Да,  я  решил идти. - Юноша повернулся  к  девушке  с  кроткой
улыбкой.  -  Это  касается нас обоих. Поэтому-то я иду с  тобой.  Только  вот
хорошо бы обсудить все, прежде чем принять решение, правда?
 Эгвейн вспыхнула, но ее плотно сжатые губы не смягчились.
 Илайас хрюкнул.
 -  Пестрая сказала: именно так ты решил. Она сказала: девушка прочно  вросла
корнями  в  человеческий мир, в то время как ты, - он кивнул  на  Перрина,  -
стоишь  на  перепутье. В сложившихся обстоятельствах, я  полагаю,  нам  лучше
пойти  на  юг  с вами. А то, глядишь, вы еще с голоду умрете, или потеряетесь
где-нибудь, или...
 Вдруг  Паленый встал, и Илайас повернул голову к большому волку.  Мгновением
позже поднялась и Пестрая. Она придвинулась теснее к Илайасу и тоже встретила
пристальный  взгляд  Паленого. На несколько долгих минут  эта  живая  картина
застыла,   потом   Паленый  круто  развернулся  и  исчез  в   ночи.   Пестрая
"ab`oe-c+  al,  затем  вновь легла, плюхнувшись на  землю,  будто  ничего  не
произошло.
 Илайас поймал вопросительный взгляд Перрина.
 -  Пестрая - вожак стаи, - объяснил он. - Кое-кто из самцов может, вызвав ее
на  бой,  взять в схватке верх, но она умнее любого из них, и всем волкам  об
этом  известно. Она не раз выручала стаю. Но Паленый считает,  что  стая  зря
теряет время с вами тремя. Для него самое важное - ненависть к троллокам,  и,
раз здесь, так далеко к югу, есть троллоки, он хочет отправиться убивать их.
 -  Нам  его  чувства вполне понятны, - сказала Эгвейн, в голосе  ее  звучало
облегчение.  -  Мы  и сами можем отправиться своей дорогой...  имея  какие-то
указания, конечно, если вы их нам дадите.
 Илайас махнул рукой.
 -  Разве  я  не сказал, что Пестрая ведет эту стаю? На рассвете я отправлюсь
на юг с вами, и то же самое сделают они.
 Лицо  у  Эгвейн было таким, будто девушка услышала совсем не самую радостную
для нее весть.
 Перрин  же  сидел,  отгородившись  от всех  молчанием.  Он  чувствовал,  как
удаляется  Паленый.  И  не одного его, матерого самца  со  шрамом,  -  дюжину
других:  все  -  молодые  самцы, они вприпрыжку бежали  за  Паленым.  Перрину
страшно  хотелось  верить, что все это - игра воображения, навеянная  словами
Илайаса, но убедить себя ему не удавалось. Прежде чем уходящие волки  исчезли
из разума Перрина, юноша почувствовал мысль, которая, как он понял, пришла от
Паленого,  такую  же  отчетливую и ясную, словно она  была  его  собственной.
Ненависть. Ненависть и вкус крови.

                                                                     ГЛАВА 24
                                                          БЕГСТВО ПО АРИНЕЛЛЕ

 Где-то  вдалеке  капала  вода, приглушенные всплески многократно  отдавались
эхом,  существуя как бы сами по себе, оторвавшись от своего источника. Везде,
куда  бы  ни  падал  взгляд, висели каменные мосты  и  ничем  не  огражденные
переходы,  словно  выросшие из широких уплощенных верхушек  шпилей,  гладкие,
элегантные,  в  красно-золотую полоску. Во мраке, уровень на  уровень,  уходя
вверх  и  вниз,  раскинулся лабиринт, в котором не видно было ни  начала,  ни
конца.  Каждый  мост  вел к шпилю, каждый переход - к другому  шпилю,  другим
мостам.  Куда бы ни посмотрел Ранд, везде, насколько хватало глаз,  насколько
можно  было различить в тусклом свете, - везде было то же самое, и  внизу,  и
наверху. Скудный свет не позволял ясно видеть окружающее, чему Ранд был почти
рад.  Некоторые переходы оканчивались площадками, которые наверняка  нависали
над  другими.  Он  не  видел, на что они опирались.  Он  торопился,  стремясь
вырваться на свободу, зная, что это - иллюзия. Все вокруг было иллюзией.
