ет слишком утомительно для тебя.
   - Я никогда не  устаю,  когда  вижу  тебя.  Мне  становится  даже  лучше.
Пожалуйста, мамочка.
   Я знала, что  не  могу  отказать  ему,  и  сказала,  что  постараюсь  все
организовать.

***

   Звонили колокола, и ярко сверкало солнце. Это было 4 мая 1789 года - года
созыва Генеральных штатов. Улицы Версаля были празднично украшены,  и  везде
на легком ветерке раскачивались королевские лилии. Мне сказали, что сейчас в
Версале невозможно найти ни одной свободной комнаты.
   Повсюду был заметен какой-то  подъем.  Я  слышала  пересуды,  что  старые
методы канули в вечность, теперь народ имеет право участвовать в  управлении
страной. Именно для этого и были предназначены Генеральные штаты. Король был
хорошим человеком  -  он  их  созвал.  Налоги  должны  быть  упразднены  или
распределяться  равномерно.  Хлеб  должен  стать  дешевым.  Франция   должна
превратиться в рай на земле.
   Я отчетливо помню этот день. Я была так несчастна.  Мне  было  ненавистно
теплое сияние солнца, лица людей, их приветственные крики (но  ни  одного  в
мою  честь).  Играли  оркестры.  Маршировали   французские   и   швейцарские
гвардейцы. В процессии прошли шестьсот человек в  черном  с  белыми  шейными
платками и в фетровых шляпах с широкими опущенными полями. Это  было  третье
сословие, депутаты от общин со  всей  страны,  среди  них  триста  семьдесят
четыре юриста. За этими лицами шли принцы, самым  заметным  из  которых  был
герцог Орлеанский, ставший уже хорошо известным народу как его  друг.  Какой
контраст с этими мужчинами в  черном  составляли  дворяне  -  в  кружевах  и
золоте, с развевающимися громадными  перьями  на  шляпах.  Шли  кардиналы  и
епископы в сутанах и фиолетовых мантиях - величественное зрелище. Поэтому не
было ничего удивительного в том,  что  люди  ожидали  часами,  чтобы  только
увидеть процессию. В ней были лица, чьи имена  будут  тревожить  меня  через
несколько лет: Мирабо и Робеспьер, а также кардинал де Роган.
   За ними следовала моя карета. Я сидела очень спокойно и  не  смотрела  ни
вправо, ни влево. Я ощущала враждебное молчание. Временами до меня доносился
ропот: "Австриячка!" "Мадам Дефицит", "Сегодня она не надела  колье".  Затем
кто-то закричал: "Да здравствует Орлеан!". Я знала,  что  это  означает.  Да
здравствует мой враг. Они приветствовали его, когда мимо проезжала я.
   Я старалась не думать о них. Я должна улыбаться. Я  должна  помнить,  что
мой маленький сын будет смотреть на эту процессию с веранды  над  конюшнями,
куда я приказала его принести.
   Я думала о нем, а не об этих людях, ясно показавших,  что  они  ненавидят
меня. Я сказала себе: "Почему я  должна  обращать  на  них  внимание?  Пусть
только он вырастет здоровым  и  сильным,  и  я  больше  ни  о  чем  не  буду
тревожиться".
   Я слышала крики толпы, которая приветствовала моего мужа, когда проезжала
его карета. Люди не испытывали к нему ненависти. Это я была чужестранкой, от
которой исходили все их беды. Они выбрали меня козлом отпущения.
   И как же я была рада вернуться в свои  апартаменты  -  тяжелое  испытание
закончилось.

