а  своей  жизни  без  нее.  Теперь  я  стала
пользоваться услугами Жанны Луизы  Генриэтты  Жене,  моей  маленькой  чтицы.
Выйдя замуж за сына монсеньера Кампан, она  стала  мадам  Кампан.  Она  была
преданной и доброй, и я также не могла обойтись без нее.  Однако  по  своему
рангу она выполняла роль одной из моих доверенных  служанок,  а  не  близкой
подруги, которая могла сопровождать меня на различные праздники и балы.
   Когда мы проходили  бесконечными  дворцовыми  переходами,  нас  встретила
толпа  женщин  из   "Чрева   Парижа".   Сложился   обычай,   когда   публика
присутствовала при рождении королевских  отпрысков,  однако  это  относилось
только к королеве. При рождении  членов  королевской  семьи  меньшего  ранга
допускалось лишь присутствие ее членов, поэтому народу не разрешили пройти в
спальню графини, он был во дворце.
   Когда я шла с принцессой де Ламбаль и следовавшей за  нами  в  нескольких
шагах мадам Кампан в свои покои,  я  увидела,  что  все  женщины  из  "Чрева
Парижа" обернулись. Они смотрели  на  меня  с  откровенным  любопытством,  к
которому я стала привыкать. Я старалась не  отворачивать  нос,  почувствовав
запах рыбы - передо мной, были торговки рыбой, которые более  всех  торговок
Парижа были известны своей  несдержанностью  в  выражениях.  Они  столпились
вокруг меня, прикасаясь к  моему  платью  и  рукам.  Последние  особенно  их
восхищали: мои пальцы были длинными и  изящными,  кожа  нежной  и  белой  и,
разумеется, все они были украшены моими любимыми бриллиантами.
   Одна женщина, приблизив ко мне лицо и резко кивнув в сторону покоев,  где
лежала роженица, сказала:
   - Вы должны были бы быть там, мадам. Вы должны принести  наследников  для
Франции, а не ласкать своих светских подружек.
   Я видела, как  принцесса  вздрогнула  будто  от  удара,  и  ощутила,  как
вспыхнули от прилива крови мои щеки,  но  я  попыталась  с  высоко  поднятой
головой пройти сквозь толпу.
   - Вам следует спать с королем, а не танцевать  ночи  напролет  до  самого
утра.
   Эти женщины могли видеть меня, когда я возвращалась из  театра  Опера  на
рассвете, в то время как они спешили на рынок.
   Кто-то со смехом сказал:
   - Говорят, он не может...  Это  правда?  -  Грубый  хохот.  -  Вы  должны
постараться, чтобы он смог, мадам...
   Это  становилось  невыносимым.  Зловоние,  исходившее  от  этих   женщин,
оскорбительные слова, которые становились  все  грубее!  Разве  недостаточно
того, что я должна была увидеть  свою  невестку  с  новорожденным  сыном  на
руках? Неужели я еще должна выслушивать оскорбления, которых не заслуживаю?
   Мадам Кампан  была  рядом  со  мной.  Я  видела,  как  она  со  спокойным
достоинством прокладывает путь сквозь толпу. От моей любимицы  Ламбаль  было
мало проку в таких ситуациях.
   - Королева исчерпала свои силы, - сказала мадам Кампан.
   Грубая насмешка заставила меня содрогнуться, однако довольно!  Я  все  же
королева Франции! С наивысшим королевским достоинством,  на  которое  только
была способна, я прошла сквозь толпу этих галдящих женщин, как будто не видя
их и не слыша их оскорбления, словно они вообще  не  существовали.  Когда  я
очутилась в своих покоях, мне были слышны их выкрики за  спиной;  я  увидела
заплаканное лицо принцессы и спокойное лицо мадам Кампан.
   Я сказала:
   - Оставьте меня.., с мадам Кампан.
   Когда дверь захлопнулась, я не могла больше сдержаться, упала на  постель
и зарыдала.

***

   Я рассказала мужу об этом случае, и он опечалился.
   - Это так несправедливо.., так несправедливо... Разве  это  моя  вина?  -
Увидев его изменившееся лицо, я поправилась. - Разве это наша вина?
   Он пытался утешить меня, и я шепнула ему:
   - Есть только один выход - маленькая операция.
   - Да, - ответил он, - да. Я схватила его за  плечи,  мое  лицо  озарилось
надеждой.
   - Ты согласен?
   - Я согласен подумать.
