папочка,   -   отозвался  Римо,
приготовившийся выслушать  очередную  нотацию  из серии "А  что  я  говорил,
сынок?" после гибели Кауфманна: ведь Чиун предупреждал, что спасти свидетеля
не удастся.  - Разве  в расположении  воинской части ты не отчитывал меня за
то, что я все время повторяю одну и  ту же ошибку? Помнишь сказочку про рис,
дырявый забор и дохлого пса?
     - Ты никогда меня не  слушаешь. Я отчитывал тебя не  за это. Я  пытался
объяснить  тебе,  что этот человек -  не жилец. Я вовсе не имел  в виду, что
тебе следует измениться.  Если крестьянин десять лет подряд выращивает рис и
однажды  урожай  оказывается  плохим,  разве это означает, что  ему  следует
перестать сажать рис?
     - Он должен разобраться, почему случился недород, - сказал Римо.
     - Это было бы  хорошо,  но вовсе не обязательно, - возразил Чиун.  - Он
должен продолжать сажать рис  тем же способом, который позволял столько  лет
выращивать хороший урожай.
     -  Ошибаешься, - заупрямился  Римо. -  Важно понять, в чем был  допущен
промах.
     - Как хочешь, - неожиданно уступил Чиун.
     - И еще одно,  -  сказал  Римо. -  Почему  сегодня ты не брюзжишь,  как
обычно?
     - Не брюзжу? - удивился Чиун. - Если не  ошибаюсь, это  слово  означает
упрекать, высмеивать, предаваться бесконечной унизительной болтовне?
     -  Совершенно верно,  -  подтвердил  Римо, наблюдая, как  дюжий таксист
запихивает  сундуки  Чиуна  в багажное  отделение  и в  багажник  на  крыше.
Чикагский  воздух  был  так  насыщен   сажей,   что,  казалось,  его   можно
раскладывать  по  тарелкам.  Один  из недостатков  интенсивного  пользования
органами чувств заключался в том, что в  таком воздухе нужда в них  попросту
пропадала. Дыша чикагским воздухом, можно было отказаться от еды.
     - Так ты говоришь, что я брюзжу? - не отставал Чиун.
     - Ну, да. Иногда.
     - Брюзжу?
     - Да.
     - Брюзжу!..
     - Да.
     - Это я-то, взявший огрызок свиного  уха, вознесший его  на высоты, где
не бывало ни одно свиное рыло, наделивший его силой  и  чувствами, о которых
даже  не  подозревали его  сородичи!  И после этого я -  брюзга. Я  неистово
прославляю его,  а он спешит выложить наши тайны шарлатану, несущему чушь об
умственных волнах и дыхании.  Я дарую ему мудрость, а он пренебрегает  ею! Я
лелею  его, я  окружаю его любовью,  а он, источая гнилостный дух, жалуется,
что я брюзжу. Я, видите ли, брюзга!
     - Ты сказал что-то про любовь, папочка?
     -  Я лишь  воспользовался лживым языком белых. Я ведь брюзга.  Вот я  и
брюзжу.
     Чиун поинтересовался  у  шофера, который  с  трудом  продирался  сквозь
пробки, забившие центр Чикаго, слышал ли тот хоть малейшее брюзжание.
     - Кто из нас двоих, по-вашему, брюзга? Только честно!
     - Белый парень, - отозвался шофер.
     -  Как  тебе  это удалось?  -  спросил  Римо, не заметивший, чтобы Чиун
передал шоферу деньги или надавил ему на чувствительные места.
     - Я доверяю  честности нашего славного водителя. Не  все люди на Западе
бесчестные, неблагодарные нытики. Значит, я брюзжу, кхе-кхе...
     Существовало  великое  множество причин, по которым  Чиун никак  не мог
брюзжать. Римо ознакомился  со всеми из них  по  очереди, пока  они ехали  к
зданию  Комитета  по образованию;  последняя  состояла  в том,  что  не Чиун
проморгал  Кауфманна, не Чиун  предлагал нелепые соотношения за и против, не
Чиун  тратил понапрасну время  в  армейском  расположении.  Почему не  Чиун?
Потому что Чиун - не брюзга.
     - Слушай, папочка, я что-то беспокоюсь. Смитти говорил, что нам не надо
соваться в Чикаго, пока он не разузнает побольше об этом типе. Вдруг я опять
поступаю неверно?
     Это был редкий случай, когда Мастер Синанджу повысил голос:
     - Кого я  учил - тебя или твоего Смита? Кто знает, что правильно, а что
нет,  - какой-то император, которых полно, как собак нерезаных,  или Мастер,
выпестованный школой Синанджу?  Ты великолепен, дурень ты этакий, только сам
еще этого не понимаешь.
