вку и  знание, и получится  сила". Или, по крайней
мере,  у меня возникает такое  впечатление, что сила не заставит  себя долго
ждать. Хотя, возможно, я и неправ.
     Забари покосился своим нормальным глазом  на Римо и чуть подался вперед
в кресле.
     -  "Досужая болтовня  ведет к  греху",  - сказал  он,  а затем,  словно
вспомнив, откуда цитата, договорил: - Этому нас также учит Талмуд.
     -  "Дважды  подумай  и  промолчи",  - отозвался  Римо  и  также  привел
источник: - Так говорит Чиун.
     Делит и  Зава  Фифер  сидели  и молча  внимали  словесной  перестрелке,
переводя глаза с одного дуэлянта на другого, как зрители на теннисном матче.
     Подача перешла к Забари.
     - "Даже вор молит Бога, чтобы тот ниспослал ему удачу", - изрек он.
     - "Не пытайся уложить человека  острым словом,  - отозвался Римо. - Оно
может стать оружием против тебя самого".
     Делит и Зава повернули головы и сторону своего шефа Йоэля Забари.
     - "Молчание хорошо для людей ученых. А для глупцов - еще лучше".
     Головы повернулись в сторону Римо.
     - "Учись убивать взглядом. Это оружие подчас понадежнее, чем руки".
     -  "Человек рождается со  стиснутыми руками, - услышали  присутствующие
голос  Забари. -  Он надеется завладеть всем миром.  Но умирает он с пустыми
руками и ничего не берет с собой".
     Римо не заставил себя долго ждать:
     - "Для человека понимающего все может оказаться оружием".
     Матч окончился.
     Забари расхохотался и пристукнул ладонью по столу со словами:
     - Это наш человек, - адресовался он к Заве.
     Зава тепло улыбнулась.
     -  Я рад, что  доставил вам удовольствие,  - отозвался Римо. У  меня  в
запасе оставалось лишь одно: "Когда приходит весна, зеленеет трава".
     Забари рассмеялся еще пуще и сказал:
     - И у меня  тоже  оставалось  про  запас последнее  изречение: "Человек
должен научить сына какому-то ремеслу и умению не тонуть в воде".
     Римо и  Зава  тоже  рассмеялись  и  смеялись  до тех  пор,  пока  Делит
деликатно не покашлял.
     - Ты  прав. То, - сказал Забари, отсмеявшись, - но  ведь тебе известно,
как  я люблю Талмуд. - И все же Забари не  смог удержаться от  левосторонней
улыбки, когда начал: - Итак, мистер Уильямс...
     - Римо.
     - Отлично, Римо. Итак, мы проверяли вас раз,  и два, и три, но так и не
сумели найти доказательств того, что вы на самом деле американский агент.
     Римо хотел было осведомиться, как  им  удалось  установить, что  он был
вообще каким-то агентом, но вместо этого ограничился репликой:
     - Ну что ж, это веское утверждение.
     Забари посмотрел на Делита, который кивнул.
     -  Утверждение, основанное на том, - продолжал Забари, - что где  бы вы
ни оказались, обе стороны  начинают  нести тяжкие потери. Помимо уничтожения
четырех террористов,  - Забари  сделал  паузу, чтобы сплюнуть в корзинку для
бумаг,  -  был  взрыв  на  израильском сернодобывающем  комплексе,  недалеко
отсюда. Наш агент Зава Фифер сообщила, что вы находились в том районе. Мы не
имеем права упускать из виду подобное... скажем так... совпадение.
     У  Завы был такой вид, словно она  жалела, что нет возможности упустить
это совпадение из виду.
     - Что ж поделаешь, если я такой невезучий, - сказал Римо. - Но я думал,
что  цель нашей встречи - обмен мнениями, а не дополнительное изучение моего
послужного списка.
     - Верно, - откликнулся Забари,  темнея левой частью лица. - Дело в том,
что  мы  не  в  состоянии   обнаружить  связь  между  этими  террористами  и
злодейскими убийствами израильских граждан, так я говорю, То?