   Я вздохнула. Он так долго думал. Прошло около шести лет. Чего он  боялся?
Скальпеля? Конечно, нет.  Он  не  был  трусом.  Он  боялся  унижения.  Людям
захотелось бы все знать, получить замечательный повод посудачить  и  быть  в
курсе наших интимных дел. Даже сейчас, когда он приходит в мою спальню,  они
наверняка подсчитывают количество часов, которые он провел там. Именно такое
постоянное и  назойливое  наблюдение  отравляло  нашу  жизнь.  Если  бы  нас
оставили в покое!
   - Ты собираешься.., ты собираешься показаться врачам?
   Он кивнул. Он хотел дать мне все, что я прошу, а я ясно дала понять,  что
больше всего хочу детей.
   Когда он ушел, я села за письмо к матушке, в котором писала:
   "У меня большие надежды на то, что мне удастся убедить короля согласиться
на пустяковую операцию, которая даст столь необходимый результат".
   В ответном письме матушка просила держать ее в курсе, и я подчинилась ей.
Я рассказывала ей обо всем, но не думаю, что она могла понять, как  на  меня
действовала  такая  ситуация.  Мне  было  двадцать  лет.  Я  была  молода  и
совершенно здорова. Моя  жизнь  не  была  похожа  на  жизнь  девственницы  -
достаточно  вспомнить  постоянные  разочаровывающие   попытки,   кончающиеся
неудачей. Я измучилась и была несчастной. Я отворачивалась от мужа, а  потом
вновь обращалась к нему. Он  показывался  врачам,  подробно  расспрашивал  о
предполагаемой  операции,  осматривал  инструменты,  которые  должны   будут
использоваться, а потом вновь приходил ко мне.
   - Я верю, что это в свое время пройдет само собой.
   Сердце у меня падало. Он не мог  пойти  на  операцию.  И  нам  предстояло
продолжать двигаться тем же старым мучительным путем.
   Всякий раз, когда он  направлялся  в  мои  апартаменты  через  Ой-де-Беф,
многочисленные придворные, находившиеся там,  наблюдали  за  ним.  Множилось
число памфлетов и злых куплетов. Мы уже не были юными королем  и  королевой,
которые собирались сотворить чудо и превратить Францию в страну обетованную;
у нас уже  была  позади  "мучная  война";  мы  представляли  собой  молодого
бесплодного короля и легкомысленную молодую женщину. Сознание того, что  эти
люди строили предположения о том,  чем  мы  занимаемся,  оставшись  наедине,
выводило нас из душевного равновесия. Мы оба стали бояться  этих  встреч.  У
меня возникла идея построить потайную лестницу между спальней короля и  моей
спальней, чтобы он мог приходить ко мне когда угодно, чтобы никто  не  знал.
Мы построили ее, и это нас утешило, но положение  оставалось  прежним,  и  я
знала, что так будет продолжаться до тех  пор,  пока  он  не  согласится  на
операцию.
   В письме матушке я писала:
   "Весьма и весьма прискорбно, что по самому грустному вопросу, который так
волнует мою дорогую мамочку, я не могу сообщить ничего  нового.  Я  уверена,
что это не моя вина. Мне остается уповать лишь на терпение и желание  короля
сделать меня счастливой".
   Вместе с тем я спешила ее заверить, что хотя муж не удовлетворяет меня  в
самом важном, в других отношениях мне не на что жаловаться. О да,  я  любила
Людовика, но он не оправдывал моих надежд.
   Нет никакого достойного объяснения тому, как я  вела  себя  на  следующем
этапе жизни. Я уверена, что это сильно напугало матушку, которая внимательно
наблюдала за мной  издалека.  В  оправдание  можно  лишь  сослаться  на  мою
молодость, пробудившиеся во мне чувства, которые никогда не удовлетворялись,
и нездоровую атмосферу, в которой мне приходилось жить.
   Мне нужны были дети. Ни одна из женщин не была больше меня  предназначена
быть матерью. Каждый раз, когда я  бывала  в  сельской  местности  и  видела
играющих малышей, я завидовала  женщинам  из  бедных  крестьянских  домов  с
маленькими детьми, которые цеплялись за материнские юбки. Все  мое  существо
тосковало по детям. Если у какой-то из моих служанок  они  были,  я  просила
приводить их ко мне и затевала с ними и с моими собаками веселую возню, что,
по мнению Мерси, было очень неприлично.