     - Великолепен?
     - Не слушай меня. Я ведь брюзга, - отмахнулся Чиун. -  Но  вот что тебе
надобно  знать:  там,  в  гарнизоне,  ты  потерпел  поражение,   потому  что
действовал  по  указке этого доморощенного императора. Но  теперь  тебя ждет
успех, потому  что ты делаешь то, что должен делать, то, чему я тебя научил.
Даже камень, лежащий на одном месте, подвергается  опасности. Другое  дело -
когда он катится вперед. Действуй!
     В этот самый  момент таксист,  предвкушая  щедрые  чаевые, ибо с полным
основанием  полагал, что на  рынке  чаевых ложь  оплачивается лучше,  нежели
правда, заметил вслух, что азиат, пожалуй, и впрямь немного брюзга. Впрочем,
распространяться  на эту  тему  он не стал, поскольку у него появилось  куда
более  насущная  задача - убрать  голову  из треугольного  окошка в передней
дверце. Его нос оказался совсем близко от зеркала  бокового обзора; когда он
пытался  втянуть голову обратно в салон, этому маневру мешали уши. При  этом
он никак не мог понять: каким образом его  голова очутилась в окошке? Стоило
ему обмолвиться  насчет брюзжания, и уже  мгновение спустя он был не в силах
сладить с  застрявшими в оконном  проеме ушами. Главное -  уши: пройдут они,
пройдет и  вся голова, и  все будет замечательно. Этого  ему сейчас хотелось
больше всего  на свете. Он слышал, как азиат советует  белому  парню  верить
самому себе;  потом, когда азиат на мгновение прервал свой  стрекот, таксист
взмолился:
     - Вы бы помогли мне - как бы это сказать? - вернуться в салон.
     - Вы просите о помощи брюзгу?
     - Никакой вы не брюзга, - сдался таксист.
     Через  секунду его ушам  сделалось тепло, голова вернулась в салон,  и,
что самое удивительное, оконная рама даже не погнулась.
     Ну  конечно,  сэр,  как  можно  было назвать вас брюзгой, сэр, да, сэр,
поразительно, что люди в наши дни не желают прислушиваться к добрым советам.
     Чиун  придерживался  того  же  мнения.  Даже  слуги,  занятые  в  сфере
транспорта,  если  найти к  ним соответствующий  подход,  способны  прийти к
правильным выводам.
     В Чикагском комитете по образованию царила суматоха. Сотрудники сновали
туда-сюда,  кое-кто   на  ходу  отдавал  отрывистые  команды.  У  всех  были
встревоженные лица. Люди задавали друг другу вопросы.
     - Что случилось? - спросил кто-то.
     Ему ответили сразу несколько человек:
     - Уорнер Пелл... За рабочим столом.
     - Что с ним?
     - Умер.
     - Не может быть!
     - Увы.
     - Боже мой! Не может быть!
     Стоило отойти на несколько шагов, как началось то же самое:
     - Что произошло?
     - Уорнер Пелл...
     - Что с ним?
     И так далее.
     Римо присоединился к одной из групп.
     - Вы говорите, что Уорнер Пелл умер?
     - Да,  - подтвердила женщина с  мясистым лицом  и  большими украшенными
искусственными  бриллиантами  очками,  болтающимися на  ее необъятной груди;
трудно  было  себе представить, что эти  две  бесформенные глыбы,  с  трудом
умещающиеся в бюстгальтере, лет десять или  двадцать тому назад вскармливали
младенцев.
     - Как это произошло? - спросил Римо.
     - Его застрелили.
     - Где?
     - Там, в том  конце коридора. Убийство в Комитете по образованию! Здесь
не больше порядка, чем в самой захудалой школе! Боже, что дальше-то будет?
     - Вот именно, - подхватил кто-то.
     Римо заметил в противоположном конце коридора две фигуры в синей форме.
У него сохранилось удостоверение сотрудника министерства юстиции, которым он
не преминул воспользоваться.
     Полицейские кивком головы пригласили Римо пройти в кабинет. Он сразу же
почувствовал:  здесь что-то не  так. Причем  дело было не  в каком-то  явном
проявлении  недружелюбия, а  в чем-то совсем ином. Обычно, если  человек  не
пытается сознательно контролировать себя, его мысли  и чувства так или иначе
прорываются наружу. У одних это выражается во внезапном хохоте, как у героев
Кэри Гранта, у других - менее  явно: у них  как  бы застывает лицо.  Один из
полицейских отвернулся от Римо и что-то шепнул напарнику.  Тот, естественно,
не оглянулся на Римо, но плечи его многозначительно приподнялись.
