалели о моем расточительстве.
   Мерси, разумеется, обо всем сообщал матушке, однако она знала об  этом  и
без него.
   С неодобрением она писала мне:
   "Я не могу не затронуть тему, о  которой  я  узнаю  из  многих  газет,  а
именно: о стиле твоих причесок.  Говорят,  они  достигают  высоты  девяносто
четырех сантиметров от основания волос, а наверху еще перья и ленты!"
   В своем ответе я написала, что высокие прически вошли в моду, и  никто  в
мире не считает их сколько-нибудь странными.
   И опять она пишет мне:
   "Я постоянно была того мнения,  что  модам  нужно  следовать,  но  не  до
безрассудства.
   Красивая королева, которая наделена привлекательностью, не  нуждается  во
всей этой чепухе. Простота в одежде еще более возвышает ее и  гораздо  более
присуща особам высокого звания. Поскольку королева  задает  тон,  весь  свет
будет повторять ее ложные шаги. Но я люблю свою маленькую королеву, наблюдаю
за каждым ее шагом и поэтому, не колеблясь, буду обращать внимание на все ее
легкомысленные поступки".
   К этому времени тон писем матушки стал другим. Она  предупреждала,  а  не
приказывала, и постоянно повторяла, что все ее советы  продиктованы  любовью
ко мне.
   Мне следовало уделять ей больше внимания; но прошло уже так много времени
с тех пор, когда мы расстались, что ее влияние стало постепенно уменьшаться.
Меня больше не охватывала дрожь при виде ее почерка - в конце  концов,  если
она императрица, то я королева - королева Франции. Теперь я стала взрослой и
могла поступать, как мне нравится. Я продолжала  консультироваться  с  Розой
Бертен,  мои  счета  за  одежду  достигали  огромных  размеров,  а  прически
становились день ото дня все экстравагантнее.
   Кроме того, Артуа и его кузина Шартр поощряли меня к  азартным  карточным
играм. Мы играли в фараон, где можно было проиграть огромные суммы.  Деньги,
которые мне давал король для оплаты моих счетов каждую неделю, оставались на
карточном столике. Я не понимала, что такое деньги, все, что я  должна  была
сделать, это написать "Оплатить" на представленных мне счетах и предоставить
остальное моим слугам.
   Мой муж был  снисходительным.  Наверное,  он  понимал,  что  мною  движет
главное желание - избежать скуки, не останавливаться и не думать; во всем он
винил самого себя. Вероятно, он слишком часто  думал  об  операции,  которая
могла бы перевернуть мою  жизнь  и  на  которую  не  мог  решиться,  поэтому
оплачивал мои долги и никогда не упрекал меня. Однако он  пытался  запретить
азартные карточные игры - не только мои, а вообще при дворе.
   Больше, чем одежда, азартная  карточная  игра,  танцы  и  прически,  меня
волновали бриллианты. Как я любила эти ярко сверкающие камушки, которые  шли
мне как ничто другое! Они были холодными, но в то  же  время  полными  огня,
такой же была и я. Я никогда не позволяла,  чтобы  молодой  человек  остался
наедине со мной; говорили, что я холодная; однако в  глубине  моей  души  за
этим холодом скрывался огонь.
