Но стража напомнила им, что личность  короля
неприкосновенна. Так указано в конституции.
   - Я не могу обсуждать  с  вами  вопрос  о  вето,  -  хладнокровно  заявил
Людовик, - хотя я исполню то, чего требует конституция.
   Один человек из толпы - с ножом в руке - пробрался вперед.
   - Не бойтесь, сир, - сказал один из стражников. - Мы  защитим  вас  своей
жизнью. Король спокойно улыбнулся.
   - Положите руку мне на сердце, - сказал он. - Тогда вы узнаете, боюсь  ли
я или нет.
   Тот так и сделал и вскричал, что он поражен, как человек может  быть  так
спокоен в подобных обстоятельствах.
   Никто не сомневался, что пульс у короля был абсолютно нормальным,  и  они
не могли не удивляться этому.
   Приведенные в замешательство необычайным мужеством, они не знали, что  им
делать, потом один из них протянул на конце пики красный колпак,  и  Людовик
совершенно спокойно взял его и надел себе на голову.
   Толпа на мгновение притихла. Затем закричала:
   - Да здравствует король!
   Опасность для короля миновала. Но они никогда  и  не  испытывали  большой
злобы к королю. Они выбежали из его комнаты и поспешили в палату Совета, где
я стояла позади стола, прижимая к себе детей.
   Группа солдат немедленно встала перед столом.
   Они уставились на меня.
   - Вот она! Вот эта австриячка.
   Дофин хныкал, он задыхался в красном колпаке. Один из стражников  заметил
мой взгляд и снял колпак с головы ребенка. Женщины  запротестовали,  на  это
солдат закричал:
   - Вы что, хотите, чтобы невинное дитя задохнулось?
   И женщины, а большинство в этой толпе составляли именно они,  застыдились
и ничего не ответили. Тогда я почувствовала некоторое облегчение. Рядом  был
мой сын, цепляющийся за подол, прячущий в нем лицо,  чтобы  не  видеть  ужас
всего этого.
   Стало жарко и душно в переполненной комнате.  "О,  Боже,  молилась  я.  -
Пусть скорее настанет смерть".
   Я желала ее - если бы мы все умерли вместе, то больше бы так не страдали.
   Солдаты  примкнули  штыки,  толпа  настороженно  следила  за   ними,   но
продолжала выкрикивать оскорбления в мой адрес. Я снова стала молиться:  "О,
Боже, закрой уши моим детям". Я могла надеяться только на то, что они не все
понимают.
   Мужчина с игрушечной виселицей, на  которой  болталась  женская  фигурка,
приблизился к столу. Он выкрикивал:
   - Антуанетту повесить.
   Я гордо держала голову и делала вид, что не замечаю его.
   Одна женщина попыталась плюнуть в меня.
   - Шлюха! - кричала она. - Подлая женщина.
   Моя дочь придвинулась ближе, как бы стараясь защитить меня от этой твари.
Сын еще плотнее прильнул ко мне.
   Я взглянула этой женщине в лицо и сказала:
   - Разве я когда-либо сделала тебе что-то плохое?
   - Вы принесли страдания народу.
   - Так вам сказали, но вас ввели в заблуждение. Как жена короля Франции  и
мать дофина я - француженка. Я никогда не увижу больше своей родины. Я  могу
быть счастлива или несчастлива только во Франции. Я была счастлива, когда вы
любили меня.
   Она замолчала, и я увидела, как двигаются ее губы, в ее глазах  появились
слезы.
   Я тоже почувствовала тишину  вокруг  нас.  Все  молчали,  слушая,  что  я
говорю.
   Эта женщина посмотрела на моего ребенка, подняла на меня глаза и сказала:
   - Прошу прощения, мадам, я не знала вас.
   Но сейчас  я  вижу,  что  вы  хорошая  женщина.  Затем  она  отвернулась,
продолжая плакать. Этот инцидент  придал  мне  мужества.  Люди  должны  были
знать, что им все время говорили не правду, и, когда они столкнулись со мной
лицом к лицу, они поняли, что их вводили в заблуждение.
   Еще одна женщина сказала:
   -  Она  только  женщина..,  с  детьми.  Ее  слова  вызвали   непристойные
замечания, но что-то произошло. Слезы этой женщины привели к тому,  что  дух
убийства улетучился из комнаты. Теперь они хотели уйти.
   Еще долго мы стояли за этим  столом,  и  только  в  восемь  часов  страже
удалось очистить дворец, и мы по обломкам разбитых дверей и мебели прошли  в
наши апартаменты.