   Что  мне  оставалось  в  таких  условиях,   кроме   погони   за   вечными
развлечениями?  Не  тратить  же  время  на  то,  чтобы  размышлять  о  своей
неудовлетворенной жажде.
   У меня появились сильные головные боли, головокружения, я стала  нервной.
Мерси все это называл "нервным  притворством".  Он  не  верил,  что  я  могу
заболеть. Действительно, я выглядела  очень  здоровой.  У  меня  было  много
энергии. Я танцевала до полуночи, но иногда могла расплакаться по  пустякам.
Это было самым тревожным.
   Я жаждала проявления нежных чувств - активного проявления,  чего  мне  не
мог дать Людовик, и я начинала понимать всю опасность моего настроя. Я  была
окружена красивыми молодыми людьми, которым доставляло  удовольствие  делать
мне комплименты и которые  многочисленными  способами  показывали  мне,  что
желают меня. Их  обходительные  манеры  и  задерживающиеся  на  мне  взгляды
возбуждали, а я все время слышала внутренний голос, звучащий  как  матушкино
предостережение:  "Это  опасно!  Дети,  которые  у  тебя   появятся,   будут
престолонаследниками Франции. Преступно, если их отцом будет кто-то  другой,
а не король".
   Я не могла воздержаться от маленького легкого флирта. Возможно, мадам  де
Марсан и была права - я была  кокетлива  по  натуре,  однако  я  никогда  не
позволяла себе оставаться наедине с кем бы то ни было из молодых людей.  Мне
было известно, что за мной наблюдают и что в моем окружении находятся  люди,
только и ждущие, чтобы я быстрее попала в беду; я знала, что обо  мне  пишут
шокирующие вещи и  что  существует  много  людей,  убежденных,  что  я  веду
распутный образ жизни.
   Мерси укоризненно  указывал  мне  на  мою  неугомонность.  Я  никогда  не
ложилась до рассвета. Казалось, жизненная  энергия  во  мне  неиссякаема.  Я
окружала себя молодыми и легкомысленными придворными, и у меня не оставалось
времени для тех, кто мог дать мне совет и оказать помощь.
   Я пыталась все объяснить Мерси,  поскольку  чувствовала,  что  могу  быть
откровенным с ним. По крайней мере он  не  станет  снабжать  уличных  певцов
материалом для пасквилей.
   - Мое положение ставит меня в тупик, - плакала я в отчаянии. - Вы видели,
как король оставляет меня одну. Я боюсь, что мне  это  надоест,  боюсь  сама
себя. Для того чтобы отогнать от себя неотступные мысли, я должна  постоянно
находиться в движении и меня всегда должно окружать новое.
   Он строго на меня посмотрел и, разумеется, сразу же пошел к  себе  писать
моей матушке о моем настроении.
   Я должна была кому-то отдавать все силы  своей  нерастраченной  любви.  Я
любила маленькую Елизавету и старалась  всегда,  когда  это  было  возможно,
держать ее возле себя. Клотильда уже вышла замуж и покинула нас. Моей  самой
дорогой подругой была Мария Терезия Луиза, принцесса де Ламбаль. Я  находила
ее обворожительной, поскольку она была ласковой и приятной,  хотя  некоторые
считали ее глупой. У нее было обыкновение падать в  обморок,  которое  аббат
Вермон называл притворством; она  теряла  сознание  от  удовольствия,  когда
получала в подарок цветы, или от ужаса при виде лягушки. Она сообщила мне по
секрету, что так страдала до своего вступления в  брак,  что  стала  бояться
собственной тени. Бедная любимая Ламбаль! В те далекие дни  неопределенности
она была моей неизменной спутницей. Она была мне искренне предана; говорила,
что с радостью стала бы одной из моих собак, чтобы каждый день сидеть у моих
ног. Мы привыкли гулять с ней по  парку  рука  об  руку,  как  две  школьные
подруги, что, разумеется, шокировало всех, кто видел нас, поскольку королева
так  не  должна  появляться  на  публике.  Однако  чем  больше   росло   мое
разочарование, тем больше укреплялась решимость продемонстрировать презрение
к этикету.
   Именно  тогда  я  встретила  графиню  Жюли.  Она  была  самым  прелестным
созданием, которое я когда-либо видела. У нее были томные  голубые  глаза  и
густые темные вьющиеся волосы, ниспадавшие на плечи. Она не  носила  никаких
драгоценностей и, как я узнала, у нее их и не было; однако, в  первый  день,
когда я ее увидела, у нее к корсажу была приколота красная роза.