   У меня было много драгоценностей, некоторые из них я привезла с собой  из
Австрии, была  шкатулка,  подаренная  мне  дедушкой  в  качестве  свадебного
подарка. Новое драгоценное  украшение  всегда  восхищало  меня.  Если  народ
жаловался на мою расточительность, то торговцы  ею  восхищались.  Придворные
ювелиры Бомер и Бассандж, которые приехали во Францию из Германии, были  так
же довольны мной, как Роза Бертен и Леонар. Они доставляли мне свои  красиво
ограненные камни, которые выглядели так восхитительно в шелковых и бархатных
коробочках, что мне их  все  непреодолимо  хотелось  приобрести.  Когда  они
показали мне пару бриллиантовых браслетов, я пришла в восхищение и не думала
о цене, сразу же решив, что должна заполучить их.  Это  вызвало  протест  со
стороны матушки:
   "Я слышала о том, что  ты  купила  браслеты  за  двести  пятьдесят  тысяч
ливров, выйдя тем самым за рамки своего бюджета, и наделала долгов...  Такие
сообщения разрывают мое  сердце,  в  особенности,  когда  я  думаю  о  твоем
будущем. Королева унижает  себя,  экстравагантно  наряжаясь,  и  еще  больше
унижает себя, наряжаясь роскошно. Я хорошо знаю твой дух  расточительства  и
не могу об этом молчать, так как сильно люблю тебя и  не  собираюсь  льстить
тебе. В результате  своего  легкомысленного  поведения  не  потеряй  доброго
имени, приобретенного тобой после приезда во Францию. Хорошо  известно,  что
король не расточителен, поэтому всю вину возложат на тебя. Надеюсь, что  мне
не придется дожить до катастрофы, которая неминуемо последует,  если  ты  не
изменишь своего поведения".
   Прошло немного времени, и до нее дошли сообщения о моих карточных долгах:
   "Азартная карточная игра, несомненно, одно из самых опасных  развлечений.
Она привлекает дурное общество и вызывает кривотолки... Позволь мне  просить
тебя, моя любимая дочь, не давать  ходу  этой  страсти.  Позволь  мне  также
просить тебя совсем отказаться от  этой  привычки.  Если  я  узнаю,  что  ты
пренебрегла этим советом, мне придется обратиться за помощью к королю,  дабы
уберечь тебя от еще большего несчастья. Я знаю слишком хорошо,  какие  могут
быть последствия. Ты потеряешь уважение не только у народа Франции, но также
и за границей, что причинит мне глубокую боль, поскольку я тебя столь сильно
люблю".
   Мне хотелось порадовать ее, и я попыталась  на  какое-то  время  изменить
свое поведение, но вскоре вернулась к старому. Когда Мерси  укорял  меня,  я
отвечала:
   - Не думаю, что матушка может представлять себе трудности жизни здесь.
   Я думаю, что он представлял их, находясь  со  мной  рядом,  как  и  аббат
Вермон.  Возможно,  поэтому  они  были  менее  суровы  при  осуждении   моих
безрассудных поступков.
   Трианон вселял в меня восторг. Я заново разбивала парк с  помощью  принца
де Линя, который создал для себя один из живописнейших парков во  Франции  в
Бель-Ой. В то  время  была  мода  на  все  английское.  Французы  старались,
подражая англичанам, носить длинные,  плотно  прилегающие  камзолы,  толстые
чулки и  старые  шляпы  -  разумеется,  не  при  дворе,  где  они  выступали
великолепно одетыми. Мы встречали их на  улицах  Парижа.  На  лавках  висели
вывески:
   "Здесь говорят по-английски", продавцы лимонада теперь продавали пунш,  а
излюбленным напитком стал чай. Артуа ввел  во  Франции  скачки,  и  я  часто
ездила с ним на бега. Это был еще один повод для азартной  игры.  Поэтому  у
меня в Трианоне должен  быть,  разумеется,  английский  сад.  Я  планировала
построить небольшой храм в парке, внутри которого хотела  поместить  изящную
статую бога любви Эроса скульптора Вушардона. Я остановилась  на  коринфских
колоннах. Это сооружение я назову храмом Любви. Мне стало ясно, что принц де
Линь влюбился в меня; это  было  очень  печально  для  меня,  поскольку  его
общество мне очень нравилось,  однако  я  не  позволила,  чтобы  эта  дружба
получила дальнейшее развитие.
   Мое отношение к нему было замечено, и матушка в письме написала, что,  по
ее мнению, он не должен столь много времени проводить в Версале,  поэтому  я
сказала ему, чтобы он на какой-то период  вернулся  в  свой  полк,  а  потом
приехал сюда обратно.  К  моему  удивлению,  меня  огорчил  его  вынужденный
отъезд. Однако было ясно, что я должна проявлять осторожность.
