о Синанджу,  а  Пхеньян не
имеет  к  этому  никакого отношения.  Мастер Синанджу сам  следит  за  своей
деревней. А  теперь эта живая легенда.  Мастер Синанджу, сам прибыл в Корею,
потому что то, что случилось, было не просто позором. Произошла трагедия.
     Полковнику  было  приказано  выполнять  все  желания  этого  тщедушного
старичка. Его начальник, генерал Токса, велел полковнику докладывать об этих
желаниях ему  лично, а он  в свою очередь должен был сообщать  о них  самому
Пожизненному президенту,  Ким  Ир Сену.  При  мысли о такой  ответственности
полковника пробирала дрожь.
     Но не  все  относились  к  происходившему  должным образом.  Когда  они
шествовали  по  аэропорту, кое-кто  из  молодых хихикал,  глядя  на странное
кимоно   Мастера   Синанджу.   Рассмеялся   даже   офицер    государственной
безопасности.
     И  тут Мастер Синанджу впервые  заговорил, произнеся слово, запрещенное
сорок лет назад:
     -- Жополизы японские, -- бросил он.
     Это выражение пошло со времен японской оккупации. Сохранилось множество
слухов о корейцах, прислуживавших ненавистным японцам. Когда полковнику была
поручена северо-западная провинция, в которую входила и Синанджу, он узнал о
том, что  японцы  не  посмели войти  в Синанджу, а раньше, когда Корея  была
оккупирована  Китаем, китайцы тоже Синанджу не трогали. Но ходили рассказы о
том, что в стародавние времена наместники трона Белой Хризантемы и правители
всех  китайских  династий посылали  дань  в  крохотную деревушку  на  берегу
Западно-Корейского залива.  А  в саму деревушку  они никогда не  входили. Не
бывал там и полковник. Но теперь, после того, что  случилось, он мог увидеть
наконец,   какие   тайны   хранит  эта  деревня.  Ему   было  приказано   не
распространяться о  том, что произошло в Синанджу, но он должен  был следить
за каждой реакцией Мастера Синанджу. Следовало фиксировать  любое его слово.
Ни один его шаг не должен был остаться незамеченным. Но полковник имел право
только наблюдать.
     Поэтому  молча   и  стараясь  сохранять  достоинство,   выслушивал   он
обвинения, на которые не скупился Мастер Синанджу.
     Чиун сказал, что новая униформа  подошла бы лучше  скоту, нежели людям.
Он сказал, что  чует, что в  солдатах Ким Ир  Сена не осталось  отваги, лишь
разврат и грязь, и это верный  знак того, что они так  и  остались японскими
жополизами.  Он  сказал,  что  плакат  Третьего  мира, висевший  на стене  в
аэропорту,  был  признанием  Кореи в  собственной отсталости,  поскольку для
всего мира  "Третий мир" давно стал синонимом недоразвитости  и  слабости. А
Корея  никогда  не была хуже,  она всегда была  лучше. Беда  в том, что сами
корейцы так и не научились этого ценить.
     -- Я -- кореец, -- сказал полковнику Мастер Синанджу. -- И  ты  кореец.
Посмотри на себя и посмотри  на меня. Я рад, что мой рожденный в Америке сын
тебя не видит.
     Полковник не выдержал такого оскорбления и расправил грудь.
     -- Я старший офицер. Я -- полковник, -- гордо заявил он.
     --  Как ты думаешь, в  горшке, который ты  держишь  под  кроватью,  что
плавает сверху, а, полковник? -- спросил Мастер Синанджу.
     Толпа  в  аэропорту  притихла.  Никто никогда  так  не  разговаривал  с
полковником государственной безопасности. К тому же с начальником округа.
     Вот так прилетел в Корею  Чиун, нынешний Мастер Синанджу.  Так встретил
его  день  сегодняшний, одетый в  униформу, и  отвез  его  на  много миль от
Пхеньяна, в рыбацкую деревушку Синанджу, и день сегодняшний делал записи обо
всем, что видел и обо всем, что было сказано Мастером Синанджу.
     Деревня была  богата  зерном  и  свиньями.  Полковник заметил несколько
крепких старинных  амбаров, указывавших на  то,  что в  деревне  никогда  не
испытывали ни нужды, ни голода. Он заметил также, что, когда старик по имени
Чиун показался  на холме  над  деревней,  снизу  раздались  крики, и  жители
деревни в страхе разбежались.
