жи,  давно  мечтавшие  о
профессорском кресле Рамуса.
   Этой ночью в Париже произошло немало изнасилований. Было  так  просто
совершить преступление, а потом убить жертву, чтобы не  оставить  следов
злодеяния. Растерянных гугенотов, метавшихся  в  поисках  убежища  между
домом адмирала и особняком  Бурбонов,  убивали  на  улицах,  всаживая  в
несчастных пулю или шпагу. Жертвы падали одна  на  другую  и  оставались
лежать на мостовой.
   - Пустим им кровь, мои друзья, - кричал Таванн.  -  Доктора  говорят,
что в августе кровопускание так же полезно, как и в мае.
   По улицам ходили священники с крестом в  одной  руке  и  шпагой  -  в
другой; они спешили в те кварталы,  где  резня  затихала,  и  пробуждали
энтузиазм в убийцах.
   - Дева и все святые смотрят  на  вас,  мои  друзья.  Наша  Госпожа  с
ликованием принимает жертвы, подносимые ей. Убивайте...  и  вы  обретете
вечную радость. Смерть еретикам!
   Нагое  и  изуродованное  тело  Колиньи  протащили   по   улицам.   На
величайшего человека своего времени  не  жалели  оскорблений  и  грязной
брани. Наконец останки адмирала поджарили  на  костре;  толпа  обступила
огонь, люди кричали,  как  дикие  звери,  в  которых  они  превратились;
католики  хохотали  при  виде  обуглившейся  плоти,  шутили  по   поводу
источаемого ею запаха.
   В эту ночь ужаса мужчин и женщин убивали  в  их  постелях;  головы  и
конечности отделялись от тел и выбрасывались из  окон.  Не  щадили  даже
детей.
   Ламбон, личный чтец короля, самый фанатичный парижский католик своего
времени, став свидетелем ужасной смерти Рамуса, скончался от испытанного
потрясения.
   "Я не могу передать тебе все происшедшее за эту ночь,  -  писал  один
католик другому. - Даже бумага прослезится, если я  стану  описывать  на
ней увиденное мною".
   Несчастного короля охватило безумие. Он ощущал запах крови, видел  ее
потоки. Он стоял у окна в своих покоях, кричал  убийцам,  приказывал  им
совершать новые зверства.
   Увидев мужчин и женщин,  пытавшихся  сесть  в  лодку,  привязанную  к
причалу на  Сене,  он  самолично  выстрелил  в  них;  промахнувшись,  он
испугался, что они уплывут, и в ярости вызвал стражников; Карл  приказал
им открыть  огонь  и  захохотал,  увидев,  как  лодка  перевернулась,  а
кричащие жертвы скрылись под водой, смешанной с кровью.
   Париж сошел  с  ума,  утренний  свет  позволил  увидеть  с  ужасающей
ясностью кошмар истекшей ночи. На улицах  высились  горы  трупов;  стены
были забрызганы кровью; везде стоял  тошнотворный  запах  ночной  бойни;
злодеяния продолжались весь день; то, что было легко  начать,  оказалось
невозможным остановить.
 