   Ко мне пришел Мерси и провел со мной строгую беседу. Я завела много новых
друзей и постоянно нахожусь в их компании.  Ему  кажется,  что  нравственный
облик этих людей сомнителен. Поступаю ли я благоразумно?
   Я лукаво на него посмотрела, поскольку знала, что у него есть  любовница,
оперная певица, мадемуазель Розали Левассер; он живет с ней уже  много  лет,
и, хотя эти отношения им и не афишировались, церковью-то они  все  равно  не
приветствовались  бы!  Я  не  стала   упоминать   об   этом,   ограничившись
легкомысленным возражением, что каждый должен наслаждаться жизнью,  пока  он
молод.
   - Когда я стану  старше,  я  буду  серьезнее,  и  тогда  мое  легкомыслие
пройдет.
   Я была удивлена, что старый Кауниц понимает мое положение гораздо  лучше,
чем мама или брат. Он написал Мерси:
   "Мы еще молоды, и я боюсь, что такими  же  останемся  в  течение  долгого
времени".

***

   Это время было трудным и для моего мужа. Королевская осанка,  которую  он
демонстрировал во время коронации, исчезла; он заимел странные  манеры.  Ему
нравилось бороться со слугами. Часто, приходя в  его  покои,  я  видела  его
катающимся на полу. Он всегда брал верх над своими соперниками,  потому  что
был гораздо сильнее их. Это, должно быть,  позволяло  ему  испытать  чувство
превосходства, в котором он так нуждался.
   Людовик представлял собой полную противоположность мне. Не жалуясь на мою
расточительность, сам был настолько экономным, что выглядел бедняком; в  нем
не было  никакой  хитрости.  Иногда  он  делал  зверское  выражение  лица  и
направлялся к одному из придворных. Бедняга должен был  отступать,  пока  не
оказывался у стенки. Людовику часто нечего было сказать, он громко смеялся и
уходил прочь.
   Аппетит у него был  отменный.  Я  видела,  как  за  завтраком  он  съедал
цыпленка и четыре котлеты, несколько кусочков ветчины и шесть  яиц,  запивая
все это половиной бутылки шампанского. Он работал в кузнице, которую устроил
на верхнем этаже, выделывая железные коробки и  ключи.  Последние  были  его
страстью. Там у него был рабочий по имени Гаме, который обращался с ним  как
с собратом по ремеслу и даже отпускал язвительные замечания  по  поводу  его
промахов,  на  что  Людовик  реагировал  доброжелательно,  заявляя,  что   в
кузнечном деле Гаме разбирается лучше него.
   Во время процедуры укладывания в постель он проявлял такое же  отвращение
к церемониалу, как и  я.  Он  срывал  свою  голубую  перевязь  и  бросал  ее
ближайшему слуге. Раздетый до пояса, он чесался перед придворными,  и  когда
самый знатный из присутствующих пытался помочь ему надеть ночную рубашку, он
начинал бегать по комнате, перепрыгивая через мебель и заставляя  придворных
гоняться за ним, что они и делали до тех пор, пока не падали  от  усталости.
Только после этого он проявлял к ним жалость и разрешал  им  выполнить  свою
обязанность. Когда ночная рубашка была надета, он вовлекал  их  в  разговор,
разгуливая по спальне в бриджах, спущенных почти до лодыжек.
   Сколь сильно мы с Людовиком  отдалились  друг  от  друга,  заставил  меня
осознать герцог де Лозан. На приеме в доме принцессы де Гимене он появился в
блестящей форме - на его шлеме был прикреплен великолепный  плюмаж  с  пером
цапли. Мне он очень понравился,  и  я,  не  удержавшись,  сказала  об  этом.