***

   Я сидела за туалетным столиком перед зеркалом, мои служанки вокруг  меня.
Я устала, но знала, что не смогу заснуть, когда лягу в кровать. Мадам Кампан
поставила на столик четыре восковых  свечки,  и  я  наблюдала,  как  она  их
зажигает.
   Мы говорили о дофине, о его последних высказываниях  и  о  том,  как  ему
понравилась эта церемония, и вдруг одна из свечей сама по себе погасла.
   Я сказала:
   - Странно. Нет никакого сквозняка.
   И приказала мадам, чтобы она вновь ее зажгла.
   Но не успела она это сделать, как погасла вторая свечка.
   Среди  женщин  установилась  тишина,  они  были   потрясены.   Я   нервно
рассмеялась и сказала:
   - Что это за свечи, мадам Кампан? Обе погасли.
   - Что-нибудь с фитилем, мадам, - ответила она, - я не сомневаюсь.
   Но  то,  как  это  было  сказано,  давало  основание  полагать,  что  она
сомневается.
   Спустя несколько минут после того, как она  вновь  зажгла  вторую  свечу,
погасла третья.
   Теперь я почувствовала, как дрожат мои руки.
   - Нет никакого сквозняка, - сказала я. - И все же  эти  свечи  погасли..,
одна за другой.
   - Мадам, - заявила моя добрая Кампан, - конечно, что-то с фитилем.
   - Уже было так много неприятностей, - сказала я.  -  Не  думаете  ли  вы,
мадам Кампан, что эта неприятность сделает нас суеверными?
   - Я думаю, мадам, что это вполне может случиться, - ответила она.
   - Если погаснет четвертая свечка, то ничто не помешает  мне  считать  это
фатальным предзнаменованием.
   Едва она собралась сказать что-либо ободряющее, как погасла и четвертая.
   Я почувствовала, как у меня забилось сердце. Я сказала:
   - Теперь я пойду в постель. Я очень устала.
   Лежа в кровати,  я  думала  о  враждебных  лицах  в  рядах  процессии,  о
перешептываниях, а также о маленьком личике, которое видела на  веранде  над
конюшнями.
   И не могла заснуть.
   Нас вызвали в Медон - Людовика и меня - и мы без промедления  отправились
туда.
   Я сидела у кроватки сына, он не  хотел,  чтобы  я  уходила.  Его  горячая
маленькая ручка лежала в моей, а он сам непрерывно шептал:
   - Мамочка, моя красивая мамочка. Я чувствовала, как слезы бегут  по  моим
щекам, и не могла остановить их.
   - Мамочка, ты плачешь обо мне, - сказал он, - так как я умираю, но ты  не
должна печалиться. Мы все должны умереть.
   Я умоляла его не разговаривать. Он должен следить за своим дыханием.
   - Папочка будет смотреть за тобой, - заявил  он.  -  Он  хороший,  мягкий
человек.
   Луи был глубоко тронут, я чувствовала его руку на своем плече,  мягкую  и
нежную. Да, правда, он был хорошим человеком. Я вспомнила, как  мы  страстно
хотели иметь детей, как мы страдали, когда у нас не  было  сына.  А  как  мы
страдаем теперь!
   Маленький Людовик-Иосиф боролся за свою  жизнь.  Думаю,  что  он  пытался
цепляться за нее, зная, как я страстно хочу, чтобы он жил. Он думал обо  мне
даже в свои последние минуты.
   Я кричала про себя: "О, Боже, оставь мне сына!  Возьми  все  у  меня,  но
оставь мне моего сына".
   Но с Богом нельзя торговаться.
   Я почувствовала теплую ладошку в своей - это был мой младший мальчик. Луи
послал за дочерью и сыном, чтобы напомнить мне, что у меня остались еще они.
   По одну сторону от меня стояла  моя  красивая  десятилетняя  дочь,  а  по
другую - четырехлетний сын Луи-Шарль.
   - Вы должны утешить вашу матушку, - сказал нежно король.
   Я прижала детей к себе и почувствовала некоторое облегчение.

Глава 6

Четырнадцатое июля

   Я  только  что  вернулся  из  Версаля.  Монсеньор  Неккер  отстранен   от
должности. Это сигнал патриотам для проведения "Варфоломеевской ночи". В эту
ночь швейцарские и германские батальоны перережут нам глотки. У нас остается
только один выход: оружие.
   Камилл Демулен. Записки из Пале-Рояля

   Народ по-прежнему говорит о короле с любовью и, по-видимому, считает, что
по своему характеру он отвечает желанию нации провести реформы и исправление
допущенных злоупотреблений;  однако  народ  полагает,  что  действия  короля
ограничены в результате влияния графа де Артуа и королевы, и поэтому эти две
августейшие персоны являются предметами ненависти недовольных.
   Дневник Людовика XVI