*** 
 
   Король Наварры и принц Конде  стояли  перед  королем  Франции.  Глаза
Карла были налиты кровью, на его  одежде  виднелись  клочья  пены,  руки
монарха подрагивали.
   Возле короля находились  его  мать,  все  приближенные  с  оружием  и
несколько стражников.
   - Вы здесь, господа, - сказала Катрин, - ради вашей безопасности.
   - Отныне во Франции должна быть одна религия, - закричал король. -  Я
желаю иметь в королевстве только одну веру. Месса... месса или смерть.
   Он засмеялся:
   - Вы имели удовольствие  видеть,  что  происходит,  да?  Вы  были  на
улицах. Там лежат горы трупов.  Мужчин  разрывали  на  части...  женщин,
детей...  мальчиков  и  девочек.  Все  они  были  еретиками.  Месса  или
смерть... смерть или месса. Вам,  господа,  повезло  больше,  чем  вашим
единоверцам, не имевшим права выбора, которое предоставляют вам.
   Генрих Наваррский перевел пристальный взгляд  с  безумной  физиономии
короля на непроницаемое лицо королевы-матери; он  помнил  о  вооруженных
гвардейцах, стоявших не только в покоях, но и в  коридорах.  Он  проявит
осторожность; он  не  собирался  распроститься  с  жизнью  из-за  такого
пустяка, как вера.
   Конде сплел на груди руки. "Бедный романтичный Конде, -  подумал  его
кузен Генрих Наваррский, - храбр, как лев, но глуп, как осел".
   - Ваше Величество, - холодным бесстрастным тоном сказал Конде, словно
он сотни раз смотрел в глаза смерти  и  такая  ситуация  была  для  него
привычной, - я сохраню верность моей религии,  даже  если  мне  придется
умереть за это.
   Пальцы короля сомкнулись на рукоятке кинжала. Он  шагнул  к  Конде  и
поднес лезвие к горлу принца. Конде смотрел  на  расшитые  шторы,  точно
король предложил ему полюбоваться ими.  Бедный  Карл  потерял  смелость,
видя перед собой проявление  такого  самообладания.  Его  дрожащая  рука
опустилась, он повернулся к Наваррцу.
   - А ты... ты? - закричал Карл.
   - Ваше Величество, умоляю вас, не тревожьте мою совесть, -  уклончиво
ответил Генрих.
   Король нахмурился. Он подозревал своего  грубоватого  родственника  в
хитрости; он ни прежде, ни сейчас не понимал его; лицо Наваррца говорило
о том, что он готов подумать о перемене веры, хотя и не хочет делать это
с явной  легкостью.  Ему  требовалось  время  для  примирения  со  своей
совестью.
   - Совершены дьявольские злодеяния, - крикнул Конде. - Но я располагаю
пятью сотнями людей, готовыми отомстить организаторам кровавой бани.
   - Не будьте так  уверены  в  этом,  -  сказала  Катрин.  -  Вы  давно
устраивали перекличку? Я полагаю, что  многие  из  ваших  славных  людей
никогда уже не смогут послужить принцу Конде.
   Дрожащий король почувствовал, что его ярость проходит; он был  близок
к глубокой  меланхолии,  которая  всегда  следовала  за  его  приступами
безумия. Он почти с жалостью сказал Наваррцу:
   - Открой мне истинную веру, и я, возможно, порадую тебя.
   В  эту  минуту  в  комнату  вбежала  прекрасная  девушка  с   темными
распущенными волосами. Марго упала на колени перед  королем,  взяла  его
дрожащие руки и поцеловала их.
   - Прости меня, брат. О, Ваше Величество, простите меня. Я узнала, что
мой муж здесь, и пришла, чтобы попросить тебя сохранить ему жизнь.
   - Встань, Маргарита, и оставь нас.  Это  дело  тебя  не  касается,  -
сказала Катрин.
   Но король не выпустил рук Марго; по его щекам побежали слезы.
   - Мой муж в опасности. - Марго повернулась к матери. -  Кажется,  это
касается меня.
   Катрин пришла  в  ярость.  Она  не  собиралась  позволить  Конде  или
Наваррцу умереть, но королева-мать рассердилась, сочтя, что  ее  дочь  и
сын осмелились не подчиниться ей; она также  была  раздражена  тем,  что
показалось ей очередным спектаклем Марго. Еще недавно девушка ненавидела
своего будущего супруга; сейчас она играла, якобы желая спасти его жизнь
Катрин была уверена в том, что дочерью руководит любовь к театральности,
а не к мужу. Но важным было лишь воздействие поступка Марго на короля.
   - Я предложил ему жизнь, - заявил король. - Он должен только  сменить
веру. Месса или смерть - вот что я сказал Наваррцу. Месса или смерть...
   - И он выбрал мессу, - промолвила Марго.
   - Он сделает это, - с иронией в голосе сказала Катрин.
   - Значит, он в безопасности! - сказала Марго. - Ваше Величество,  два
других джентльмена умоляют меня помочь им...  они  принадлежат  к  свите
моего  мужа.  Это  де  Моссан  и  Арманьяк.  Вы  дадите  им  шанс,  Ваше
Величество? Дорогой брат, ты позволишь им сделать выбор между смертью  и
мессой?
   - Чтобы порадовать тебя,  -  Карл  истерично  обнял  Марго.  -  Чтобы
порадовать тебя.
   - Ты можешь покинуть нас, Маргарита, - сказала Катрин.
   Перед уходом Марго встретилась взглядом с глазами мужа.  Они  как  бы
говорили: "Твой поступок эффектен, но излишен. Неужели ты  сомневаешься,
что я выберу мессу?" Но также в его глазах сверкнула искорка,  на  губах
Генриха  появилась  улыбка,  означавшая:  "Мы  -  друзья,  верно?  Мы  -
союзники?"
   Когда Марго удалилась, король повернулся к Конде:
   - Откажись от твоей веры! Прими мессу. Я тебе час на  раздумья.  Если
ты не примешь мессу, тебя ждет  смерть.  Я  сам  убью  тебя.  Я...  я...
убью...
   Королева-мать знаком велела стражникам увести Наваррца и Конде; затем
она принялась успокаивать короля.
 