     Чиун видел и слышал их, и велел полковнику оставаться на вершине холма,
пока  он будет  в  деревне,  пригрозив за  неповиновение  смертью. Полковник
остался в своем джипе, а Чиун спустился в деревню, к застывшей там тишине.
     Опустевшая деревня  источала  ароматы рыбы  и  свинины --  еда все  еще
готовилась,  в  очагах.  Но не  было смеющихся  и играющих детей, старики не
выходили  воздать благодарность  Дому  Синанджу,  который веками  кормил  их
деревню, кормил  даже  в годины голода  и  разрухи,  кормил еще до того, как
Запад вошел  в  силу, до  того,  как армии  китайских династий  начали  свое
победное   шествие  по  прилегающим   землям.  Только   волны,   холодные  и
белоснежные, бились в приветствии о скалистые берега Синанджу.
     Впервые Мастера Синанджу  встречала тишина,  а  не восторженные крики и
хвалебные гимны. Чиун был рад, что этого не слышит Римо, Римо, которого Чиун
и так с трудом убедил в славе этого места, предназначавшегося в будущем ему,
Римо, который, надеялся  Чиун, в один прекрасный день выберет в этой деревне
невесту, и она принесет ему наследника мужского пола, наследника, к которому
перейдут   все  тайны   искусства  Синанджу,   тем   самым  избавив  его  от
необходимости выбирать  на эту  роль иностранца, как пришлось сделать самому
Чиуну.
     Чиун принял оскорбление. Крестьяне  все равно вернутся к своей свинине,
рыбе и сладким пирожкам. Но их желудки вернут назад пищу. Они питались почти
так же отвратительно,  как питался  раньше Римо. Но им-то  было  все  равно.
Никакой император не призвал бы  их к себе на службу. Их  не ждала слава, от
их тел не требовалось, чтобы они действовали  на пределе своих возможностей.
Чиун  помнил, как в  молодости  он  спросил своего отца,  нельзя  ли  и  ему
полакомиться  мясом, которое ели его сверстники и за  которое было заплачено
службой его отца за границей.
     -- Юноше  труднее всего  понять это, -- сказал отец, который был  тогда
Мастером Синанджу. -- Но  ты получаешь больше  того, что может дать мясо. Ты
становишься тем, чем им  никогда не стать. Ты зарабатываешь завтрашний день.
Ты  вспомнишь это и  поблагодаришь меня,  когда они будут кланяться  тебе, а
весь мир вновь, как и много веков назад, вознесет хвалы Мастеру Синанджу.
     -- Но я хочу мяса сейчас, -- сказал юный Чиун.
     -- Тогда ты не захочешь мяса.
     -- Сейчас -- это сейчас, а не тогда и не завтра.
     -- Я же уже сказал тебе, что юноше трудно  это понять, потому что юноши
не знают завтрашнего дня. Но ты узнаешь его.
     И  он  узнал. Чиун вспомнил те  дни,  когда только  начал обучать Римо,
вспомнил,  как трудно было бороться с его прежним укладом жизни и привычками
белого человека. Он сказал Римо те же самые слова, и Римо ему ответил:
     -- Не вешай мне лапши на уши.
     Потом, после многих лет занятий, Римо однажды  съел гамбургер и чуть не
умер. Тогда Чиун его крепко отругал, правда не рассказав, что  он сам как-то
раз съел  кусок мяса, и  отец заставил  его прочистить желудок. Римо считал,
что все Мастера Синанджу были безгранично послушными, все, кроме него, Римо,
который был  безгранично  своеволен.  Иногда Чиун задавался вопросом,  каким
невозможным был бы Римо, если бы знал, что отличительная черта всех Мастеров
Синанджу -- независимость. Чиун решил, что тогда Римо бы стал неуправляемым.
     Итак, Мастер Синанджу  стоял посреди своей  деревни, ожидал возвращения
жителей, думал о  Римо,  о том, что он  сейчас может делать, радовался тому,
что  Римо  не  видит этого позора и немного  грустил от  того, что Римо  нет
рядом.
     Прошла ночь. Ночью  Чиун услышал,  как  крестьяне тайком пробираются  в
свои дома, чтобы набить  желудки горелой свининой. Ветер доносил даже слабый
запах тушеной говядины. Мясом воняло так сильно,  что  Чиун подумал, как это
похоже  на Америку. Правда,  утром один  из  них  все-таки пришел, чтобы  по
традиции поприветствовать Мастера Синанджу.