   Погасли четыре свечи, и, казалось, с ними погасли огни моей жизни.  Менее
чем за два  года  умерло  двое  детей.  С  еще  большей  нежностью  я  стала
относиться к оставшимся - моей спокойной и очаровательной дочери, которую  я
любовно называла "тонкой барышней",  и  моему  дорогому  сыну.  Новый  дофин
весьма отличался от своего брата - он был более своенравным и в то же  время
более привлекательным и  даже  еще  более  привязанным  ко  мне;  по  своему
характеру он был веселым, и одним из лучших тонизирующих средств для меня  в
те дни было услышать его веселый смех утром во время игры. Он был упрямым  и
проявлял характер, если не мог добиться своего, но чего не делает ребенок  в
четыре года? Однако его можно было заставить слушаться всегда, когда это мне
было нужно. Он обожал свою сестру, и было очень приятно  видеть  их  вместе,
поскольку ей нравилось выступать  в  качестве  его  мамы,  а  он  был  готов
разделить с ней все свои детские богатства. Как и все мальчики, больше всего
он любил военную форму и солдат; его очень любила охрана, а  он  мог  часами
стоять у окна и наблюдать за  ней  или  лучше  всего  спуститься  в  парк  и
маршировать рядом.
   Его очарование у многих вызывало любовь к  нему.  Я  называла  его  "моим
любимцем".
   Я не хотела, чтобы он слишком понимал свое положение, но вместе с тем,  я
всегда помнила  недовольство  своего  мужа,  что  ему  не  прививали  навыки
управления государством. У меня даже иногда  возникала  мысль,  не  этим  ли
упущением вызваны возникшие у нас в настоящее время трудности.
   Поэтому я рассказывала сыну, какие  изменения  привнесла  в  его  будущее
смерть брата.
   - Понимаешь, мой мальчик, - говорила я, - ты стал теперь дофином.
   Он кивал головой, водя своим пухлым пальчиком по рисунку моего платья.
   - А это означает, что ты когда-нибудь станешь королем Франции.  Задумайся
над этим.
   - Я скажу тебе больше, мамочка, - заявил он, - можно?
   Я взяла его на руки.
   - Что может быть больше, мой любимый?  Приблизив  свои  губы  вплотную  к
моему уху, он прошептал:
   - Теперь Малыш будет моей собакой. По-видимому,  я  прижала  его  к  себе
слишком крепко, поскольку он сказал:
   - Мамочка, очень хорошо, когда тебя любят, но иногда это причиняет боль.
   Я почувствовала глубокое волнение и  подумала:  "О,  мой  малыш,  как  ты
прав!"