*** 
 
   Усталый Карл лежал на своей кровати; слезы катились по его щекам.
   - Кровь... кровь... кровь... - бормотал король. - Реки крови. Сена  и
мостовые стали красными от крови. Она сделала парижские стены багряными,
точно осенью, когда на них пламенеют листья  ползучих  растений.  Кровь!
Везде кровь!
   К нему подошла его  королева;  ее  лицо  было  искажено  страданиями.
Неловкая походка, напомнившая королю о беременности супруги, сделала его
слезы еще более обильными. Этот  ребенок  войдет  в  жестокий  мир.  Кто
знает, что с ним случится?
   Девушка опустилась на колени перед Карлом:
   - Ужасная ночь! Страшный день! Не дай ему продолжиться. Умоляю  тебя.
Я не в силах слышать крики людей. Не могу выносить их.
   - Я тоже, - простонал он.
   - Говорят, ты собираешься убить принца Конде.
   - Везде убийства, - сказал он. - Повсюду кровь. Это обезопасит нас.
   - Мой дорогой, не бери на душу тяжкий грех убийства.
   Король громко расхохотался, хотя слезы продолжали течь по его щекам.
   - Все убийства последней ночи - на моей совести, - сказал он.  -  Еще
одно ничего не изменит.
   - Ты не виноват. Виноваты другие. Не убивай Конде.  Умоляю  тебя,  не
убивай его.
   Он  погладил  ее  волосы  и  подумал:  бедная   маленькая   королева.
Несчастная иностранка в чужой ей стране.
   - Печальную жизнь ведем мы, принцы и  принцессы,  -  сказал  Карл.  -
Тебя,  бедное  дитя,  выдали  за  короля   Франции,   который   оказался
сумасшедшим.
   Она поцеловала его руку.
   - Ты так добр ко мне... Ты не убийца. Ты не смог бы стать им. О Карл,
подари мне жизнь Конде. Я не часто прошу подарки, верно? Дай мне  сейчас
жизнь Конде, дорогой муж.
   - Я не стану убивать его, - сказал он. -  Пусть  он  живет.  Конде  -
твой, моя бедная печальная королева.
   Она легла возле него, и они молча заплакали вместе, как дети, страдая
из-за того, что происходило внизу на улицах, кляня судьбу, сделавшую  их
королем и королевой в этот жестокий век.
   Кошмар продолжался. В  полдень  праздника  Святого  Варфоломея  судья
Шаррон пришел во дворец и попросил Катрин  остановить  резню.  Катрин  и
король попытались сделать это, но без успеха. То, что началось с  ударом
колокола Сент-Жермен Л'Оксеруа, нельзя было  прекратить;  кровавая  баня
продолжалась весь этот день и следующую ночь.
   К королю  вернулось  безумие,  он  потребовал  новой  крови.  Он  был
вдохновителем вылазок  совершавшихся  для  ознакомления  с  результатами
самых жестоких экзекуций. Он осмотрел виселицу, на которую повесили тело
Колиньи после того, как его вытащили из Сены; в  воду  останки  адмирала
бросили после того, как их поджарили.
   Двадцать  пятого  августа  на  кладбище  Невинных  неожиданно  зацвел
боярышник. "Это,  -  закричали  ликующие  католики,  -  знак  господнего
одобрения". Говоривших, что боярышник может цвести в любое  время  года,
называли еретиками; это сулило мгновенную  смерть.  Людям  было  приятно
задавить укоры совести, привлекая свое внимание к знаку одобрения небес.
На это кладбище совершались торжественные  паломничества,  возглавляемые
высокопоставленными священниками.  Голоса  святых  отцов,  поющих  хвалу
Господу и Деве, сливались с мольбами о помощи и стонами умирающих.
   Карл заметно постарел с кануна Дня Святого Варфоломея; он стал  похож
на пожилого человека; его настроения  часто  менялись,  короля  внезапно
охватывала печаль, перемежавшаяся приступами неистового ликования, когда
он требовал новых жестоких акций. Он гордился устроенной резней, а через
час стыдился ее. В минуту грусти он объявлял себя невиновным в  резне  и
утверждал, что она произошла из-за тлевшей годами  вражды,  между  домом
Гизов и Лорренов и Шатильоном - вражды которую ему не удалось сдержать.
   Гиз, который не желал с этим согласиться,  публично  заявил,  что  он
лишь исполнял приказы короля и королевы-матери. Герцог и его  сторонники
оказали такое давление на короля, что ему пришлось  взять  на  себя  всю
ответственность  за  случившееся  перед  советом   министров.   Он   был
испуганным и усталым; робость сменялась  жестокостью,  воинственность  -
раскаянием.
   Он сутулился сильнее прежнего и чаще страдал от удушья. Казалось,  он
постоянно балансирует на грани безумия.
   Катрин же, напротив, по мнению  многих,  помолодела  на  десять  лет.
Энергичная, охотно участвующая во всех церемониях,  она  шагала  впереди
религиозных процессий, следовавших по улицам, заходивших в церкви, чтобы
произнести благодарственную  молитву,  посещавших  кладбище  Невинных  с
расцветшим боярышником -  знаком  господнего  одобрения.  Она  осмотрела
останки адмирала, старалась присутствовать на казнях.
 