     --  Почет тебе, о. Мастер Синанджу, надежда и опора деревни, глава Дома
Синанджу, верный законам веков! Сердца  наши исполнены радостью и восторгом.
Мы счастливы возвращению того, кто гордо ступает по Вселенной.
     Пришел еще  один, потом еще один, пришли и остальные, а Мастер Синанджу
сидел с каменным лицом и ледяным взором. Когда собрались все и солнце стояло
уже высоко над деревней, Чиун наконец заговорил:
     -- Позор. Позор всем вам. Что так напугало  вас в Мастере Синанджу, что
вы бросились вон из деревни, как будто я  японский воин или китайский. Разве
Мастера  Синанджу не доказали вам, что они защитят лучше  любой стены? Разве
не из этой деревни  вышли Мастера Синанджу.  разве не ее кормили они все эти
тысячелетия?   Разве  не  благодаря  Мастерам  Синанджу  эта   деревня  была
единственной рыбацкой деревней на всем  побережье Западно-Корейского залива,
детей  которой  не надо  было бросать в  волны  ледяного  океана в  мольбе о
пропитании? Вы плохие рыбаки. Вы плохие крестьяне. Но едите вы хорошо. И все
это благодаря Мастерам Синанджу.  И вот я вернулся, а вы бежите прочь. Какой
позор! Позор разъедает мою душу. Крестьяне упали ниц, моля о прощении.
     -- Мы боялись! -- кричали они. -- Сокровище украдено. Дань, которую все
эти годы получала Синанджу, исчезла.
     -- Вы украли ее?
     -- О, нет. Мастер Синанджу!
     -- Тогда почему вы боялись?
     -- Потому что мы не смогли сохранить сокровища.
     -- Вы  никогда ничего не  охраняли, и от  вас этого  не требовалось, --
сказал  Мастер  Синанджу.  -- Наша репутация была надежной защитой  сокровищ
Синанджу. Ваша  обязанность -- оказывать  почет  великому Мастеру Синанджу и
сообщать обо всем, что происходит в его отсутствие.
     Тогда заговорил один старик,  который помнил Чиуна еще  юношей,  помнил
его доброту, помнил, как  тот показывал чудеса своей силы,  чтобы позабавить
молодежь.
     -- Я видел, -- сказал умудренный опытом старик надтреснутым голосом. --
Я  помню  свой  долг,  о,  молодой Чиун.  Пришло  много  людей. Они пришли с
оружием. Им понадобился целый день, чтобы забрать все сокровища.
     --  Сказали  ли вы им,  что  они  посягнули на  сокровища  Синанджу? --
спросил Чиун.
     --  Да, да!  -- воскликнули люди в  толпе. Но  старик печально  покачал
головой.
     -- Нет. Никто не сказал. Мы все испугались, -- сказал  старик,  и слезы
покатились ручьем из его карих, как у Чиуна, глаз.
     Чиун вытянул вперед руку с длинными ногтями, будто давая благословение,
и сказал:
     --  Твои  честность  и   верность   спасли   деревню  от  наказания  за
предательство.  Ты  доказал  свою  преданность, сохранив  тем самым честь  и
достоинство  Синанджу. Ты  один пойдешь со мной, о старец, и пусть  почитают
тебя все за то, что ты осмелился сказать сегодня. Ты поступил правильно.
     И Чиун  со стариком отправились  в дом,  где хранились всегда сокровища
Синанджу. Дом был  построен  египетскими  архитекторами, которых  в качестве
дани прислал  в  Синанджу Тутанхамон.  Они возвели  удивительное  деревянное
здание из  отборных  ели,  тика  и  черного дерева. Греческие  цари прислали
стекло, столь прозрачное, какого не было потом до тех пор, пока на Западе не
освоили промышленного его производства.
     Там  были  залы  из слоновой кости и алебастра. Индийские  благовония и
китайский  шелк.  Драхмы,  рупии, динары, шекели,  серебряные  слитки -- все
хранилось здесь. Когда-то это  была  полная  чаша. Но теперь пораженный Чиун
взирал на голые  полы  дома  Мастеров Синанджу, дома, который никогда не был
пуст с тех самых пор, когда первый римский легион вышел из маленького города
на Тибре. Даже стены  комнаты,  в которой  раньше хранилось  золото Великого
Кира, были ободраны.
     И  на  этих  голых стенах  Чиун  прочел  древние  персидские надписи  с
указаниями для  рабочих, в которых говорилось,  что все предназначается дому
могучего  Ви. Исчезли, исчезли несравненные сокровища Синанджу. Только пыль,
да пятна на  полу  -- от  сундуков,  в  которых веками  хранились сокровища,
ничего больше не было в пустом доме.