 Он  узнал это видение: оно посещало его слишком часто, чтобы его не  узнать.
Как  бы далеко он ни уходил, вверх или вниз, в любую сторону, там его окружал
один  лишь  отполированный камень. Камень, а еще -  разливающаяся  в  воздухе
тьма,  тьма глубокой, только что вспаханной земли и тошнотворно-сладкий запах
разложения  и  тлена. Запах разрытого кладбища. Ранд старался не  дышать,  но
запах заползал ему в ноздри. Словно масло, лип к коже.
 Глаз  Ранда уловил движение, и он замер на месте, пригнувшись за глянцевитым
поребриком вокруг верхушки одного из шпилей. Это и укрытием-то не было. Любой
увидел  бы его из тысячи мест. Воздух заполняла тень, но нигде тени  не  были
настолько глубокими, чтобы в них можно было спрятаться. Ни ламп, ни  фонарей,
ни  факелов; свет просто был, сам по себе, словно светился сам воздух.  Чтобы
видеть,  света  вполне хватало; и его вполне хватало, чтобы увидели  тебя.  И
неподвижность защищала мало.
 Вновь  возникло  какое-то движение, и теперь Ранд отчетливо увидел  его.  По
отдаленному  переходу  вверх широко шагал мужчина,  не  обращая  внимания  на
отсутствие  перил  и  не  опасаясь  возможного  падения  вниз,  в  ничто.  От
величественной поспешности по его плащу пробегали волны, голова мужчины, что-
то  высматривая, поворачивалась из стороны в сторону. Расстояние  до  идущего
было  слишком  велико,  чтобы  Ранд смог разглядеть  в  сумраке  больше,  чем
очертания  этой  фигуры,  но ему вовсе не нужно было подходить  ближе,  чтобы
c'-  bl:  у  плаща красный, как брызнувшая из раны кровь, цвет, а  настойчиво
ищущие глаза пылают, точно два раскаленных горна.
 Ранд  попытался проследить взглядом по лабиринту, чтобы определить,  сколько
переходов нужно пройти Ба'алзамону, чтобы настичь его, но потом отказался  от
этого  бесполезного занятия. Расстояния здесь обманчивы -  таков  был  другой
урок,  который  Ранд  уже успел усвоить. Казавшееся далеким  могло  очутиться
рядом,  стоило  только  повернуть  за угол,  казавшееся  близким  могло  быть
недосягаемым. Единственное, что оставалось делать, - продолжать идти, как  он
и  шел  с  самого  начала. Идти и не думать. Думать, как он  уже  знал,  было
опасно.
 Тем  не  менее,  едва Ранд отвернулся от далекой фигуры Ба'алзамона,  он  не
удержался, чтобы не подумать о Мэте.
 Интересно, Мэт тоже где-то в этом лабиринте? Или же есть два лабиринта,  два
Ба'алзамона?  Его мысли, словно вспугнутая птица, понеслись прочь  от  такого
предположения:  размышлять об этом было слишком ужасно. Это как  в  Байрлоне?
Тогда  почему  он  не может найти меня? Уже чуточку лучше.  Слабое  утешение.
Утешение? Кровь и пепел, в чем же тут утешение?
 Здесь  ему попадались раньше густые кусты, раза два или три, хотя  он  и  не
мог отчетливо вспомнить их, но Ранд уже бежал и бежал, долго, очень долго,  -
как долго? - а Ба'алзамон тщетно преследовал его. Похоже ли на то, что было в
Байрлоне, или же все просто кошмар, простой сон, какой снится людям?