     На двери кабинета висела табличка:

     "Специальная программа повышения успеваемости
     УОРНЕР ПЕЛЛ.
     заместитель директора по координации"

     Пелл уже ничего не координировал. Одна его рука была  откинута на валик
дивана, голова  запрокинута назад.  Киото несколько  раз выстрелил  ему  под
подбородок. Мертвые глаза уставились  в потолок. Полицейский фотограф сделал
снимок, и кабинет озарила вспышка. Перед Пеллом стоял низенький стул.
     Римо предъявил документы.
     - Вы знаете, чья это работа?
     Детектив в мятой белой рубахе и с такой же мятой физиономией сказал:
     - Нет.
     - Как он был убит?
     - Стреляли из оружия 25-го калибра, прямо под подбородок.
     - Значит, убийца был ниже его?
     - Значит, так, - согласился детектив.
     Опять стреляли снизу. Так же, как и в случае с Кауфманном.
     - Кто-нибудь видел убийцу?
     -  Нет.  Пелл  беседовал  с  каким-то  трудным  ребенком.  Ребенок  так
потрясен, что не в состоянии вымолвить ни слова.
     - Может быть, он и стрелял? Сколько ему лет?
     - Ребенок? Господи, да ему десяти  нет! Ну, вы из  министерства юстиции
даете! Подозревать девятилетнего пацана!
     - Я думал, ему лет пятнадцать-шестнадцать...
     - Да нет, он совсем еще молокосос.
     В  приемной  убитого  белая женщина с мелко  завитыми волосами в  стиле
"афро"   и   возмущенным  взором,  способным  смутить   тропический  ураган,
потребовала объяснений: с  какой  стати  полицейские  нарушают заведенный  в
учреждении порядок? Если бы не почти траурное одеяние и не широченный пояс с
медной  пряжкой,  годной для защиты иностранного посольства, а  не  дамского
пупка, женщину можно было бы счесть привлекательной. Ей было лет  тридцать с
небольшим, однако, взглянув на ее рот, ей  можно было  дать все пятьдесят. К
тому же она обладала оглушительным голосом.
     Рядом с ней понуро стоял девятилетний мальчуган, ожидая распоряжений.
     -  Я  -  мисс Кауфперсон,  и мне хотелось бы  знать,  что здесь  делает
полиция без моего разрешения.
     - Произошло убийство, леди.
     - Я вам не леди. Я  - женщина. Кто вы такой? - обратилась она к Римо. -
Я вас не знаю.
     - Я вас тоже не знаю, - парировал Римо.
     -  Я - директор-координатор, занимаюсь  вопросами  мотивации  в учебном
процессе.
     -  Видимо, она работает с  умственно  отсталыми, -  предположил один из
детективов.
     - Нет, - возразил другой, - умственно отсталыми занимался Пелл.
     - Что значит "мотивация в учебном процессе"? - спросил Римо, глядя, как
двое  полицейских  из коридора  загораживают  собой дверной  проем. Они  уже
держали  наготове  револьверы. Ничего, он  проскочит мимо них, да так, чтобы
они  не выстрелили - иначе, не ровен час,  ранят кого-нибудь в приемной, еще
зацепят мальчишку, стоящего рядом с этой Кауфперсон.
     - Название "мотивация  в учебном  процессе"  говорит  само  за себя. Мы
целенаправленно влияем  на  неуспевающих учеников, побуждая  их более  полно
задействовать свои потенциал.
     - А, значит, она работает с лентяями, - буркнул детектив.
     И тут один из полицейских в  дверях начал действовать. Встав между мисс
Кауфперсон и Римо, он направил револьвер на Римо и гаркнул:
     -  Ну-ка, не  двигаться!  Это подозреваемый,  выдающий  себя за  агента
министерства юстиции, сержант. Тот самый. У него смешное имя.
     От Римо требовалось исполнить цирковой номер. Ему нужно было, чтобы все
револьверы - и патрульных, и детективов - оставались направленными на него и
при этом  ни в  кого, тем более в  него  самого, не  выстрелили.  Поэтому он
шмыгнул одному из  детективов за спину и вытолкнул его на середину приемной,
чтобы тот, падая, выбил у одного из полицейских револьвер; второго детектива
он  отпихнул  в угол,  а сам метнулся,  перепрыгивая через падающие тела, ко
второму полицейскому, чей револьвер был готов к стрельбе. Тычок указательным
пальцем  -  и револьвер  вывалился  из  сжатого  кулака.  Со  стороны  могло
показаться, что несколько человек внезапно начали валиться друг на  друга, и
лишь один, худощавый, спокойно пробирается между ними.
