чем ты сейчас, и уже тогда любила его. Я  бы
вышла за него, но моя мать воспротивилась. У нее  были  свои  причины...
Может быть, она была и права - в то время... Кто знает?  Но  это  все  в
прошлом. Нас сейчас волнует будущее. - Она нахмурила брови. - Видишь ли,
они не просто братья, а близнецы. Говорят, близнецы  очень  близки  друг
другу. Можешь ты сказать, что Джонатан и Дэвид близки?
   - Я бы сказала, что они далеки друг от друга, как два полюса.
   - Ты права. Дэвид такой вдумчивый, такой серьезный. Он очень умен,  я
знаю. Джонатан тоже умен., но совсем по-другому.  О,  он  так  похож  на
своего отца, Клодина! Я думаю, оба брата все больше увлекаются тобою,  и
это создаст вскоре сложную ситуацию.  Ты  растешь  так  быстро.  Дорогое
дитя, помни, всегда, что я  -  здесь,  рядом,  если  надо  поговорить..,
поделиться...
   - Но я знаю, матушка, что вы всегда со мной! Я  чувствовала,  что  ей
хотелось сказать еще многое, но она не была уверена, смогу ли  я  понять
ее. Как большинство родителей, она все еще видела во мне ребенка,  и  ей
было трудно изменить это привычное представление.
   В сущности, она предупреждала меня о грозящей опасности.

***

   Жизнь в Эверсли  била  ключом.  Хозяйствование  в  имении  отнюдь  не
являлось единственным занятием Дикона и его сыновей. Дикон был одним  из
самых известных и важных лиц на юго-востоке страны; и у него было  много
интересов в Лондоне.
   Дэвид любил дом и имение, поэтому Дикон  мудро  предоставил  ему  это
поле деятельности. Дэвид часами  просиживал  в  библиотеке,  которую  он
значительно пополнил. У него были друзья, наезжавшие к нему из Лондона и
иногда гостившие у нас по несколько дней. Все они были очень  образованы
и начитаны, и, как только кончался обед, Дэвид вел их в библиотеку,  где
они засиживались за  полночь,  попивая  портвейн  и  толкуя  о  материях
непонятных и неинтересных для Джонатана и его отца.
   Я любила прислушиваться к их разговору за обедом, и, если вмешивалась
в него или пыталась вмешаться, Дэвид приходил в  восхищение  и  всячески
поощрял меня высказать свое мнение. Он часто показывал мне редкие книги,
карты и рисунки, изображавшие не только  Эверсли  и  окрестности,  но  и
различные части страны. Он интересовался археологией и немного  посвятил
меня в  эту  науку,  показывая  и  рассказывая,  что  было  найдено  при
раскопках и как картины древней жизни могут быть восстановлены с помощью
изучения найденных вещей. Дэвид был страстным  любителем  истории,  и  я
могла слушать его  часами.  Он  давал  мне  читать  книги,  и  потом  мы
обсуждали их, иногда гуляя в саду, иногда во время поездок верхом.
   Время от  времени  мы  останавливались  подкрепиться  в  каком-нибудь
старинном трактире, и я замечала, как сильно Дэвид нравился  людям.  Они
относились к нему почтительно, но я быстро поняла, что это было уважение
совсем иного рода, чем то, которое они оказывали Дикону  или  Джонатану.
Те  требовали  его  -  не  словесно,  конечно,  но  всем   своим   видом
превосходства. Дэвид был другим: он был добр и мягок в обращении, и дань
уважения отдавалась ему потому, что люди отзывались  на  его  доброту  и
кротость и хотели, чтобы он знал это.
   Общение с Дэвидом доставляло мне огромное удовольствие. Он  будил  во
мне интерес к самым разнообразным вещам, и те  предметы,  которые  могли
показаться  скучными,  становились  увлекательными,  когда  он  их   мне
объяснял. Я не могла не видеть, что он продвигает вперед мое образование
куда быстрее, чем это делает моя гувернантка; у меня даже стал  исчезать
мой французский акцент, проявляясь теперь лишь  изредка.  Я  все  больше
привязывалась к Дэвиду.
   Иногда у меня появлялось желание, чтобы Джонатана, вносившего  в  мою
жизнь такую сумятицу, вовсе не было на свете.
   Два брата были почти  во  всем  диаметрально  противоположны.  Они  и
внешне отличались друг от друга, что было  довольно  странно,  так  как,
если сравнивать черту за  чертой,  они  были  одинаковы.  Но  совершенно
различные характеры братьев наложили свой отпечаток на их лица и сводили
на нет это сходство.