     Старик заплакал.
     -- Что ты плачешь? -- мягко спросил Чиун.
     -- Столько всего забрали. Когда я был ребенком, твой отец показывал мне
этот  дом. Все  исчезло. Золото. Слоновая  кость. Драгоценные камни, статуи,
вырезанные из янтаря и нефрита.  Один  лишь нефрит был сокровищем, достойным
императора.
     -- Не это украли, старец, -- ответил Чиун. -- Много еще нефрита в мире.
И  мы можем получить  его. А  золота можем  получить еще  больше.  И  всегда
найдутся мастера,  которые вырежут статуи. Есть и ценное дерево, и янтарь, и
алмазы --  больше, чем может вместить этот дом. Все  это можно  заменить или
вернуть,  чем я  теперь  и  собираюсь заняться.  Но украдено было не это, --
повторил Чиун и ненадолго  замолк -- гнев поднялся в том совершенном сосуде,
которым было его сердце.
     -- А украли они наши достоинство и силу. Осмелившись ограбить этот дом,
они подняли руку на Дом  Синанджу, замахнулись на его силу и  репутацию. Это
они украли, и за это они заплатят. Много заплатят. И весь мир это увидит.
     И тогда Чиун  доверился старику и сообщил ему, что тот, кого он готовит
себе в преемники, не приехал вместе с ним, чтобы отомстить за бесчестье.
     -- Я видел его, когда он приезжал сюда. Он показался мне благородным...
для белого.
     --  Нетренированному  глазу  он кажется белым, -- сказал  Чиун.  --  Но
только  сейчас  он повел  себя  как белый. Никогда больше  не повторяй таких
слов.
     -- Не буду, -- ответил старик, для которого слово Чиуна было законом.
     -- Тот,  кто должен был стать моим преемником, даже не выказал уважения
к сокровищам Синанджу. Он отправился помогать белым спасать мир.
     -- О, нет! -- воскликнул старик.
     Он  даже  представить  себе не мог такую  неблагодарность.  Сердце  его
содрогнулось от  горя.  И тогда Чиун решил доверить простому крестьянину еще
одну тайну.
     -- Он считает, что небо  рушится, -- шепнул Чиун. Такую  печальную вещь
дальше обсуждать было невозможно,  даже с таким достойным человеком, который
всегда хранил верность тем, кто давал ему пищу.
     -- Он что, безумен?
     -- Я думал, что за столько лет он преодолел свои дурные привычки. Можно
учить и учить. Но что-то от белого в нем осталось.
     -- Все еще белый? -- поразился старик.
     -- Чуть-чуть.  Немного. Со временем пройдет. Он воспитывался среди них.
Но сейчас я должен действовать в одиночку.

     В столице Северной  Кореи  Пхеньяне  следили за  каждым  шагом  Мастера
Синанджу. Как он сошел с самолета, как прибыл в деревню, что там делал.
     Все эти сведения передавались в кабинет, о существовании которого знали
немногие, а те, кто знал, подходили к нему со страхом.
     Там не было ни ковров, ни больших  окон.  А если  бы  окно  и было, оно
выходило бы прямиком в основание  скалы. Здание уходило  под землю на восемь
этажей  и  было  построено  во  времена   империалистического  вторжения  на
родину-мать,  известное Западу как Корейская война. Это здание  стоило жизни
двум тысячам рабочих. Основание у него было из самой лучшей стали, ввезенной
в Корею еще во времена, когда полуостровом правила  Япония. Вокруг стали был
свинец, и все было залито бетоном.
     Оно было построено Великим вождем, самим Пожизненным Президентом Ким Ир
Сеном. Если и было здание, которое могло пережить атомную атаку американцев,
то это было именно это здание.  И в этой самой комнате возродилась  бы новая
Корея с душой, звонкой, как меч, и с сердцем акулы.
     Сообщение о деревушке на берегу Северо-Западного залива пришло в  самую
нижнюю комнату этого здания. Информация поступила к Саяк Кану, имя  которого
никогда не произносилось, потому что упоминание этого имени означало смерть.
     Машинисткам,  работавшим  в  здании,  было  запрещено  входить  в  этот
коридор,  потому что появление в коридоре без пропуска грозило  смертью  без
предупреждения.
     Те немногие, кто знал Саяк Кана, никогда не видели, как он улыбается. И
никогда не слышали от него одобрительного или необязательного слова.