   Ее золовкой была графиня Диана де  Полиньяк,  фрейлина  графини  д'Артуа;
именно Диана представила ее ко двору.
   Увидев ее, я сразу же пожелала узнать, кто это, и  приказала  представить
ее мне. В момент нашей первой встречи ей было двадцать  шесть  лет,  но  она
выглядела так же молодо, как я. Ее звали Габриелла Иоланда де  Поластрон;  в
семнадцать лет она вышла замуж за графа Жюля де Полиньяка.
   На мой вопрос, почему я не видела ее при  дворе  раньше,  она  откровенно
ответила, что слишком бедна для того,  чтобы  жить  при  дворе,  и  это  ее,
по-видимому, не волновало. Милая  Габриелла  (другие  знали  ее  под  именем
графини Жюли) была совершенно  лишена  честолюбивых  замыслов.  Может  быть,
поэтому она мне так понравилась? Ее не волновали  драгоценности  и  почести,
она была немного ленива, как я потом выяснила, и меня все  это  приводило  в
восхищение. Когда она разговаривала со мной, то заставляла меня думать,  что
перед ней не королева, а простой человек, и ее тянуло ко мне так же,  как  и
меня к ней.
   Она говорила, что скоро покинет двор, но я упросила ее не делать этого. Я
постаралась устроить так, чтобы она осталась при  дворе,  чувствуя,  что  мы
станем друзьями. Она не верила, что ей  будет  интересна  жизнь  при  дворе.
Однако я была настойчива  и,  поскольку  Полиньяки  представляли,  возможно,
самую честолюбивую семью при дворе,  им  вскоре  удалось  убедить  Габриеллу
принять почести, которые я ей навязывала.
   Эта встреча оказалась важной, поскольку она положила начало изменениям  в
моих делах.
   Я уже не скучала. Я хотела, чтобы Габриелла была со мной  постоянно.  Она
приводила меня в  восторг;  у  нее  был  любовник  -  граф  де  Водрей;  она
рассказала мне о нем, объяснив, что у всех светских дам есть любовники, а  у
их мужей - любовницы. Это в порядке вещей при дворе.
   Возможно, для светских дам двора, но не для королевы.
   На мой взгляд, у  де  Водрея  был  ужасный  характер.  Он  был  креол,  и
Габриелла рассказала мне о нем, приведя меня в полное восхищение, хотя она и
боялась его. Я заметила, какие у  него  были  обходительные  манеры,  однако
вспышки его ревности были неистовыми. Мне предстояло узнать, что он  к  тому
же чрезвычайно честолюбив.
   Принцесса де Ламбаль, естественно, ревновала меня  к  новой  фаворитке  и
постоянно осуждала ее, что, боюсь,  выводило  меня  из  терпения.  Однако  я
по-прежнему продолжала любить ее и держала возле себя, хотя и была в  полном
восхищении от моей прелестной Габриеллы.
   Полиньяки образовали вокруг меня круг заинтересованных  лиц,  несомненно,
чтобы использовать меня для достижения своих целей, а я была слишком глупой,
чтобы понять это.
   Разумеется, все, что я делала, было неразумным. Мою  дружбу  с  женщинами
замечали и обсуждали. По моим предположениям, доклады об  этом  направлялись
моей матушке, и я стремилась первой все сообщить ей, не дожидаясь, пока  это
сделают другие: "У нас здесь ходит  множество  едких  памфлетов.  Никто  при
дворе, включая и меня, не избежал их стрел. Особой изощренностью  отличаются
памфлеты в мой адрес. В них  мне  приписывают  многочисленных  любовников  и
любимчиков, как мужского, так и женского пола".
   Моя проницательная матушка, вероятно, думала над тем, какое  влияние  она
может оказать на моего мужа, чтобы положить конец этому трудному положению.
   Пожаловав графу Жюлю де  Полиньяку  должность  королевского  конюшего,  я
добилась, что Габриелла может находиться при дворе и около меня. Теперь меня
захватили радости жизни. Пропала  скука.  Тон  всему  задавала  Полиньяк.  Я
объединяла веселых молодых людей и была самой  веселой  среди  них.  Комнаты
Габриеллы были наверху, у мраморной лестницы,  рядом  с  моими  собственными
покоями, и я могла встречаться с ней  без  церемоний.  Не  соблюдая  никаких
формальностей! Это то, к чему я всегда стремилась.