     Тохала Делит провел  рукой по своей шевелюре и, не глядя в свои бумаги,
как обычно расположенные у него на коленях, спросил:
     - Мистер Уильямс... Римо, а вам не удалось обнаружить взаимосвязь?
     Римо   посмотрел  на  лица  собравшихся.  Обстановка  в  кабинете  была
наэлектризована до предела, когда он ответил:
     - Нет.
     На  лице Завы не  дрогнул ни  один  мускул. Забари откинулся  на спинку
кресла. Делит вздохнул.
     - В таком случае что, по-вашему, происходит? - спросил Забари.
     - Сложный вопрос, - отозвался  Римо. -  Насколько я  могу предположить,
арабы  хотят  добиться  монополии на  куриный  бульон.  Пока  нашим людям не
удалось выяснить ничего ценного.
     - Вот-вот, - подал голос Тохала Делит.  -  Я об этом  и говорил, Йоэль.
Израиль  просто нафарширован  разными  иностранными агентами. И  нет никакой
связи  между  теми  убийствами,  покушениями  на  жизнь  уважаемого  Римо  и
проблемами безопасности, ответственность за которую является нашей задачей.
     -  Я   в  принципе  готов  согласиться,  То,  -  сказал  Забари,  потом
переключился  на  своего американского  гостя: - Люди,  которые пытались вас
убить,  возможно,  увидели  в  вас  всего-навсего  очередного  американского
шпиона,  от  которого  было бы желательно избавиться. Это и  впрямь не имеет
никакого отношения к нашему агентству и нашему... проекту.
     И  хотя  все в кабинете  прекрасно  знали,  что  скрывается  за  словом
"проект", никто не мог заставить себя высказаться открытым текстом.
     Тохала  Делит посмотрел на  свои широкие швейцарские часы и сделал знак
Забари.
     - Ах да. То, ты прав. Прошу вас извинить, - обратился Забари к Римо,  -
сегодня  Йом Хазикарон.  - Увидев замешательство на лице Римо, он пояснил: -
День  поминовения.  Боюсь, пора  заканчивать,  поскольку у  нас  с  мистером
Делитом еще много разных дел.
     Забари и Делит встали с мест. Зава тоже встала, чтобы проводить Римо.
     -  Однако, - продолжал  Забари, - я бы предложил вам несколько изменить
ваше  деловое  расписание,  коль  скоро  ваше  инкогнито раскрыто. Например,
посвятите больше  времени изучению  этой вашей книги Синай-Джю.  Мне было бы
крайне грустно, если бы, находясь в Израиле, вы бы  отправились на встречу с
вашими предками.
     Римо  встал  и слегка  поднял  брови.  Что  это, не замаскированная  ли
угроза?
     - Обо мне не беспокойтесь, - сказал он Йоэлю Забари. - Как гласит Книга
Синанджу: "Не бойтесь смерти, и тогда она не станет вашим врагом".
     Зава  пошла  к  двери,  провожая Римо, а Забари  стоял  и грустно качал
головой.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     Служба  проводилась,  как  всегда, вечером  накануне  израильского  Дня
независимости, который неизменно падал на пятый день Ийара, хотя по западным
календарям это всегда разные дни.
     Кроме того, в отличие  от похожих праздников  на Западе, в Израиле этот
день   отмечается   по-своему.   Нет   пышных   празднований,   фейерверков,
мясом-барбекью.  Никто не  читает стихов,  и почти не услышишь долгих речей.
Есть лишь особенно острое осознание того, сколь трудным, тяжким, сопряженным
с огромными жертвами был путь к свободе, и  твердое  убеждение, что погромы,
преследования, массовые убийства больше никогда не должны - не имеют права -
повториться.
     Вечером поминают  усопших,  а  на следующее утро снова  возвращаются  к
повседневности, которая являет собой постоянную войну.