     Когда они -- по  пропуску -- входили в  эту комнату,  обычно у них были
влажные от  пота  ладони,  а все, что они собирались  сказать, было  заранее
несколько раз отрепетировано.
     Саяк    Кан     был    начальником    отдела    революционной    борьбы
Народно-демократической республики Северной Кореи.
     Одним словом, Саяк Кан был начальником разведки.
     В  тот  день контроль за  всеми  событиями в мире, в том числе и  за не
оставляющей  попыток  интервенции  Южной  Кореей  Саяк  Кан   передал  своим
подчиненным.  А  сам он  интересовался  только  одним  -- что происходило  и
происходит в деревне Синанджу.
     Саяк  Кан также  распорядился,  чтобы  прибывающих  не задерживали и не
требовали у них пропуска. Важнее всего  была любая  подробность о событиях в
Синанджу.
     У Саяк Кана было лицо, похожее на дыню, с прорезями для глаз и с резким
разрезом  рта. Губы  его всегда  казались сухими, а  на руке, над костяшками
пальцев виднелся  шрам. Говорили, что  шрам этот у него  от кнута -- слишком
часто приходилось им пользоваться, когда младшим офицером он вел допросы.
     Мастер  Синанджу уже вошел  в  деревню.  Мастер Синанджу обнаружил, что
сокровища исчезли. Мастер говорил  с каким-то стариком. Желает ли  Саяк  Кан
знать, что говорил Мастер?
     --  Если  кто-нибудь установит  прослушивающее устройство, чтобы знать,
что говорит и  слышит  Мастер Синанджу, я  лично замурую  того  в скале,  --
сказал Саяк  Кан, который не  верил, что Мастера Синанджу  можно  подслушать
так, чтобы тот об этом не узнал.
     И он не собирался  огорчать  Великого вождя Ким  Ир  Сена  подозрениями
Мастера  Синанджу в  том,  что  народно-демократическая  республика  за  ним
шпионит. Саяк  Кан настоял  на том, чтобы вождь  отбыл из страны  до приезда
Мастера Синанджу,  и  Ким  Ир Сен направился  в  Йемен  со  своим  сыном.  К
сожалению на современных самолетах расстояния  преодолеваются столь  быстро,
что  знакомство  с  экономическим расцветом марксистской страны  на Арабском
море  заняло  у великого  вождя только полдня. А  надоел ему Йемен  за  пять
минут.
     --  Достаточно увидеть одну отрезанную руку, и  все становится понятно,
-- сказал Пожизненный президент Северной Кореи.
     --  Мне очень жаль, но  вам не следует возвращаться домой, пока все  не
будет безопасно.
     --  В   хорошо  вырытой  канализационной  яме   больше   экономического
прогресса, чем во всем Йемена.
     -- А как насчет Эфиопии? Это тоже дружественная страна, -- сказал Кан.
     -- А есть ли вообще интересные социалистические страны?
     -- Да, но  только до того, как они встают на путь освобождения, товарищ
президент.
     -- Тогда поторопись, Саяк Кан.
     --  Вы  же  знаете,  товарищ  президент, я  не  могу  торопить  Мастера
Синанджу.  Я готов  отдать жизнь за наше дело.  Но ничто не может  заставить
меня торопить Мастера Синанджу.
     -- Ты всегда знал, что делаешь, Саяк Кан. Что мне делать в Эфиопии?
     -- Вы можете посмотреть, как голодают люди, товарищ президент.
     -- А еще какая страна есть?
     -- Танзания.
     -- А там что делать?
     -- Почти то же самое, что в Эфиопии, но не столь интенсивно.
     -- А какая-нибудь белая страна?
     -- Восточная  Германия. Можете посмотреть, как стреляют в людей, за то,
что  они  пытаются перелезть через стену, которую  сами же  построили, чтобы
отгородить врагов.
     -- Нет.
     -- Польша. Может быть, они убьют для вас еще одного священника.
     -- Неужели нигде нельзя развлечься?
     -- Только не в странах, сбросивших с себя иго империализма.
     -- Тогда делай, что должен, побыстрее, Саяк Кан, -- сказал Ким Ир Сен.
     Саяк Кан не собирался спешить. Когда кто-то боялся Синанджу или говорил
об унижениях,  которые невозможно терпеть от  шайки наемных убийц, служившим
всем самым  реакционным  монархам на протяжении тысячелетии, Саяк Кан всегда
н