   Джонатан был не тот человек, чтобы осесть  в  поместье  и  заниматься
сельским хозяйством. Он вел какие-то дела в Лондоне. Я знала, что  одной
из сфер его деятельности было банковское  дело.  Мой  отчим,  богатый  и
влиятельный, имел очень разносторонние  интересы.  Он  часто  бывал  при
дворе, и матушка сопровождала его при этом, так как он никуда не уезжал,
не взяв ее с собой. Найдя свое счастье так поздно в жизни, они как будто
преисполнились решимости не упустить ни одного часа из того времени, что
еще могли быть вместе. Таковы же были мои дедушка с бабушкой. Такими,  я
думала, должны быть, наверно,  все  идеальные  браки  -  те,  в  которые
вступают люди, зрелые в суждениях и разбирающиеся в поведении  мужчин  и
женщин. Жаркое пламя юности вспыхивает  и  быстро  выгорает;  но  ровный
огонь зрелого возраста, поддерживаемый опытностью  и  пониманием,  может
ярко гореть всю жизнь.
   Беседы с Дэвидом будоражили  и  обогащали  мой  ум;  с  Джонатаном  я
испытывала совершенно иные чувства.
   Его отношение ко мне изменилось: я ощущала в  нем  некое  нетерпение.
Иногда он целовал меня и прижимал к  себе,  и  в  его  манере  обращения
сквозил какой-то тайный  смысл.  Инстинктивно  я  чувствовала,  что  это
значит. Он хотел заниматься со мной любовью.
   У меня могло бы возникнуть романтическое чувство к нему. Я  не  могла
притворяться перед самой собой,  что  он  не  пробуждал  во  мне  новые,
неизведанные эмоции, которые я не прочь была испытать; но я также знала,
что он заигрывает со служанками. Я видела, какими глазами они смотрят на
него, и его ответные взгляды. Я слышала, как они шептались, что у него в
Лондоне есть любовница, которую он навещал каждый раз, как бывал там,  а
это случалось частенько.
   Такого и следовало ожидать от сына Дикона, и, если бы я была  к  нему
равнодушна, меня это нисколько бы  не  трогало.  Но  я  думала  об  этом
неотвязно.  Иногда,  помогая  мне  сойти  с  седла  (что  он  проделывал
неизменно, хотя я вполне была в состоянии спешиться сама),  он  прижимал
меня к себе и смеялся при этом, и, хотя я быстро  выскальзывала  из  его
рук, но меня немного тревожило сознание того,  что  на  самом  деле  мне
хотелось остаться в его объятиях. У  меня  возникало  желание  зазывающе
улыбнуться ему и  позволить  делать  со  мной  то,  что  входило  в  его
намерения, потому что я знала, как сильно мне хотелось испытать это.
   В Эверсли висели фамильные портреты - мужчин и женщин, и я  часто  их
рассматривала. Они были двух типов, разумеется, лишь в одном  отношении,
так как характеры их были совершенно различны и не  поддавались  точному
распределению по категориям; я просто имею в виду, что  они  разделялись
на тех, кто был одержим плотскими желаниями, и кто не был. Я  могла  это
определить по выражению их лиц - чувственных или суровых. Там была  одна
из прабабок по имени Карлотта, воплощавшая собой  первый  тип.  Судя  по
всему, она вела весьма красочную, полную  приключений  жизнь  с  вожаком
якобитской клики. А рядом висел  портрет  ее  сводной  сестры,  Дамарис,
матери Сабрины, которая принадлежала ко второй категории. Моя мать  была
женщиной, понимающей, что такое страсть, и нуждавшейся в  ее  постоянном
проявлении. Джонатан заставил меня почувствовать, что я была такой же.
   Поэтому много раз случалось так, что моя воля  ослабевала  и  я  была
готова уступить его домоганиям.
   Только из-за моего положения в семье он не  рискнул  вовлечь  меня  в
плотскую связь. Не мог же он обращаться с дочерью  своей  новой  мачехи,
как с лондонской подружкой или с одной из служанок в нашей либо соседней
усадьбе. Даже он не осмелился бы поступить так. Моя  мать  пришла  бы  в
ярость и постаралась бы, чтобы и Дикон разъярился. А Джонатан,  несмотря
на всю свою дерзость, не желал навлекать  на  себя  отцовский  неистовый
гнев.