     Ни один из примененных Римо  приемов  не  отличался  экзотичностью; это
были  всего-навсего   толчки.   Вся   суть   заключалась  в  том,   что  для
тренированного человека время  движется медленнее. Он уже миновал последнего
полицейского  и  собирался  выйти  за  дверь,  когда  что-то  впилось  ему в
поясницу. Он знал,  что  это  никак  не  может  быть  пулей  из  револьвера,
выпущенной одним  из полицейских, поскольку  тогда удар оказался  бы гораздо
сильнее. Он оглянулся.  В него  никто  не  целился.  Мисс Кауфперсон  вообще
пропала в мешанине рук. Однако кто-то все-таки выстрелил в него - в  этом не
приходилось сомневаться. Он  порадовался, что не  пострадал мальчуган. Прочь
из  здания! В тело Римо  только что  вонзился посторонний  предмет. Скоро он
почувствует боль.
     Пока  он  шагал  к двери, спина  у него разболелась так,  словно  в нее
воткнули  раскаленную   кочергу.   Усилием  воли  он   замедлил  дыхание,  а
следовательно, и кровообращение. К такси он приближался медленно, потому что
слабеющий ток крови все больше затруднял его движения.
     - Я ранен, - сообщил он, падая на заднее сиденье  машины и окончательно
перекрывая рукой доступ крови к ране.
     - Идиот!  - вспылил Чиун, отбрасывая  руку  Римо  и  засовывая  ему под
рубаху свою. Другой рукой он сделал жест, приказывающий водителю трогаться с
места, и поживее.
     В обычной ситуации  водитель  попросил бы беглецов не впутывать  его  в
свои темные дела, однако он уже набрался ума-разума и предпочел не спорить с
Мастером Синанджу.
     - Идиот, - повторил  Чиун. - Как тебя угораздило вернуться раненым? Как
ты посмел это допустить?
     - Не знаю. Я употребил простенький прием. А потом вдруг - боль в спине.
     - Простенький прием! Боль в спине! Ты что, спал? Что ты делал?
     - Я же говорю - я употребил простенький прием. А ранение поверхностное.
     - Ладно, спасибо  и на этом, - проворчал Чиун, добавив по-корейски, что
Римо  на  редкость  неблагодарный  тип,  раз   позволяет  каким-то  подонкам
уничтожить то, что сделал  из него Чиун, Рискуя  своей жизнью, Римо попросту
глумится над высшими ценностями Синанджу.
     - Я это запомню, папочка, - проговорил Римо с вымученной улыбкой.
     - Имей  в виду, речь идет не о жизни какого-то никчемного  белого. Я-то
надеялся, что отучил тебя от глупой отваги,  которой бравирует Запад и из-за
которой люди забывают про полезнейшее чувство - страх.
     - Ладно,  ладно. Хватит  брюзжать.  Я понятия  не  имею, откуда  в меня
выстрелили.
     - Неведение еще хуже, чем отвага.
     -  Я не знаю,  как  это произошло. - Перейдя на корейский, чтобы его не
понял  шофер,  Римо  поведал  в  подробностях о своих  действиях  в кабинете
Уорнера Пелла и о поведении остальных людей, находившихся там.
     - А что там делал ребенок? - спросил Чиун.
     - Мальчишка? Кажется, ничего.
     -  Когда  ты  выбивал  из  рук   полицейских  револьверы,  то  думал  о
револьверах. Поэтому они и не причинили тебе вреда.
     - Один все-таки причинил.
     - Чей?
     - Не знаю.
     - Значит, выстрел был  произведен  не  из револьвера полицейского.  Это
совершенно  точно.  Человек,  глядящий на  меч, может  погибнуть  от  камня,
человек, глядящий на меч и на камень, может погибнуть от дубины. Но тот, кто
полностью  использует  органы чувств, никогда не погибнет от  предметов,  на
которые смотрит.
     - Я - Мастер Синанджу. Я полностью использую органы чувств.
     - В теле есть орган, именуемый дробилкой.
     - Ты имеешь в виду аппендикс?
     -  Мы называем его дробилкой. Когда-то  давно этот орган дробил  грубую
пищу.  Потом человек  стал питаться злаками, и этот орган перестал работать.