Буквально на следующий день от принцессы де Гимене пришел посыльный с  пером
и запиской, в которой она сообщала, что герцог де Лозан  просил,  чтобы  она
убедила меня принять это перо. Я  находилась  в  затруднительном  положении,
однако понимала, что если я верну перо, то глубоко обижу его, и поэтому,  не
раздумывая, решила, что один раз одену перо.
   Монсеньер Леонар использовал его в моей прическе, и  когда  Лозан  увидел
ее, его глаза засветились от удовольствия. На следующий день он  появился  в
моих апартаментах и попросил встречи со мной. Мне прислуживала мадам Кампан,
и я согласилась. Он хотел бы, сказал Лозан, поговорить со мной  с  глазу  на
глаз, если я окажу ему такую честь.
   Я взглянула на мадам Кампан - она знала этот сигнал.  Войдя  в  приемную,
она оставила дверь открытой, поскольку ей было известно, что  я  никогда  не
остаюсь наедине с мужчинами.
   Как только она скрылась из вида, он бросился на колени  и  стал  целовать
мои руки.
   - Меня переполнила радость, - плача говорил он, - когда я  увидел  вас  с
плюмажем, в котором было мое перо. Это был ваш ответ  -  ответ,  которого  я
страстно ждал. Вы сделали меня счастливейшим мужчиной в мире...
   - Остановитесь, - сказала я. - Вы с ума сошли, монсеньер де Лозан?
   Пошатываясь, он встал на йоги, лицо его побледнело и он сказал:
   - Ваше Величество было достаточно милостиво и дало мне понять  с  помощью
нашего символа...
   - Вы уволены, - заявила я.
   - Но вы...
   - Извольте уйти, монсеньер де Лозан! Немедленно!  Мадам  Кампан,  войдите
сюда!
   Лозану оставалось только одно - он поклонился и ретировался.
   Я сказала мадам Кампан:
   - Этот человек никогда не должен появляться у меня на пороге.
   Меня всю трясло от дурных предчувствий. Я была рассержена и  встревожена.
Я понимала, что часть вины  лежит  на  мне,  поскольку  мое  поведение  было
кокетливым и я по легкомыслию надела этот плюмаж. Почему эти люди  не  могли
понять, что мне просто хотелось развлечься!
   Лозан не простил мне  этого.  Он  питал  ко  мне  по-настоящему  глубокие
чувства и, не сделавшись моим любовником, мог стать моим врагом. И  он  стал
им - тогда, когда я так нуждалась в друзьях.

***

   Были периоды, когда я страстно желала удалиться от двора; и  тогда  Малый
Трианон был готов приютить  меня.  Иногда  мне  хотелось  бежать  как  можно
дальше, я хотела уехать куда-нибудь в своей коляске и  побыть  одной.  Не  в
полном смысле одной. Существовал церемониал  даже  для  таких  неофициальных
выездов - меня должны были сопровождать кучер и форейторы.
   Мы проезжали через деревни, и я смотрела на играющих детей  -  прелестных
созданий, которых я была бы счастлива назвать своими. Однажды из дома  прямо
под копыта лошадей выбежал  маленький  мальчик.  Я  закричала,  кучер  резко
осадил лошадей; мальчик лежал, распластавшись на дороге.
   - Что с ним? - закричала я, высовываясь из коляски.
   Когда один из форейторов поднял ребенка,  тот  сильно  закричал  и  начал
отчаянно брыкаться ногами. Форейтор усмехнулся:
   - Я не думаю, чтобы с ним было что-нибудь Серьезное, Ваше Величество.  Он
просто испугался.
   - Принеси его ко мне.
   Его принесли. Одежда на нем была ветхая, но не  грязная;  когда  я  взяла
его, он перестал кричать и взглянул на меня с любопытством.
   У него были большие голубые глаза и светлые вьющиеся волосы. Он был похож
на маленького херувима.
   - Тебе не больно, дорогой? - спросила я. - Никого не бойся