***

   Жизнь стремительно приближалась к опасной черте.  Смерть  сына  заставила
меня временно позабыть об этом, поскольку в те дни, когда горе захватило всю
меня, я не интересовалась происходящим  вокруг.  Но  теперь  я  поняла,  что
должна думать и о других вещах.
   Первое заседание Генеральных штатов происходило в зале "Малых забав".  На
нем выступили король, Бартен, хранитель печатей, и Неккер.  Неккер  объяснил
заседанию, что оно собрано по  срочному  желанию  короля  заявить,  что  два
состоятельных слоя общества - дворянство и духовенство  -  готовы  пойти  на
великие жертвы в интересах страны. И тут ярко проявились новые настроения  в
народе. После выступления с обнаженной головой, король водрузил  свою  шляпу
на место. В этот момент, по традиции, дворяне должны  были  снять  шляпы,  а
представители третьего сословия преклонить колени. Последние отказались  это
сделать и надели свои головные уборы.
   Среди  дворян  вспыхнуло  возбуждение,  некоторые  из   них   выкрикивали
приказания, чтобы представители третьего сословия сняли головные уборы. Было
очевидно, что они решительно отказываются сделать это.  Не  берусь  сказать,
что могло бы произойти, если бы мой муж с присущей ему рассудительностью  не
снял шляпу. Этот жест означал, что все должны  сделать  то  же  самое,  даже
неподатливые  представители  третьего  сословия.  Таким  образом,  казалось,
неожиданных осложнений удалось избежать. Однако это символизировало  борьбу,
которая предстояла между представителями аристократии и духовенства, с одной
стороны, и представителями третьего сословия - с другой.
   У всех на устах было имя графа Мирабо. По  своему  происхождению  он  был
дворянином, однако ему пришлось перенести много страданий в детском возрасте
из-за своего садиста-отца, который подвергал его избиениям и пыткам  и  даже
отправил в тюрьму. Граф был выдающимся человеком. Встав на сторону  третьего
сословия, он значительно укрепил позиции его представителей, и  очень  скоро
стало очевидным, что между третьим сословием и остальной частью  Генеральных
штатов назревает конфликт.
   Посланцы третьего сословия выделились в качестве Национального  собрания,
поскольку утверждали, что представляют девяносто шесть процентов нации.  Они
начали  устанавливать  свой  порядок  и  объявили,  что   выработают   новую
конституцию, в которой определят, какая власть принадлежит королю.
   Герцог Люксембургский в качестве председателя дворянской фракции  посетил
короля вместе с кардиналом де Ларошфуко и имел с ним обстоятельную беседу.
   - Монархия будет потеряна, если Ваше величество не распустит  Генеральные
штаты, - сказал де Ларошфуко.
   Король находился в затруднительном положении. Хотелось  бы  удовлетворить
всех, заявил он.
   Он вызвал Неккера, который посоветовал ему действовать в духе примирения.
Я  была  против  этого.  Что-то  подсказывало  мне,  что  Генеральные  штаты
планируют наше уничтожение. Я была  на  стороне  герцога  Люксембургского  и
кардинала Ларошфуко, которые  настаивали  на  роспуске  Генеральных  штатов.
Депутаты, говорила я, представляют собой банду сумасшедших людей. Мы  должны
распустить их.
   Людовик, как обычно, не мог принять решения. Я видела его колебания между
точкой зрения Неккера и моей. Он принял компромиссное решение,  заявив,  что
не будет иметь дел с мятежниками.
   20 июня король был на охоте в  Ле  Бутар,  а  собрание  выразило  желание
провести заседание. Зал "Малых забав" был закрыт, поэтому депутаты собрались
на теннисном корте. Там они поклялись, что не разойдутся до тех пор, пока не
выполнят волю народа и не будет дарована конституция.
   Это был вызов королю, поскольку король имел право распустить собрание  по
своему желанию.
   Узнав о клятве, принятой на теннисном корте, Людовик по-прежнему  остался
в нерешительности. На одной стороне были те, кто заявил, что  люди,  которых
называли мятежниками, должны быть удалены с помощью  военных,  на  другой  -
Неккер,  который  советовал   действовать   в   духе   примирения.   Мирабо,
представлявший третье сословие, заявил, что  Национальное  собрание  уступит
лишь силе штыков, а Жан  Сильвен  Байи,  президент  Национального  собрания,
добавил, что никто не может распустить представителей нации.
   Мы не сразу осознали,  что  это  такое  -  представители  народа.  Герцог
Орлеанский, который добавил свой  голос  представителям  третьего  сословия,
подстрекал в Пале-Рояле к мятежу и всячески поддерживал  агитаторов.  Каждый
день происходили митинги; каждый день появлялись новые памфлеты.
   Слова "свобода" и "народ" обладают магическим свойством. В Версале  и  во
всем Париже нарастало  напряжение,  повсюду  ощущался  страх.  Мы  не  могли
представить себе, что произойдет в следующую минуту.
   Разговаривая со мной, Аксель сказал:
   - Вы знаете, что я буду здесь, если потребуюсь.
   Возможно, что он в качестве иностранца, который легко общался с  жителями
Парижа, понимал обстановку гораздо лучше нас. Мы  не  верили,  что  монархия
зашаталась, не могли допустить это в мыслях, а он общался с толпами народа в
Пале-Рояле и слышал различные мнения.
   Людовику  необходимо  было  поехать  в  Париж,  чтобы  присутствовать  на
заседании Генеральных штатов.  Я  беспокоилась,  что  там  может  что-нибудь
случиться, и не могла простить Неккеру отказа сопровождать  короля.  Неккера
раздражало, что король не следует его советам, и, хотя я специально  просила
его, чтобы он находился рядом с королем, он не сделал этого. Людовик обладал
одним замечательным качеством: храбростью. Я  никогда  не  наблюдала  в  нем
страха. Если он совершал не  правильный  поступок,  что  происходило  с  ним
довольно часто, это было не из-за  страха.  Даже  теперь,  когда  он  принял
решение быть  твердым,  я  знала,  что,  если  кто-нибудь  выдвинет  хороший
аргумент в пользу изменения твердой позиции, он вновь начнет колебаться. Его
беда заключалась в том,  что  он  должен  был  выслушивать  и  принимать  во
внимание мнения разных сторон, а их было слишком много в каждом случае.
   На заседании он  твердо  заявил:  он  не  позволит  никаких  изменений  в
институтах, подразумевая под этим армию. Он введет  равное  налогообложение,
дворянство и духовенство должны отказаться от своих привилегий. Он хотел  бы
получить совет, каким образом упразднить королевские указы об  изгнании  или
аресте.
   Когда он уходил из зала, то распорядился, чтобы собрание  было  распущено
вечером,   однако   никто   не   подчинился   этому   распоряжению.    Когда
церемониймейстер маркиз де Брезе объявил заседание  закрытым  и  посоветовал
всем разойтись по домам, Мирабо встал и  выкрикнул,  что  они  уйдут,  когда
захотят, а что касается самого Брезе, то он может возвращаться  к  тем,  кто
его послал. Мирабо еще раз повторил, что  их  можно  распустить  только  под
угрозой применения оружия.
   Для Людовика было также типичным быстро  терять  твердость.  Когда  Брезе
доложил ему обстановку, он просто пожал плечами и сказал:
   - Хорошо, пусть остаются там, где находятся.
   Потом он допустил ошибку - отстранил Неккера и  предложил  Бретею  занять
его пост.