 Затем  на  миг - на краткий миг, в который уместился лишь вдох, - он  понял,
почему  опасно думать, что за опасность таится в мыслях. Как и раньше, каждый
раз,  как  он  позволял себе подумать, что все окружающее его -  сон,  воздух
замерцал,  в  глазах  помутилось. Воздух превратился в  вязкий,  неподатливый
студень. Только на миг.
 От  жара саднило кожу, в горле уже вечность как пересохло, а он все бежал по
лабиринту вдоль колючих изгородей. Сколько это уже продолжается? Пот  высыхал
раньше,  чем Ранд успевал его стереть, глаза жгло. Над головой - и  не  очень
высоко  -  бешено  кипели  серо-стальные, исчерченные  черным  облака,  но  в
лабиринте не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. В голове  у  Ранда
мелькнуло, что в этом есть какая-то странность, но мысль испарилась  в  жаре.
Он уже долго пробыл здесь. Он знал: думать - опасно.
 Гладкие   камни,  бледные  и  округлые,  которыми  была  выложена  мостовая,
наполовину зарылись в совершенно сухую пыль, которая взлетала облачками  даже
от самых легких и осторожных шагов. От нее свербило в носу, хотелось чихнуть,
что  угрожало неминуемо выдать его; когда Ранд попытался вдохнуть через  рот,
пыль набилась ему в горло, и он чуть не задохнулся.
 Место  было опасным - это он тоже знал. Впереди Ранд различил три прохода  в
высокой  стене колючек, а потом тропинка исчезала из виду, свернув в сторону.
В  этот  самый момент к любому из этих углов мог уже приближаться Ба'алзамон.
Он  сталкивался с ним уже, встречался неожиданно, два или три раза,  хотя  не
мог  вспомнить  ничего,  кроме  того,  что  они  встречались  и  ему  удалось
спастись... как-то. Слишком много размышлять - опасно.
 Жадно  втягивая  ртом  жаркий  воздух, Ранд остановился,  чтобы  рассмотреть
поподробнее  стену лабиринта. Густые, плотно переплетенные  заросли  колючек,
бурых и с виду безжизненных, с жестоко изогнутыми черными шипами, похожими на
дюймовой длины крючки. Не посмотреть ни поверх этой живой изгороди, ни сквозь
нее:  слишком  высока и слишком плотна колючая стена. Он робко прикоснулся  к
ней  и  охнул.  Как ни был он осторожен, шип пронзил палец,  обжигая,  словно
раскаленная  игла. Ранд попятился, цепляясь каблуками за камни  мостовой.  Он
тряс  рукой, и вокруг разлетались брызгами капли густой крови. Жжение  начало
спадать, но по всей руке пробегали волны боли.
 Вдруг  он разом позабыл о боли. Его каблук вывернул из сухой земли  один  из
гладких  камней. Оторопев, Ранд уставился на него, а в ответ на  юношу  зияли
пустые глазницы. Череп. Человеческий череп. Ранд взглянул на дорожку, на ряды
гладких  бледных камней, всех в точности похожих один на другой. Поспешно  он
отдернул  ногу,  но  ни двинуться, ни остаться на месте, не  стоя  на  камнях
ногами, он не мог. Шальная мысль обрела неясную форму: о том, что вещи  могут
не  быть  тем,  чем они кажутся, но он безжалостно загнал ее обратно.  Думать
здесь - опасно.
 Ранд  с  трудом пришел в себя. Стоять на одном месте - тоже опасно.  Это  он
осознавал смутно, но уверенно. Струйка крови из пальца унялась, лишь  изредка
срывались  алые  капли,  а пульсирующая боль почти прошла.  Посасывая  кончик
пальца,  он  двинулся  по тропе в том направлении, куда  стоял  лицом.  Какая
разница, в какую сторону идти, - любая хороша.