   Вплоть до моего семнадцатого дня рождения мы продолжали с ним  играть
в эту дразнящую игру, обрекавшую нас на Танталовы муки. Я  часто  видела
Джонатана во сне - как он приходит в мою спальню  и  ложится  ко  мне  в
постель. Я даже закрывала дверь на замок, когда эти видения  становились
уж очень яркими. Я всячески старалась  не  встречаться  с  ним  глазами,
когда он позволял себе, по своему обыкновению, маленькие  фамильярности,
тайный смысл которых я прекрасно понимала. Когда он уезжал в  Лондон,  я
представляла себе, как он навещает свою любовницу, и ощущала  бессильный
гнев и ревность, пока  Дэвид  не  успокаивал  меня  рассказами  о  своих
интересных открытиях памятников  прошлого.  Тогда  я  была  в  состоянии
забыть о Джонатане, как забывала о Дэвиде в обществе его брата.
   Очень  хорошо  и  приятно  играть  в  такие  игры,  пока   тебе   нет
шестнадцати,  но  другое  дело,  когда  достигаешь  зрелого  возраста  в
семнадцать лет - срока, когда многие девушки  считаются  созревшими  для
замужества.
   Я начала замечать, что моя мать, полагаю, и  Дикон  тоже,  хотели  бы
выдать меня либо за Дэвида,  либо  за  Джонатана.  Мне  было  ясно,  что
матушка предпочитала Дэвида: он был  спокойный  и  серьезный  и  на  его
верность можно было положиться. Дикон  же  считал  Дэвида  "занудой"  и,
по-моему, держался того мнения, что такой живой, веселой девушке, как я,
гораздо интереснее будет жить с Джонатаном. Впрочем, как и моя мать,  он
дал бы свое благословене на любой из этих двух вариантов.
   Такой брак удержал бы меня около них, и моя матушка, для  которой  ее
бесплодие было единственной ложкой дегтя в  бочке  меда  ее  супружеской
жизни, могла бы надеяться на рождение внуков под крышей родового гнезда.
   - Через пару недель  тебе  исполнится  семнадцать,  -  сказала  мать,
разглядывая меня  с  таким  озадаченным  видом,  будто  удивлялась,  что
девушка стала уже взрослой. Ее глаза затуманились, как всегда, когда она
вспоминала о годах, проведенных во Франции. Я знала, что  это  случалось
нередко. Невозможно было жить без воспоминаний. Мы постоянно слышали  об
ужасных вещах, происходивших там: о том,  что  король  и  королева  были
теперь узниками нового режима,  и  о  страшных  унижениях,  которым  они
подвергались. И о том, что лилась кровь на гильотине с ее отвратительной
корзиной, в которую одна за другой,  с  ужасающей  методичностью  падали
отрубленные головы аристократов.
   Она также часто думала о бедных тете Софи  и  Армане  и  гадала,  что
могло с ними случиться. Этот  вопрос  время  от  времени  поднимался  за
обеденным столом, и Дикон приходил в неистовство по этому поводу.  Между
ним и Шарло часто возникали споры, в  которые  ввязывался  и  Луи-Шарль.
Шарло был серьезной заботой для матери и отчима. Он становился  мужчиной
и должен был решить, как распорядиться своей жизнью. Дикон  был  за  то,
чтобы послать его хозяйствовать вместе с Луи-Шарлем в другом имении, под
Клаверингом. Тогда, думал Дикон, они оба не будут путаться  под  ногами.
Но Шарло  заявил,  что  он  не  собирался  быть  управляющим  английским
поместьем. Его воспитывали как будущего хозяина Обинье.
   - Принцип управления один и тот же, - возразил Дикон.
   - Mon cher Monsieur, - Шарло часто  вставлял  французские  обороты  в
свою речь, особенно,  когда  разговаривал  с  Диконом,  -  есть  большая
разница  между  обширными  владениями  французского  замка  и  маленькой
сельской английской усадьбой.
   - Безусловно, разница существует, - сказал Дикон. - Один представляет
собой руину.., разграбленную толпой мародеров,  а  другая  содержится  в
безупречном порядке и приносит доход.
   Моя мать, как всегда, встала между мужем и сыном. Только лишь потому,
что он знал, как эти пререкания расстраивали ее, Дикон прекратил стычку.
   Итак:
   - Семнадцать, - продолжала матушка разговор  со  мной.  -  Мы  должны
торжественно отметить это событие. Может быть, устроить бал и пригласить
в всех соседей, или тебе больше по душе просто позвать близких друзей на
праздничный обед?
   А потом мы смогли бы съездить в Лондон поразвлечься: посетить  театр,
походить по модным лавкам...