   Я считала этих людей интересными и необычными. Среди них  была  принцесса
де Гимене, которая  стала  гувернанткой  молодых  принцесс  после  мадам  де
Марсан. Мне она нравилась какое-то время; она была обворожительной,  любила,
как и я, собак, и мне было приятно навещать ее и смотреть на них -  кажется,
у  нее  было  двадцать  прелестных  маленьких  созданий,  которые,   по   ее
клятвенному утверждению, обладали особой энергией, помогавшей ей вступать  в
контакт с другим миром. Она оставила своего мужа, принца  де  Гимене,  и  ее
любовником был герцог де Куаньи.
   Куаньи был очарователен. Мне он казался старым  (ему  было  лет  тридцать
восемь), однако у него были изысканные манеры, и я  уже  не  была  настолько
глупой, чтобы считать, что никто старше тридцати лет  не  должен  появляться
при дворе. Затем был принц де Линь, поэт, и  граф  де  Эстергази,  венгр,  с
которыми я считала необходимым встречаться, поскольку они были рекомендованы
матушкой. В наш кружок входил также барон де Безенваль  и  граф  де  Адемар,
герцог де Лозан и маркиз де Лафайетт, который был очень молодым,  высоким  и
рыжим и которого я окрестила  "блондинчиком".  Все  эти  люди  собирались  в
покоях Габриеллы, и я приходила к  ним,  убегая  от  удушающего  церемониала
своих личных покоев.
   Принцесса де  Ламбаль  первая  обратила  мое  внимание  на  Розу  Бертен.
Герцогиня де Шартр также рекомендовала ее. Она была замечательной  портнихой
и имела свою лавку на улице Сан-Оноре, ее популярность была очень велика.
   Увидев меня, она пришла в восторг от моей фигуры,  цвета  кожи  и  волос,
моей утонченности и природного изящества.  Она  была  бы  счастлива  одевать
меня. С собой  Бертен  принесла  самые  изысканные  материалы,  которые  мне
когда-либо приходилось видеть, и примеривала их ко мне, почти  не  спрашивая
моего разрешения. По сути, у нее совершенно отсутствовала почтительность,  к
которой я привыкла, и она вела себя так, будто шитье дамских  платьев  более
важное дело, чем дела королевы. Я была для нее не столько королевой, сколько
совершенной моделью для ее творений. Она сшила мне платье, которое я считала
самым элегантным из всех, которые у меня когда-либо были. Я  сказала  ей  об
этом, и на следующий день она нашла другой материал, "созданный  для  меня":
ни у кого не должно было быть платья из него; если он мне не понравится,  то
она его выбросит. Она пустит этот материал на  платье  только  для  королевы
Франции.
   Она меня забавляла. Никогда не ожидая в приемной, она приходила  прямо  в
мои апартаменты. Когда кто-либо из моих приближенных обращался с ней  как  с
портнихой, она возмущалась:
   - Я художница, - возражала она.
   Она действительно была мастером своего дела.  Ее  разговоры  о  различных
сортах шелка и парчи, об их оттенках восхищали меня. Она  приходила  ко  мне
регулярно с моделями, и я иногда делала свои замечания.
   - Если бы мадам не была королевой Франции, то она  была  бы  модельершей!
Она должна согласиться продемонстрировать двору свои шедевры!
   Мои наряды становились все  элегантней  и  элегантней.  В  этом  не  было
никаких  сомнений.  Мои  невестки  пытались  копировать  меня.  Роза  Бертен
втихомолку смеялась в моих апартаментах:
   - Разве у них фигуры Афродиты? Разве у них небесная походка? Разве у  них
грация и очарование ангелов?
   Этим они не обладали, однако были достаточно богаты,  чтобы  использовать
таланты Розы Бертен.
   С ее помощью я стала законодательницей моды при дворе.  Всегда,  когда  я
появлялась в зале, все с затаенным дыханием смотрели, во что я одета.  Потом
шли к Розе Бертен и просили ее сшить похожий наряд.
   Отбор клиенток у нее был тщательный, говорила она мне. Эта  была  слишком
худой, та - слишком толстой, а третья - слишком неуклюжей.
   - Что вы думаете, мадам, вчера, набравшись наглости, ко мне в  мастерскую
зашла  жена  торговца.  Не  смогу   ли   я   поработать   для   нее?   Какая
самонадеяннос