 Теперь  ему  припомнилось, как однажды он слышал,  что  из  лабиринта  можно
выбраться,  все  время  поворачивая в одну и ту  же  сторону.  Возле  первого
прохода в стене колючек он повернул направо, у следующего - опять направо.  И
оказался лицом к лицу с Ба'алзамоном.
 Удивление  мелькнуло  на  лице  Ба'алзамона, он  резко  остановился,  и  его
кроваво-красный  плащ обвис. Языки пламени бились в его  глазах,  но  в  зное
лабиринта Ранд едва чувствовал их жар.
 -  Как  долго, по-твоему, удастся тебе избегать встречи со мной,  мальчишка?
Как долго, по-твоему, удастся тебе избегать своей судьбы? Ты - мой!
 Попятившись,  Ранд с изумлением подумал, с чего бы это он лихорадочно  шарит
рукой у пояса, будто стараясь нащупать меч.
 - Помоги мне Свет, - пробормотал он. - Помоги мне Свет!
 И никак не удавалось вспомнить, что значат эти слова.
 -  Свет не поможет тебе, мальчишка, и Око Мира не будет служить тебе.  Ты  -
мой  пес,  и,  если  ты не побежишь по моему приказу, я  удавлю  тебя  трупом
Великого Змея!
 Ба'алзамон  протянул  руку  и  внезапно Ранд  понял,  как  ему  спастись,  -
туманное,  едва обретшее форму воспоминание кричало об опасности,  опасности,
которая ничто по сравнению с той, когда его коснется Темный.
 - Сон! - закричал Ранд. - Это сон!
 Глаза  Ба'алзамона начали расширяться от удивления или от гнева, или  же  от
того   и  другого  сразу,  затем  воздух  замерцал,  черты  лица  Ба'алзамона
затуманились, поблекли.
 Ранд   развернулся  на  месте  и  оторопело  заморгал.  Увидел  тысячекратно
отраженного самого себя. Десять тысяч раз! Выше разливалась чернота,  и  ниже
была  чернота,  а  вокруг  него стояли зеркала,  зеркала,  установленные  под
всевозможными  углами, зеркала, насколько видел глаз, и во  всех  -  он,  при
гнувшийся  и  поворачивающийся, смотрящий на самого  себя  округлившимися  от
испуга глазами.
 В  зеркалах  медленно  двигалось  красное пятно.  Ранд  крутанулся  волчком,
пытаясь  увидеть  его  воочию, но в каждом зеркале оно проползло  позади  его
собственного  отражения  и  исчезло. Затем оно  возникло  вновь,  но  уже  не
расплывчатым пятном. В зеркалах шагал Ба'алзамон, десять тысяч Ба'алзамонов -
ищущих Ранда, вновь и вновь пересекающих серебряные зеркала.
 Ранд  понял, что он уставился на отражение своего собственного лица, бледное
и  дрожащее  от  пронизывающего до костей холода. Фигура Ба'алзамона  выросла
позади  Ранда,  пристально глядя на него, - не видя, но все  равно  глядя.  В
каждом  зеркале  пламенники лица Ба'алзамона бушевали позади Ранда,  окутывая
его,  поглощая, сливаясь с ним. Ему захотелось закричать, но крик  застрял  в
горле.  В  этих бесконечных зеркалах отражалось лишь одно-единственное  лицо.
Его собственное лицо. Лицо Ба'алзамона. Одно и то же лицо.

 Ранд  дернулся  и  открыл  глаза. Темнота, лишь  чуть  разбавленная  бледным
светом.  Юноша  лежал  неподвижно, едва дыша,  лишь  взгляд  его  метался  по
сторонам.  Грубое шерстяное одеяло укрывало его по плечи, руки были  заложены
за голову. Пальцы чувствовали гладкие деревянные доски. Доски палубного насти
ла.  Снасти  поскрипывали в ночи. Ранд облегченно вздохнул. Он - на  "Ветке".