***

   Я понимала, что Аксель хотел бы узнать об этом новом нападении, поэтому я
тут же села писать ему письмо.
   "Я все еще жива, но это чудо. Двадцатое было ужасным днем. Но обо мне  не
беспокойтесь. Верьте в мое мужество".
   Теперь мы жили в поврежденном дворце, и я чувствовала,  что  мы  на  краю
пропасти.  По  мере  потепления  погоды  я  все  больше   ощущала   растущее
напряжение. Я  была  уверена,  что  нападение  на  Тюильри  -  не  случайное
нападение.
   Я приказала мадам Кампан, чтобы для короля сделали набивной жилет -  если
на него когда-либо нападут, то у стражи будет время его  спасти.  Жилет  был
сделан из  пятнадцати  слоев  итальянской  тафты  и  имел  широкий  пояс.  Я
настояла, чтобы его испытали: он выдерживал обычный  удар  кинжалом  и  даже
выстрелы.
   Я боялась, что кто-нибудь узнает о нем, и в течение трех дней носила  его
сама, прежде чем мне предоставилась возможность передать его королю. Я  была
в постели, когда он примерил жилет, и слышала, как он  шепнул  что-то  мадам
Кампан. Жилет подошел ему, а когда король ушел, я спросила Кампан, что он ей
сказал. Она сначала не хотела говорить, но я настояла:
   - Вы лучше скажите мне. Вы должны понять, что будет лучше,  если  я  буду
все знать.
   Она ответила:
   - Его величество сказал: "Я согласен надеть эту  неудобную  штуку  только
для того, чтобы удовлетворить просьбу королевы. Они  предательски  не  убьют
меня. Их планы изменились. Они убьют меня другим способом".
   - Я думаю, он прав, мадам Кампан, - ответила я. -  Он  говорил  мне,  что
считает происходящее здесь аналогичным тому, что однажды произошло в Англии.
Англичане отрубили голову своему королю  Карлу  I.  Я  боюсь,  что  французы
привлекут короля к суду. Но я иностранка, моя дорогая  мадам  Кампан,  а  не
одна из них. Возможно, они будут  меньше  стесняться,  когда  дело  коснется
меня. Весьма вероятно, они убьют меня. Если бы не  дети,  мне  было  бы  все
равно. Но дети, моя дорогая Кампан, что будет с ними?
   У дорогой Кампан было достаточно здравого смысла, чтобы  опровергать  то,
что я сказала. Она была настолько практичной, что немедленно уселась  делать
мне корсет, аналогичный королевскому жилету. Я поблагодарила ее, но сказала,
что не буду носить его.
   - Если они убьют меня, мадам Кампан, то это будет счастьем для меня.  Это
по крайней мере положит конец  мучительному  существованию.  Меня  беспокоят
только дети. Но есть вы и добрая Турзель. Да я  и  не  верю,  что  эти  люди
проявят жестокость по отношению к маленьким детям. Я помню, как была тронута
та женщина. Это все из-за детей. Нет, им не причинят вреда. Поэтому.., когда
они убьют меня, не плачьте по мне. Помните, что я уйду  в  более  счастливую
жизнь по сравнению с тем, как я здесь страдаю.
   Мадам Кампан встревожилась. На протяжении всего этого знойного  июля  она
отказывалась спать в своей кровати. Она усаживалась дремать в моей  комнате,
готовая вскочить при первом же звуке. Я думаю, что однажды  она  спасла  мне
жизнь.
   Было около часа ночи, когда я очнулась от дремоты, обнаружив,  что  мадам
Кампан склонилась надо мной.
   - Мадам! - прошептала она. - Прислушайтесь. Кто-то крадется по коридору.
   Я села в кровати, прислушиваясь. Коридор проходил вдоль моих апартаментов
и запирался с каждого конца.
   Мадам Кампан бросилась к передней, где спал камердинер. Он также  услышал
шаги и был готов действовать.  Через  несколько  секунд  мадам  Кампан  и  я
услышали звуки борьбы.
   - О, Кампан, Кампан! -  вскричала  я  и  обняла  это  дорогое,  преданное
создание. - Что бы я делала без друзей, подобных  вам?  Оскорбления  днем  и
убийство ночью. Когда это кончится?
   - У вас хорошие слуги, мадам, - сказала она спокойно.
   И это было правдой - как раз в этот момент в  спальню  вошел  камердинер,
таща за собой какого-то человека.
   - Я знаю  этого  негодяя,  мадам,  -  сказал  он.  -  Это  слуга  короля,
занимающийся туалетом.  Он  признался,  что  вытащил  ключ  из  кармана  его
величества, когда король спал.
   Это был невысокий человек, а камердинер был высоким и сильным, и  я  была
благодарна ему, в противном случае для меня все кончилось бы той ночью.  Нет
никакого сомнения в том, что этот жалкий негодяй думал  заслужить  одобрение
толпы за то, что он намеревался совершить, - ведь они постоянно  кричали  об
этом.
   - Я запру его, мадам, - сказал камердинер.
   - Нет, - ответила я. - Отпусти его. Открой дверь и выведи его из  дворца.
Он пришел убить меня, и если бы ему это удалось, то завтра народ с  триумфом
носил бы его на руках.
   Слуга повиновался, и, когда он вернулся, я поблагодарила его  и  сказала,
что сожалею, что он подвергался из-за меня опасности. На это он ответил, что
ничего не боится и что у него есть пара очень хороших пистолетов, которые он
всегда носит с собой, чтобы защитить меня.
   Подобные случаи всегда глубоко трогали меня, и я  сказала  мадам  Кампан,
когда мы вернулись в спальню, что доброту людей, подобных ей и этому  слуге,
я никогда раньше не ценила, но сейчас, в это ужасное время, она нашла отклик
в моей душе.
   Она была тронута. Она решила заменить все замки на  следующий  день.  Она
также проследила, чтобы их заменили и у короля.