*** 
 
   Король постоянно говорил о массовой резне. Он повторял, что хотел  бы
повернуть стрелки часов назад, заново  пережить  роковой  день  двадцать
третьего августа "Если бы мне предоставился такой шанс, - вздыхал он,  -
я поступил бы иначе!"
   Однако  его  убедили  в  том,  что  убийства   гугенотов   в   Париже
недостаточно;  поэтому  по  всей  Франции  католикам  велели   совершать
убийства и зверства, подобные совершавшимся в столице.  Католики  Руана,
Блуа, Тура и многих других городов охотно подчинились приказу из Парижа.
   Кое-кто из  них  протестовал,  потому  что  в  провинции  встречались
католики столь же  гуманные,  как  и  судья  Шаррон;  среди  этих  людей
главными были правители Оверна, Прованса и Дофинэ,  а  также  герцог  де
Жуаез из Лангедока,  отказавшиеся  подчиниться  устному  распоряжению  и
убивать до получения письменного приказа короля. В Бургундии,  Пикардии,
Монтпелье правители заявили, что они готовы  убивать  на  войне,  но  не
желают брать на душу грех хладнокровного истребления граждан.
   Это походило на бунт; Катрин и ее совет не знали, как  им  поступить;
наконец они решили отправить в мятежные провинции  священников,  которые
объяснят католикам, что Святой Михаил, явившись в видении, велел учинить
истребление гугенотов.
   Это было принято как воля небес, и кровавая  оргия  продолжилась;  за
несколько недель после Дня  Святого  Варфоломея  по  всей  Франции  были
вырезаны многие тысячи людей.
 