Все кончено... по крайней мере, до следующей ночи.
 Без  всякой  задней мысли Ранд сунул палец в рот. От привкуса крови  у  него
перехватило дыхание. Медленно Ранд поднес руку поближе к глазам и в  неверном
лунном  свете заметил выступившую на кончике пальца бусинку крови.  Крови  из
уколотого шипом пальца.

 "Ветка"  медленно  плыла  вниз по Аринелле. Ветер усилился,  но  он  не  был
попутным, и паруса ничем не могли помочь судну. Как ни требовал капитан Домон
быстрого  хода,  суденышко еле ползло. Ночью матрос на носу  бросал  за  борт
a,  '  --k)  жиром  лот и при свете фонаря громко выкрикивал  промеры  глубин
рулевому, пока течение и длинные весла подгоняли корабль наперекор ветру.  На
Аринелле  не было опасных скал, но река изобиловала мелководьями и  отмелями,
где  судно могло накрепко засесть, все глубже зарываясь в ил носом,  пока  не
подоспеет  подмога.  Если она, конечно, придет. Днем, от восхода  до  заката,
работали  длинные весла, но встречный ветер сопротивлялся гребцам, как  будто
хотел погнать судно вспять по реке.
 К  берегу  не приставали ни днем, ни ночью. Байл Домон управлял  кораблем  и
командой  в равной степени твердо, ругая противный ветер, проклиная медленный
ход. Он постоянно называл гребцов лентяями, разносил в пух и прах команду  за
каждый  плохо  привязанный линь; его низкий резкий  голос  рисовал  троллоков
десяти футов росту, бегающих по палубе и вспарывающих всем животы. Дня на два
этих  впечатлений  хватило, чтобы заставить любого матроса кидаться  работать
чуть ли не бегом. Потом потрясение от нападения троллоков ослабело, и команда
начала  ворчать,  что,  дескать,  неплохо бы выкроить  часок,  чтобы  немного
размять ноги на бережку, и что, мол, вообще плавать по реке в темноте -  дело
опасное.
 Свое   недовольство  люди  открыто  не  высказывали,  жалуясь  друг   другу,
постоянно  косясь по сторонам, чтобы убедиться, что капитана нет  поблизости,
но  тот, казалось, слышал каждое сказанное на его корабле слово. Всякий  раз,
как поднимался ропот, он молча выносил длинный, напоминающий косу меч и топор
с  хищно  загнутым  крюком  на обухе, которые были найдены  на  палубе  после
нападения. Он вывешивал их на мачте на час, а раненые тыкали пальцами в  свои
повязки, и шепотки стихали... по меньшей мере на день-другой, пока кому-то из
команды  опять не приходила в голову мысль, что теперь-то троллоки  наверняка
остались далеко позади, и все повторялось сызнова.
 Ранд подметил, что, когда матросы начинали перешептываться и хмуриться,  Том
Меррилин держался в стороне от команды, хотя обычно похлопывал их по  спинам,
шутил,  обменивался с матросами добродушными подтруниваниями, вызывая ухмылки
даже  у  самого усердного из них и занятого работой. Тревожным  взглядом  Том
наблюдал  за этими скрытными перешептываниями, хотя, глядя на него, казалось,
что  он  целиком поглощен раскуриванием своей длинной трубки, или  настройкой
своей  арфы,  или чем угодно, но только не тем, чтобы обращать хоть  какое-то
внимание на команду. Почему он так себя вел. Ранд не понимал. Судя по  всему,
команда  винила в случившемся скорее Флорана Гелба, но никак  не  ту  троицу,
которая заявилась на корабль, преследуемая по пятам троллоками.