     Все это Римо объяснила Зава, прежде чем оставить его, чтобы отдать дань
традиции  и помянуть  погибших.  Напоследок  она сообщила Римо телефон своей
бабушки,  если вдруг он пожелает  с ней связаться, и отбыла. Римо поплелся к
себе  в  отель, а  Забари и Делит военным  шагом прошли  по авеню  Достойных
Друзей  Израиля. Они поднялись  на Хар-Хазикарон,  то  есть  Гору  Памяти, и
остановились  перед  прямоугольным  зданием,  сложенным  из  неотшлифованных
камней и кусков металла. Это был мемориал Яд-Вашем.
     Израильские  солдаты устроили  салют из автоматов, на британский манер.
Маленькая  девочка,  которая не то  что не помнила былые битвы,  но и вообще
плохо понимала, что  творится вокруг, зажгла Поминальный огонь. Затем раввин
стал читать каддиш - поминальную молитву.
     Кто-то  из  собравшихся  предавался  воспоминаниям.  Кто-то  сгорал  от
ненависти к врагам, кто-то плакал, вспоминая  погибших родственников. Только
одного человека распирала гордость.
     Этот человек знал,  что без него и таких, как  он, перед этим кошмарным
мемориалом  не собралась бы толпа. Без него и таких, как он, никто не назвал
бы этот холм Горой Памяти, ибо не было бы шести  миллионов погибших. Не было
бы слез и ненависти.
     Это был его мемориал. Памятник нацистам.
     Человек, которого когда-то звали Хорстом Весселем, выскользнул из толпы
в тот момент, когда представитель правительства стал говорить речь. Он вошел
в Яд-Вашем, чтобы еще раз посмотреть на дела рук своих. Он хотел окунуться в
прошлое.
     Все будет в  порядке. Никто не обратит внимание на то, что он ушел.  Ни
Зава Фифер, которая слишком уж  увлеклась молитвой.  Чертова  фанатичка!  Ни
этот  невероятный  осел  Йоэль  Забари,  который  внимал тем глупостям,  что
исторгал оратор на  радость  аудитории  - этому  скопищу болванов с постными
лицами.
     Никто не заметил, что Тохала Делит выскользнул из толпы.
     Тохала Делит вошел в зал мемориала, очень напоминавший склеп. Он стоял,
гордо  выпрямившись,  в каменном зале, где вечный  огонь посередине  посылал
причудливые отблески, играя тенями на его высоких скулах и темных волосах.
     Он сжимал и  разжимал свои могучие кулаки, шагая  по  полу, украшенному
табличками,  на которых были  занесены названия нацистских лагерей смерти во
время второй мировой  войны. Он шагал через  Берген-Бельзен, через Аушвиц  и
Дахау.  Наконец  он  подошел  к  своей родной  Треблинке.  Человек, которого
когда-то  звали  Хорстом  Весселем,  вспоминал  Треблинку,   содрогаясь   от
гордости.
     Это была его идея! Они тогда терпели поражение в войне. Признать это не
означало совершить предательство. Ни в коем  случае. Особенно если и родился
план, как использовать это поражение в качестве отправной точки для грядущей
победы. Победы над  главным, над  единственным врагом -  евреями.  Остальные
воевали за псевдоидеалы, подсунутые им  евреями.  Но рано  или поздно и  они
прозреют. А евреи, воплощение  этих ложных, пагубных  идеалов,  должны  быть
уничтожены раз и навсегда.
     Тохала  Делит  слышал, как снаружи  люди  нараспев что-то скандировали.
Это,  стал смутно  припоминать  он,  тринадцать  постулатов веры, изложенных
пророком. Он слушал  слова,  которые каждое утро изо  дня  в  день повторяли
евреи, и переводил их на свой язык.
     - Господь - наш единственный оплот... - хором скандировали собравшиеся.
     "А наш оплот - Гитлер", - проносилось в голове у Делита.
     - Господь - един...
     "Поживем, увидим".