***

   Для нас настало время большого Террора. Казалось,  что  столицу  заполнил
новый вид мужчин - невысоких, очень смуглых,  гибких,  свирепых  и  жаждущих
крови - людей с юга, из Марселя.
   С собой они принесли  песню,  написанную  Роже  де  Лилем,  одним  из  их
офицеров. Ее назвали "Марсельезой". Скоро мы услышали, как ее  распевают  по
всему Парижу. Призывающие  к  кровопролитию  слова  сочетались  с  вызывающе
бравурной мелодией - она не могла не  завоевать  популярности.  Она  сменила
распространенную до сих пор  песенку  "Саira"  <"Пойдет",  "наладится".>,  и
каждый раз, когда я слышала "Марсельезу", она заставляла  меня  вздрагивать.
Она преследовала меня. Мне казалось, я слышала ее ночью, когда  пробуждалась
от тревожной дремоты, так как в течение этих ночей я совсем не могла  спать.
Allons, enfants  de  la  Patrie  <"Вперед,  сыны  отчизны"  -  первые  слова
"Марсельезы".>.
   Парки у наших апартаментов  были  всегда  заполнены  толпами  людей.  Они
заглядывали в окна. В любой момент маленькая  искра  могла  вызвать  большой
пожар. Откуда нам было знать, переживая час за  часом,  какие  зверства  нас
ожидают?  Уличные  торговцы  кричали  о  своих  товарах  под   моим   окном.
"Скандальная жизнь Марии Антуанетты", - кричали они. Они продавали  фигурки,
изображавшие  меня  в  различных  неприличных  положениях  с   мужчинами   и
женщинами.
   - Зачем мне цепляться за жизнь? - спрашивала я у мадам  Кампан.  -  Зачем
принимать меры предосторожности для спасения жизни, которая  не  заслуживает
того?
   Я писала Акселю об ужасах нашей жизни. И указывала, что если наши  друзья
не выпустят манифест о  том,  что  Париж  будет  атакован,  если  нам  будет
причинен какой-либо вред, то нас очень скоро убьют.
   Аксель, я знала,  делал  все  возможное.  Во  всяком  случае,  никто  так
неустанно не старался, как он.
   Если бы только король обладал энергией Акселя! Я пыталась побудить его  к
действию. Под нашими окнами стояла стража. Если он покажется им,  то  такого
предводителя они будут уважать. Я  видела,  как  даже  наиболее  неотесанные
революционеры испытывали  благоговейный  страх  перед  малейшим  проявлением
королевского  достоинства.  Я  умоляла  его  выйти  к  солдатам  якобы   для
проведения смотра.
   Он кивнул. Он был уверен, что я права. Он вышел, но  было  горько  видеть
его семенящим между шеренгами солдат. Он стал толстым  и  неуклюжим,  потому
что ему больше не разрешали выезжать на охоту.
   - Я верю вам, - сказал он им. - Я уверен в моей гвардии.
   Я услышала хихиканье и увидела, как из шеренги вышел один человек и пошел
вслед за  ним,  подражая  его  неуклюжей  походке.  Королю  была  необходима
величественная осанка. Я оказалась в дураках, ожидая этого от Людовика.
   Я почувствовала облегчение, когда он пришел обратно. Я отвернулась -  мне
не хотелось видеть унижения на его лице.
   - Лафайет спасет нас от этих фанатиков, -  сказал  он  с  одышкой.  -  Не
следует отчаиваться.
   - Хотела бы я знать, - возразила  я  с  горечью,  -  кто  спасет  нас  от
монсеньора де Лафайета.