 Первые  день  или два жилистую фигуру Гелба можно было почти всегда  увидеть
рядом  с  каким-нибудь матросом, которого тому удавалось  загнать  в  угол  и
заставить выслушивать свою версию событий той ночи, когда Ранд и его спутники
оказались на борту. С бахвальства Гелб незаметно срывался в хныканье, а потом
его  скулеж  сменялся  хвастливыми угрозами, и губы его постоянно  кривились,
когда  он  зло  указывал пальцем на Тома или Мэта, и  особенно  -  на  Ранда,
стараясь взвалить вину на них.
 -  Они  -  чужаки, - понизив голос, заявил как-то Гелб, одним глазом косясь,
не  появился ли где капитан. - Что мы о них знаем? С ними пришли и  троллоки,
вот это мы знаем. Они с ними заодно.
 -  Удача,  Гелб, распоряжается так, - угрюмо проворчал матрос с  косичкой  и
вытатуированной на щеке маленькой голубой звездочкой. Он не глядел на  Гелба,
а укладывал линь кольцами на палубе, причем делал это голыми ногами. Несмотря
на  холод, все матросы ходили разутыми: на мокрой палубе сапоги скользили.  -
Ты  б родную мать назвал Другом Темного, если б это позволило тебе отлынивать
от работы. Пшел прочь!
 Он сплюнул под ноги Гелбу и вновь занялся тросом.
 Вся  команда помнила ту вахту, на которой Гелб сладко спал, и ответ  матроса
с  косичкой был самым вежливым из всех, которых тот удостоился. Даже работать
с  ним не желал никто. Гелб обнаружил, что его все время отправляют на работы
одного,  причем на работы самые грязные, вроде как чистить на камбузе  жирные
котлы  или  ползать  в трюме на брюхе, выискивая течи в толще  давней  липкой
грязи.  Вскоре  он перестал с кем-либо заговаривать. Плечи его  настороженно-
защищающе сгорбились, а обиженное молчание стало обычным состоянием  Гелба  -
многие, мол, на него косятся, многие обижают, хотя он-то заслуживает в худшем
a+cg % только ворчания. Тем не менее, когда взгляд Гелба падал на Ранда,  или
на Мэта, или на Тома, готовность к убийству читалась на его длинноносом лице.
 Когда  Ранд  обмолвился  Мэту, что рано или поздно  Гелб  доставит  им  кучу
неприятностей, Мэт оглядел судно и заявил:
 -  А  можно  ли  верить  кому-то из них? Хоть кому-то? И  отправился  искать
уголок,  где мог бы остаться один, в одиночестве, какое возможно  на  корабле
длиной  меньше  тридцати шагов - от приподнятого носа до ахтерштевня  с  уста
новленными  там  рулевыми веслами. С той памятной ночи  в  Шадар  Логоте  Мэт
проводил слишком много времени в одиночестве, в раздумьях, как считал Ранд.
 -  Беда,  если она придет, парень, - откликнулся Том, - придет не от  Гелба.
Пока  еще не от него. Из команды его никто не поддержит, а ему не хватит духу
попытаться  учинить  что-нибудь в одиночку. Но вот другие?..  Домой,  похоже,
вбил  себе в голову, что троллоки преследуют лично его, но остальные начинают
думать,  что  опасность уже миновала. Они вполне могут решить,  будто  с  них
довольно. Они уже на грани срыва, вот так-то. - Менестрель подтянул лоскутный
плащ, и у Ранда возникло ощущение, что тот проверяет свои спрятанные ножи,  -
лучший  из оставшихся наборов. - Если вспыхнет бунт, парень, то вряд  ли  они
оставят в живых пассажиров, чтобы мы потом могли рассказывать разные истории.
Так  далеко от Кэймлина Указ Королевы вряд ли будет иметь много силы, но даже
деревенский мэр что-то да предпримет в таком случае.
 После  этих слов Ранд тоже стал стараться, чтобы его не заметили,  когда  он
тайком следил за командой.
 Том  по-своему  пытался отвлечь матросов от мыслей о мятеже. Он  рассказывал
всякие  истории,  все - пышные, с прикрасами, каждое утро и каждый  вечер,  а