   Я отвечала, что, разумеется, последнее улыбается мне больше, чем  бал
и соседи. Затем матушка посерьезнела:
   - Клодина, ты никогда не задумывалась о.., замужестве?
   - Мне кажется, почти все в свое время подумывают об этом.
   - Нет, серьезно?
   - Как можно об этом думать серьезно, если никто еще  не  просит  моей
руки?
   Она нахмурилась:
   - Есть, по крайней мере, двое, кто охотно  сделали  бы  это.  Я  даже
думаю, что они только и ждут наступления этого  великого  дня  -  твоего
семнадцатилетия. Ты знаешь, кого я имею в виду, и мне известно, что  они
тебе нравятся оба.  Я  говорила  об  этом  с  Диконом.  Мы  будем  очень
счастливы, если дело  сладится.  Видишь  ли,  в  близнецах  есть  что-то
необыкновенное. Когда-то в нашем роду уже  были  близнецы  -  Берсаба  и
Анжелет - и, знаешь, каждая из них в свой черед вышла замуж за одного  и
того же человека... Сначала Анжелет, а после ее  смерти  он  женился  на
Берсабе. Это было еще до того, как семья поселилась в Эверсли.  Как  раз
дочка Берсабы, Арабелла, и вышла за одного из Эверсли. Все это -  давняя
история: времена Гражданской войны и Реставрации.  Но  к  чему  я  вдруг
вспомнила о ней сейчас? Ах, да.., близнецы. Хотя они такие разные -  как
Берсаба и Анжелет, судя по рассказам, но те влюбились в одного и того же
мужчину. Я думаю, это очень похоже на Джонатана и Дэвида.
   - Вы хотите сказать, что они оба влюблены в меня?
   - Мы с Диконом уверены, что это так. Ты  ведь  очень  привлекательна,
Клодина.
   - О, я совсем не так красива, как вы, мама!
   - Ты очень привлекательна, и  совершенно  очевидно,  что  тебе  скоро
придется сделать выбор. Клодина, скажи мне: который из двух?
   - Вам не кажется неприличным выбирать между двумя мужчинами, когда ни
тот, ни другой еще не сделали предложения?
   - Но это только для моих ушей, Клодина!
   - Милая мама, я об этом еще не думала.
   - Но ты думала о них?
   - Ну.., в каком-то смысле, да.
   - Дэвид любит тебя всей душой... Его чувство прочно... неизменно...
   Он будет очень хорошим супругом, Клодина.
   - Вы хотите сказать, что если они оба сделают предложение, то  вы  бы
предпочли, чтобы я выбрала Дэвида?
   - Я приму твой выбор.  Решать  тебе,  мое  дорогое  дитя.  Они  такие
разные! Положение осложняется тем, что, кого бы ты  ни  выбрала,  другой
останется здесь же. Это меня крайне тревожит, Клодина. Дикон смеется над
моими страхами. У него свои понятия, и я не всегда с ним согласна.
   Она улыбнулась каким-то своим воспоминаниям.
   - В самом деле, - продолжала она, - я почти никогда не  соглашаюсь  с
ним!
   Она произнесла это так, будто несогласие  было  идеальным  состоянием
для супружеских отношений.
   - Но у меня неспокойно на душе. Я  желала  бы,  чтобы  все  сложилось
иначе.
   Но, Клодина.., я такая эгоистка! Я  не  хочу,  чтобы  ты  куда-нибудь
уехала...
   Я обхватила ее руками и прижала к себе.
   - Мы всегда были по-особому привязаны друг к другу, не правда  ли?  -
сказала она. -  Ты  появилась  на  свет  в  то  время,  когда  я  слегка
разочаровалась в браке. О, я любила твоего отца, и у нас бывали чудесные
мгновения, но он постоянно мне изменял. Для него это  было  естественным
образом жизни. Ну а меня воспитали совсем в других  правилах.  Моя  мать
была англичанкой до мозга костей. Ты для меня стала  великим  утешением,
моя маленькая Клодина! И я хочу, чтобы ты сделала правильный выбор.
   Ты еще так молода. Поговори со мной. Расскажи мне. Поделись  со  мной
своими мыслями.
   Я была растеряна. Конечно, до этого момента я еще не задумывалась над
необходимостью сделать выбор. Но я  понимала,  что  она  имеет  в  виду:
растущая серьезность Дэвида и явное удовольствие, которое он  находил  в
общении со мной, и, с другой стороны,  нетерпеливые  выходки  Джонатана.
Да, мне стало ясно, что время неопределенности,  колебаний  подходило  к
концу.