     - Господь лишен плоти...
     "Скоро и вы ее лишитесь".
     - Господь - начало и конец...
     "Скоро будет вам всем конец".
     - Мы молимся лишь нашему Господу...
     "Не поможет!"
     - Слова пророков истинны. Истинны пророчества Моисея...
     "Еще немного, и вы сможете с ним пообщаться лично".
     - Господь передал Тору Моисею. Тору изменить нельзя...
     "Изменить нельзя, но уничтожить можно".
     -  Господу ведомы мысли  всех  и каждого. Господь награждает  за добрые
дела и наказывает за злые...
     "Тогда Господь первый поймет, что я прав!"
     - Мы будем ждать прихода Мессии...
     "Долго ждать не придется".
     - Мы верим в то, что мертвые воскреснут...
     "Верьте сколько влезет".
     Тохала  Делит  чувствовал  себя превосходно. Сегодня, в последний  день
существования  еврейского  народа, он вспоминал прошлое. Он  вспоминал,  как
готовил специально отобранных нацистов: Фрица Барбера, который стал доктором
Мойше  Гаваном, Хельмута Дорфмана, который стал Ирвингом Марковичем,  Йозефа
Брунхайна,  который стал  Эфраимом  Хегезом,  а  также Леонарда  Эссендорфа,
который  стал  Беном  Айзеком  Голдманом.  Он  помнил,  как  они  специально
голодали,  чтобы не выделяться среди уцелевших узников концлагеря Треблинка.
Как им было сделано обрезание -  символ новой веры.  Как они на исходе войны
превратились в евреев. Как они, благодаря уму и таланту, сумели пробраться в
правительственные  сферы. Как  объединяла  их неумолимая  жажда  отмщения  и
окончательного уничтожения всего того, что связано с еврейством.
     Тохала  Делит услышал  снаружи хор.  Собравшиеся  пели  один  из  своих
мерзких гимнов:

     Пока еще жив наш еврейский народ,
     Пока не угасла надежда,
     Мы знаем, незыблем наш славный оплот,
     Сион нам сияет, как прежде.
     Пусть злобные силы народ наш гнетут,
     Евреи непоколебимы.
     Что б ни было, мир и свобода нас ждут
     Под небом Иерусалима!

     Но  Тохала  Делит  слышал  совсем  другие  слова.  Охваченный  каким-то
трансом, он стоял, покачиваясь, внимая иной песне.

     Пока еще жив ваш еврейский народ,
     Но это вполне поправимо.
     Великого Гитлера дело живет.
     Возмездие неотвратимо.
     Не жить вам безбедно в Сионском раю,
     Оставьте пустые надежды.
     От собственной бомбы в родимом краю
     Погибнете все вы, невежды!

     Тохала Делит сунул  руку во внутренний карман пиджака. Когда смолк хор,
он  вытащил  черную  прямоугольную  коробочку,  из которой  торчали какие-то
провода. Казалось, у него на ладони лежит гигантский паук-тарантул.
     Тохала  Делит  был  готов.  Те, кто  дал слабину,  погибли.  Он  просто
отшвырнул их с пути. Впрочем, ничего другого эти предатели и не заслуживали.
Он превратил их в кровавые свастики.
     Но теперь это уже  не имело никакого значения. Миллионы мертвых  евреев
тоже не имели уже  никакого значения. И даже двое живых американцев не имели
значения.  Имея в руках  эту коробочку, он теперь отправит их на свидание  с
духом Гитлера.
     Наступал Четвертый рейх. Рейх на небесах!
     По  ту сторону дверей из искореженного  страданиями металла послышалось
пение  "Ани-Маамин".  Зава Фифер,  Йоэль Забари и все собравшиеся  пели этот
гимн,  выражавший  их беспредельную веру во  Всевышнего даже в самые мрачные
моменты жизни. Этот гимн не раз пели евреи, отправляющиеся в  газовые камеры
нацистских лагерей смерти.