***

   Напряжение достигло  предела,  когда  герцог  Брауншвейгский  выпустил  в
Кобленце манифест. Против Парижа будет применена военная сила,  если  против
короля и королевы будет допущено какое-либо насилие или оскорбление.
   Манифест  послужил  сигналом,  которого  здесь   ожидали.   Подстрекатели
заработали с еще большей активностью, чем когда-либо. По всему  Парижу  люди
маршировали группами - санкюлиты и одетые в лохмотья мужчины с юга.  Проходя
по улицам, они распевали: "Allons, enfants de la Patrie..."
   Они утверждали, что мы в Тюильри подготавливаем контрреволюцию.
   Десятого августа поднялись предместья, и их целью был Тюильри.

***

   Мы чувствовали приближение шторма. Всю ночь с девятого на десятое августа
я не снимала одежды. Я бродила по коридорам, сопровождаемая мадам  Кампан  и
принцессой де Ламбаль. Король спал, хотя и полностью одетый. По всему городу
зазвонили колокола, и к нам присоединилась Елизавета.
   Мы вместе наблюдали, как занимался  рассвет.  Было  около  четырех  часов
утра, на небе поднималось кроваво-красное солнце.
   Я сказала Елизавете:
   -  Париж,  должно  быть,  видел  уже   нечто   подобное   при   резне   в
Варфоломеевскую ночь. Она схватила мою руку и сжала ее.
   - Мы должны держаться вместе. Я ответила:
   - Если мое время придет, а вы переживете меня...
   Она кивнула.
   - Дети, конечно. Они будут как мои собственные.
   Неожиданно наступила тишина, когда прекратили  звонить  колокола,  и  это
вызывало еще большую  тревогу,  чем  их  звон.  Маркиз  де  Манда,  командир
Национальной гвардии, неоднократно спасавший нас от  смерти,  был  вызван  в
ратушу. Мы видели, как он отбыл, полный дурных предчувствий, и вскоре  после
этого в Тюильри примчался гонец, рассказавший нам, что  маркиз  был  зверски
убит по дороге в ратушу, а его труп брошен в Сену. Я знала,  что  катастрофа
очень близка.
   Прискакал верхом генеральный прокурор Парижа. Он спросил короля.  Людовик
поднялся с кровати, его одежда была в беспорядке, парик съехал,  он  еще  не
совсем очнулся от сна.
   - Выступили предместья, - заявил генеральный  прокурор.  -  Они  идут  ко
дворцу. Они намерены устроить резню.
   Король заявил, что он верит в Национальную гвардию.
   О, Боже, подумала я, его сентиментальность приведет к тому, что нас  всех
убьют!
   Все гвардейцы разместились вокруг дворца, но  некоторые  бросали  угрюмые
взгляды. Я вспомнила, как они насмехались над Людовиком,  когда  он  пытался
провести смотр, вспомнила человека, который вышел из строя  и  передразнивал
его.
   - Выступил весь Париж, - предупредил генеральный прокурор. - Единственное
безопасное место для Ваших величеств  -  Национальное  собрание.  Мы  должны
доставить вас туда, нельзя терять ни минуты. Никакие действия не помогут нам
против такой массы. Вы видите, что сопротивление невозможно.
   - Тогда пошли, - заявил король. - Позовите челядь.
   - Только вы и ваша семья, сир.
   - Но мы не можем оставить всех этих храбрых людей,  которые  находятся  с
нами здесь, - запротестовала я.  -  Неужели  мы  должны  их  оставить  перед
яростными толпами?
   - Мадам, если вы будете возражать против ухода, то вы будете ответственны
за смерть короля и ваших детей.
   Что я могла поделать? Я подумала о дорогой Кампан,  Ламбаль,  Турзель,  о
всех, кто был почти так же мне  дорог,  как  моя  собственная  семья.  Но  я
видела, что ничего не могу поделать, а рядом со мной был дофин.
   Мы покинули дворец. Некоторые парижане уже смотрели на нас через  ограду,
а другие проникли во двор, но не делали попыток  остановить  нас.  На  земле
толстым слоем лежали листья, хотя был только  август.  Играя,  дофин  поднял
несколько листьев. Бедное дитя, он так привык к тревогам, подобной этой, что
считал их частью своей жизни, и, пока мы были вместе, он,  казалось,  только
порадоваться. Издали уже  доносились  выкрики  и  вопли.  Толпа  была  очень
близко. Я слышала  хриплые  голоса,  распевавшие:  "Allons,  enfants  de  la
Patrie..."
   Король сказал спокойно:
   - В этом году листья опали очень рано. Когда  мы  приближались  к  зданию
собрания, высокий человек взял дофина на руки. Я в ужасе  закричала,  но  он
посмотрел на меня доброжелательно и сказал:
   - Не бойтесь, мадам. Я не причиню ему никакого вреда. Но нельзя терять ни
минуты.
   Я не могла оторвать взгляда от своего ребенка. Я была испугана, но  дофин
улыбался и как не по годам развитой ребенок говорил что-то этому мужчине.
   Когда  мы  подходили  к  зданию  собрания,  мне  вернули  моего  сына.  Я
поблагодарила этого человека и так крепко схватила мальчика за ручку, что он
сказал мне, что я делаю ему больно.
   Но мы достигли  здания  собрания,  и  здесь  нас  поместили  в  ложу  для
репортеров в то время, как президент заявил, что собрание  поклялось  стоять
за конституцию и что они защитят короля.