Если бы человеку  пришлось теперь съесть рыбу со  всей чешуей, он бы поранил
себе  внутренности,  потому  что дробилка  не работает,  хотя  она  и есть в
организме.
     -  К  чему ты  клонишь?  Я нуждаюсь  в твоих байках  еще меньше, чем  в
перитоните.
     -  Ты  всегда  нуждался  в моих  байках, потому  что они помогают  тебе
понять, что к чему.
     - Какое отношение имеет мой аппендикс ко всему остальному?
     - Ясное ясно и так. Неясное - тем более.
     - Ну да,  -  поморщился  Римо. - Рыбья  чешуя. В меня  вонзилась  рыбья
чешуя. А я-то думал, что  схлопотал в спину пулю! Надеюсь, это не был крючок
с червяком?
     - Высмеивая меня, ты признаешь, что случившееся выше твоего понимания.
     - Скорее, за пределами его.
     - Не стоит объяснять загадки вселенной жабе.
     - И все-таки попробуй. Если  бы мы перешли на английский, ты, наверное,
перестал бы говорить загадками.
     Боль  отпускала Римо по мере того, как рука  Чиуна массировала  нервные
окончания вокруг раны.
     - Загадками? Для болвана, сидящего  в темноте, самая большая  загадка -
свеча! Куда девается темнота? Дело тут вовсе не в свече, а в болване.
     Чиун умолк,  словно воды в рот набрал. Римо принялся его тормошить, и в
итоге Чиун сдался.
     - Какое из чувств, не нужных тебе в тот момент, было отключено?
     - Никакое.
     - Ошибаешься.  Оно  отключилось  так незаметно, что  ты  этого даже  не
заподозрил.
     - Чувство?..
     - Ты  смотрел  на  револьверы.  А на что ты не  смотрел? На то,  что не
представляло  для тебя  опасности, верно?  А  что не представляло  для  тебя
опасности?  Неужели  ты не знаешь, что  не представляло для тебя  опасности?
Подумай.
     Римо пожал плечами.
     - Стол не представлял для тебя опасности?
     - Абсолютно.
     - А стена?
     -  Ты знаешь,  что я всегда наблюдаю  за стенами. Входя в  комнату,  я,
подобно тебе, никогда не забываю о стенах.
     -  Правильно.  Но  к столу это не относится.  Теперь мы  оба знаем, что
многие стены  таят в  себе ловушки. А столы - нет.  Вот ты и не посмотрел на
стол. Что за люди находились в комнате?
     -  Двое  патрульных  полицейских,  двое  детективов,  дама  по  фамилии
Кауфперсон и труп. Не хочешь ли ты сказать, что в меня выстрелил труп?
     Чиун вздохнул.
     - Нам повезло,  бесконечно повезло, что  ты остался жив. Ты тоже вполне
мог стать трупом.
     - Кто это сделал? Ну, говори же наконец!
     - Я  все время говорил об этом  и сейчас  повторю: то, что ты ничего не
заметил, показывает, насколько опасны эти убийцы. Они незаметны. Ты смотришь
на них, но не видишь.
     - Так кто же это, черт возьми? Кто?!
     - Ребенок, -  сказал  Чиун. - Вспомни всех погибших.  Разве в доме, где
погиб  Кауфманн, не было детей?  Были. А где, как не  на детской площадке, в
присутствии ребятни, был убит еще  один  свидетель? Если твои незрячие глаза
до сих пор не видят очевидного, зададимся вопросом: как были убиты эти люди?
Либо  с помощью  бомбы, которую  способен  бросить  или  подложить маленький
ребенок, либо с  помощью пули,  выпущенной из  мелкокалиберного оружия.  Под
каким углом вошли пули  в тела жертв? Под  подбородок, снизу вверх  - только
так и может стрелять ребенок. Ребенку нетрудно  спрятать маленький пистолет,
ребенка охранник в лучшем  случае попробует  отогнать, но уж никак не станет
от него защищаться. Ребенка, в отличие от взрослого, не принимают всерьез. И
ты не принял всерьез ребенка, который в тебя выстрелил.
     - Ну и ну, - сказал Римо.
     Чиун  принялся  рассматривать   чикагские   улицы,  по  которым   несся
автомобиль.
     - Ну и ну... - повторил Римо.
     - Смешно  вы лепечете, ребята, -  обратился  к  ним  водитель такси.  -
По-китайски, что ли?
     - Нет, - откликнулся Чиун. - Это такой язык.
     - Какой язык?
     - Такой, - сказал Чиун.
     - Японский?
     - Нет. Японский есть японский, а язык есть язык.
     Вывод напрашивался