   Я была рада, что матушка помогла мне это понять.
   Я сказала ей:
   - Не хочу выбирать. Пусть все остается, как есть. Мне так нравится. Я
люблю быть с Дэвидом. Слушать его очень интересно. Я не знаю никого, кто
мог бы говорить так же увлекательно, как он. О, я знаю, что  в  компании
он довольно молчалив, но когда мы одни... Она  нежно  улыбнулась  мне  и
сказала:
   - Он очень хороший юноша. Он самый лучший из молодых людей...
   И это показалось  мне  знаменательным.  Я  не  могла  заставить  себя
говорить с матушкой о тех чувствах, которые Джонатан будоражил во мне.
   Для праздничного вечера мне понадобилось сшить новое платье, и с этой
целью ко мне явилась Молли Блэккет, местная портниха, которая  проживала
в одном из коттеджей, принадлежавших имению.
   Она восхищенно ворковала над ярдами  голубого  и  белого  атласа,  из
которого шилось  платье.  Верхняя  юбка  была  голубая,  на  фижмах,  и,
подхваченная на боках,  расходилась  спереди,  открывая  белую  атласную
нижнюю юбку. Корсаж отделывался белыми и голубыми  цветочками,  вышитыми
шелком. Рукава доходили до локтя и  заканчивались  каскадом  воланов  из
тончайших белых кружев. Этот фасон был введен в моду Марией-Антуанеттой,
и когда я увидела его, то не могла не вспомнить  о  ней,  заключенной  в
тюрьму, ожидающей и, несомненно, жаждущей смерти. И  это  испортило  мне
удовольствие от платья.
   Молли Блэккет заставляла меня выстаивать часами, пока она ползала  на
коленях вокруг меня с черной  подушечкой,  укрепленной  на  запястье,  в
которую  с  какой-то  свирепой  радостью  вкалывала  вынутые  из  платья
булавки. При этом она болтала без умолку насчет того, как чудесно я буду
выглядеть в новом платье.
   - Белое так идет молодым девушкам,  а  голубое  сочетается  с  цветом
ваших глаз.
   - Но они совсем другого оттенка, они темно-голубые!
   - А, в этом-то вся и штука, мисс Клодина. На этом  фоне  ваши  глаза,
знаете ли, покажутся еще более темными, почти синими - по контрасту.  О,
эти цвета как раз для вас.  Боже,  как  идет  время!  Я  помню,  как  вы
приехали сюда. Кажется, это было только вчера.
   - Прошло три года.
   - Три года! И подумать только, ваша  милая  матушка  теперь  опять  с
нами. Моя мать хорошо ее помнит. Она шила еще для ее матери.
   Это было до того, как та уехала во Францию. А  после  того  моя  мать
шила для первой миссис Френшоу. Да, все изменилось...
   Я стояла и рассеянно слушала ее болтовню. Молли сняла с меня  корсаж,
чтобы по-новому вшить рукава, так как ей не понравилось, как они  сидят,
и я осталась в атласной юбке, завязанной на талии,  а  выше  талии  -  в
одной сорочке.
   Она разложила корсаж на столе, приговаривая:
   - Я это  мигом  исправлю.  Рукава  играют  очень  важную  роль,  мисс
Клодина. Я знаю, как плохо вшитый рукав может испортить все  впечатление
от платья, как бы ни было прекрасно все остальное...
   В этот момент дверь отворилась. Я тихо ахнула, потому что  на  пороге
стоял Джонатан. Не глядя на меня, он сказал:
   - А, Молли, хозяйка хочет видеть вас сию минуту. Это очень спешно.
   Она в библиотеке.
   - О, мистер Джонатан...
   Она повернулась ко мне в полном смятении и посмотрела на стол.
   - Я только.., э-э.., управлюсь с мисс Клодиной...
   - Госпожа сказала "немедленно", Молли.
   Я думаю, это важно.
   Она нервно кивнула и с легким смешком выбежала из  комнаты.  Джонатан
обернулся ко мне и окинул меня взглядом, в котором пылало голубое пламя.
   - Очаровательна, - сказал он, -  совершенно  очаровательна!  Сплошное
великолепие внизу и милая простота наверху!
   - Ты выполнил поручение, - сказала я. - Теперь тебе лучше уйти.
   - Что? - вскричал он с негодованием. - Ты можешь сейчас просить  меня
уйти?
   Склонившись, он взял меня за плечи и быстро поцеловал в шею.
   - Нет, - твердо сказала я.
   Он только засмеялся и, стянув вниз с моих плеч