***

   Во время бегства из Тюильри у меня украли часы и  кошелек.  Я  посмеялась
про себя по поводу своего одномоментного беспокойства из-за этих бесполезных
вещей. И в помещении  собрания  я  могла  слышать  крики  толпы,  когда  она
достигла Тюильри, и подумала, что сталось там  с  нашими  верными  друзьями.
Особенно  меня  беспокоила  принцесса  де  Ламбаль,  которая  могла  жить  в
безопасности в Англии, но вернулась из-за любви ко мне.
   Я молча заплакала, думая о том, что с нами теперь будет, поскольку мы  не
могли вернуться на руины, в которые эти люди превратят Тюильри.
   Но что сейчас вообще имело значение? Зачем Сражаться за существование, за
которое не стоило и бороться?

Глава 12

Узники Тампля

   Когда будет необходимо, то я знаю, как умереть.
   Людовик XVI

   Французы, я умираю  невиновный  в  преступлениях,  приписываемых  мне.  Я
прощаю тех, кто вынес мне смертный приговор, и я молюсь, чтобы моя кровь  не
пала на Францию.
   Людовик XVI на эшафоте

   Нас разместили в Тампле, не в том дворце, который был замком  храмовников
и в котором однажды жил Артуа, и куда, как помню, я приехала однажды  зимним
днем в нарядных санях, чтобы пообедать с ним, а в  крепости,  примыкавшей  к
нему, в этой мрачной тюрьме, непохожей на Бастилию, с  круглыми  крепостными
башнями, узкими окнами и двориками, лишенными солнца. Здесь нас держали  как
узников.  Начальником  Тампля  был  заместитель  прокурора  Жак  Рене  Эбер,
человек, которого презирало большинство идейных лидеров, таких, как  Демулен
и  Робеспьер.  Это  был  жестокий  и  беспринципный  человек,  восхищавшийся
революцией не потому, что он искренне верил в  ее  способность  дать  лучшую
жизнь беднякам, а потому, что она  давала  ему  возможность  проявлять  свою
жестокость. Он добился влияния благодаря  своей  газете  "Папаша  Дюшен",  в
которой разжигал, как и многие другие, низменные страсти толпы.
   Я сильно расстроилась, когда узнала, что нас поручили этому человеку.  Он
всегда пренебрежительно относился ко  мне,  и  я  знала,  что  он  думает  о
различных скандальных сообщениях, которые писались обо  мне.  Я  читала  его
дьявольские мысли, но вопреки страху мне удавалось казаться  безразличной  к
нему, при этом я выглядела более высокомерной, чем когда-либо.
   Но среди революционеров были лица, хотевшие  показать  нам  и  миру,  что
жестокость не входит в их программу. Именно они  контролировали  толпу,  это
они совсем недавно вырвали нас из кровожадных рук. Именно  эти  люди  хотели
реформ - свободы, равенства и братства, - с помощью конституционных методов;
и в то время они находились у власти.
   Поэтому жизнь для нас была не такой уж неудобн