***

   Я находилась с детьми, читая им вслух басни Лафонтена. Дочка  заглядывала
в книгу через мое плечо, а сын сидел у меня на коленях, внимательно следя за
моими губами и пронзительно  смеялся,  когда  то  или  другое  казалось  ему
особенно смешным. В такие моменты  легко  забывалось  все,  что  происходило
вокруг нас.
   Мы пребывали в Трианоне, который изменился за последний  год.  Театр  был
закрыт. Меня не влекло к нему. Часто мы с  Габриеллой  бродили  по  парку  и
старались не говорить о страхах, переполнявших наши сердца. Меня  больше  не
окружали веселые молодые люди. Они были  лишены  своих  хорошо  оплачиваемых
должностей, которых добивались и которыми я в восхищении одаривала  их.  Они
немного потускнели. "Мы все будем банкротами", - плакались они.
   Окончив чтение, я закрыла книгу.
   - Я хочу показать вам свои цветы,  -  сказал  Луи-Шарль.  И  мы  пошли  к
крошечной  грядке  в  парке,  которая  была  выделена  мной  в  его   полное
распоряжение.
   - Цветы и солдаты, мамочка, - говорил он, -  я  не  знаю,  кого  я  люблю
больше.
   Рука об руку мы шли по парку, и  мои  любимые  поселяне  вышли  из  своих
домиков, чтобы поприветствовать моих детей,  любовно  провожая  их  глазами;
никто не думал о том, что происходит во внешнем мире. И  вновь  Трианон  был
для меня раем.
   Сын отпустил мою руку и побежал вперед. Достигнув грядки, он остановился,
поджидая нас.
   - Я разговаривал с кузнечиком, - сказал он, - который смеялся над  старым
муравьем. Но ведь он не будет  смеяться,  правда,  мамочка,  когда  наступит
зима?
   - Когда ты говорил с кузнечиком, мой милый?
   - Только что. Ты не могла его видеть. Он  выбежал  из  книжки,  когда  ты
читала. - Он серьезно смотрел на меня.
   - Ты все это выдумал, - сказала его сестренка.
   Однако он поклялся, что ничего не выдумывает.
   - Клянусь, - сказал он.
   Я рассмеялась. Однако  его  манера  фантазировать  несколько  встревожила
меня. Она выражалась не в том, что он не хотел быть правдивым, а в том,  что
у него было такое живое воображение.
   Потом он собирал цветы и преподносил их мне и сестренке.
   - Мамочка, - сказал он, - когда ты поедешь на  бал,  я  сделаю  для  тебя
ожерелье из цветов.
   - Правда, моя радость?
   - Оно будет самым красивым. Красивее бриллиантового колье.
   Всегда меня охватывали какие-то неясные предчувствия. Я неожиданно обняла
и крепко прижала его к себе.
   - Мне бы очень хотелось получить такие цветы, - сказала я.

***

   До меня доходили слухи о том,  что  происходит  в  Париже.  В  те  жаркие
июльские дни казалось, что город  пребывает  в  ожидании  чего-то.  Я  часто
слышала упоминания об опасных фигурах: Мирабо, Робеспьере,  Дантоне  -  и  о
самом большом предателе из всех - Орлеане, принце королевского дома, который
подстрекал страну к восстанию против нас.
   - На что он надеется? - настойчиво  спрашивала  я  Людовика.  -  Надеется
занять твое место?
   - Это невозможно, - отвечал муж. Однако я слышала, что в парке Пале-Рояль
собираются днем и ноч