*** 
 
   Услышав  новости,   Филипп   Испанский   громко   рассмеялся   -   по
свидетельству многих, впервые в жизни. Карл, сказал он,  заслужил  титул
"самого христианского короля". Филипп поздравил в письме Катрин  с  тем,
что она воспитала сына по своему образу и подобию.
   Кардинал Лоррен, находившийся в это время в Риме,  щедро  вознаградил
гонца, принесшего ему весть о истреблении  гугенотов.  Рим  был  украшен
праздничными огнями по случаю смерти множества его врагов; люди пели "Те
Деум"; пушки замка Сент-Анджело стреляли  в  честь  резни.  Папа  и  его
кардиналы отправились процессией в церковь Святого Марка, дабы  обратить
внимание Господа на богоугодные деяния  его  верных  слуг;  сам  Грегори
преодолел пешком расстояние от церкви Святого Марка  до  собора  Святого
Луи.
   Но если католический мир ликовал,  то  в  Англии  и  Голландии  царил
глубокий траур. Вилльям Молчаливый,  прежде  надеявшийся  через  Колиньи
получить помощь Франции, был охвачен  грустью.  Он  сказал,  что  король
Франции поддался опасному влиянию и что в скором будущем его королевство
ждут новые  неприятности.  Убийство  ничего  не  подозревающих  невинных
людей, продолжил он, - дурной способ разрешения религиозных проблем.
   - Это, - сказал Берли английской королеве, - величайшее  преступление
со дня распятия Христа.
   Через несколько недель после резни король  принимал  в  своих  покоях
большое число придворных; они пытались возродить былое веселье.  Сделать
это оказалось непросто. Мешала память;  случайно  упоминались  имена,  и
люди с ужасом вспоминали, что человека уже нет в  живых,  а  его  убийца
находится среди них. Кровавая  резня  преследовала  католическую  знать,
точно призрак из загробного мира, который нельзя прогнать.
   Люди  громко   разговаривали,   звучал   смех,   по   большей   части
искусственный;   внезапно   за   окнами   Лувра   раздалось    карканье,
сопровождавшееся хлопаньем крыльев.
   За тишиной, воцарившейся в покоях, последовал шелест.  "Словно  ангел
смерти пронесся над Лувром", - заметил потом кто-то.
   Взволнованная   Катрин,   не   уступавшая    в    суеверности    всем
присутствующим, поспешила к окну. Выглянув наружу, она заметила  летящую
над дворцом стаю ворон. Она вскрикнула; все подбежали к окну  посмотреть
на птиц. Они кружили, каркая над дворцом, садились на него, подлетали  к
окнам. Долгое время они летали возле Лувра.
   Хотя некоторые люди предположили, что птиц привлекли  трупы,  всех  в
этот вечер охватил страх.
   Многие верили, что птицы были душами убитых ими  людей,  прилетевшими
для того, чтобы помучить убийц и напомнить им о том,  что  их  дни  тоже
сочтены, что их ждет та же  участь,  на  какую  они  обрекли  несчастных
гугенотов.
   Катрин вызвала к себе Рене и братьев Руджери и  потребовала  защитить
ее с помощью магия от надвигающейся беды.
   Король в ярости крикнул птицам:
   - Летите сюда... кем бы вы ни были. Убейте нас... Сделайте с нами то,
что мы сделали с теми людьми.
   Мадлен и Мари Туше изо всех сил старались успокоить его.
   Герцог Аленсонский, расстроенный тем, что ему  ничего  не  сказали  о
готовящемся массовом убийстве и не дали принять в нем участие,  мог  без
страха и со злорадством наблюдать за тем,  как  подействовало  появление
птиц на окружавших его людей. Марго и  Наваррец  смотрели  на  ворон  со
спокойной совестью. Дрожащий герцог Анжуйский  подошел  к  матери  и  не
отходил от нее. Генрих де Гиз сохранял спокойствие.  Если  птицы  -  это
души мертвых гугенотов, то душа отца защитит его, решил герцог. Он  лишь
исполнил клятву отомстить за него, которую дал после смерти Франциска де
Гиза.
   Но сильнее всех  страдал  король;  проснувшись  ночью,  он  с  криком
побежал по дворцу:
   - Что за шум на улицах? - спрашивал он.  -  Почему  звонят  колокола?
Почему кричат и визжат люди? Послушайте. Послушайте.  Я  слышу  их.  Они
идут, чтобы убить нас... как мы убили их.
   Он упал на пол, его ноги и руки дергались, он кусал одежду и  угрожал
вцепиться зубами в любого, кто приблизится к нему.
   - Остановите их! - кричал Карл. - Пусть колокола смолкнут. Остановите
людей. Давайте положим конец кровопролитию.
   К нему привели Мадлен.
   - Карл, - зашептала она, - все хорошо. Все тихо. Карл...  Карл...  не
переживай так сильно.
   - Но, Мадлен, они придут за мной...  Они  сделают  со  мной  то,  что
сделали с ними.
   - Они не смогут коснуться тебя. Они мертвы, а ты - король.
   - Они могут восстать из могил, Мадлен.  Они  приняли  обличье  черных
птиц, чтобы мучить меня. Они сейчас на  улицах,  Мадлен.  Послушай.  Они
кричат. Они вопят. Они бьют в колокола...
   Она подвела его к окну и показала ему тихий спящий Париж.
   - Я слышал их, - настаивал Карл. - Я слышал их.
   - Это тебе приснилось, моя любовь.
   - О Мадлен, я несу ответственность за все. Я сказал  это  на  совете.
Я... я все сделал.
   - Нет, не ты, - сказала она. - Не ты, а они. Тебя заставили.
   -  Не  знаю,  Мадлен.  Я  помню...  отдельные   сцены.   Помню   звон
колоколов... крики и кровь. Но  я  забыл,  как  это  началось.  Как  все
произошло? Я не знаю это.
   - Ты ничего не знал, мой дорогой. Ты  не  делал  этого.  Все  сделали
другие.
   - Она... - пробормотал Карл. - Она... мой злой гений, Мадлен. Это был
мой злой гений.
   Король заплакал и снова сказал, что он слышит шум на улице.
   Он оставил Мадлен возле себя, у окна; Карл  долго  глядел  на  спящий
город.
 
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 
 
   Память об этих ужасных днях и ночах продолжала  висеть  над  Парижем.
Некоторые  участники  резни  испытывали  такие  угрызения  совести,  что
покончили с собой; другие сошли с ума  и  носились  по  улицам;  кому-то
казалось, что их преследуют призраки  умерших.  Они  находили  утеш