     Тохала  Делит положил коробочку обратно  в карман. По-прежнему  сияя от
радости, он вышел из мемориала.
     Недурно, недурно. Этот гимн сейчас очень к месту!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     - Это  ты  решил так  пошутить? -  осведомился Римо,  встретив Чиуна  в
вестибюле отеля "Шератон" - Труп посередине гостиной. И хоть бы кровь вытер!
     Чиун сидел спиной к Римо, подставив лицо сквозняку.
     - Меня уже  тошнит от  всего этого,  - сообщил ему  Римо.  - Ты думаешь
только о себе. И еще хочу сказать: ты мелок, мелок, мелок.
     Чиун  принялся  изучать  затейливый  узор  на  ковре,  что устилал  пол
вестибюля.
     - Я все равно не уйду, - заявил Римо.  Даже если ты  решил поизображать
из себя стену.
     Римо уставился Чиуну в затылок и сказал.
     - Отвечай.
     Молчание.
     - Ладно, - сказал Римо. - Я посижу и подожду, пока ты не ответишь.
     -  Отлично,  -  вдруг  заговорил  Чиун.  Мы  можем  вдвоем  посидеть  и
подождать,  пока  мне не доставят мои кассеты. Почему  ты решил прервать мою
медитацию? Тебя удивил небольшой беспорядок в номере? Твоя грязь?
     -  Моя  грязь? Моя грязь? - взвился  Римо. - Как ты смеешь называть это
моей грязью?
     -  Грязь  эта интересовалась именно твоей  особой, потому что я, как ты
выразился, слишком мелок. С какой стати грязи интересоваться мной?
     Римо  почувствовал,   что   у  него   сдавило   горло.  Он  понял,  что
сопротивление практически бесполезно. Он решил капитулировать и замолчал.
     Но Чиун не собирался сдаваться и спросил:
     - А знаешь, чего ты не сделал?
     - Чего?
     - Ты не послал мое уведомление Норману Лиру, Норману Лиру.
     - Если я отошлю письмо, ты приберешься в номере? - спросил Римо.
     Последовал ответ:
     - Если ты отправишь письмо, то я разрешу тебе убрать номер.
     - А если я его не отправлю? - спросил Римо.
     -  Тогда  тебе  все  равно  надо  будет  чем-нибудь  заняться.  Уборка,
например, превосходно отвлекает от всяких дурных мыслей.
     Римо в отчаянии вскинул руки. И  тотчас услышал  негодующий голос Шломо
Артова:
     -  Ага!  Я же просил вас, молодой человек,  вести  себя почтительно  по
отношению к вашему отцу. Ну, что случилось?
     - Да, - вступил Чиун. - Что случилось с тобой?
     - Не суйте нос не в свое дело, - ответил Римо Артову.
     -  Я  слышал ваш разговор, -  сообщил тот.  - Надо же такое  придумать:
кричать на родного отца!
     Он обернулся к Чиуну и сказал:
     - Мистер Лир, я выражаю вам свое сочувствие.
     - Мистер кто? - удивился Чиун.
     - А вам, Норман, - обернулся Шлома к Римо, - должно быть стыдно!
     - Что это за лунатик? - обратился Чиун к Римо.
     - Не обращай на него внимания, - сказал тот. - Что еще один бедняга,  у
которого вот-вот будет приступ астмы.
     - Чепуха, - пылко  возразил Артов. - В жизни  не чувствовал себя лучше!
Кха-кха-кха!  -  И  вдруг  с  Артовым  случился  страшный приступ  астмы. Он
согнулся  пополам, задыхаясь и ловя ртом воздух,  и  позволил Римо проводить
его до конторки.  Уверив, что  скоро Артов  почувствует  себя гораздо лучше,
Римо убрал руку с плеча  бедняги, и вскоре заведующий отделом бронирования и
в  самом  деле  почувствовал себя  несравненно лучше,  несмотря на  то,  что
способность говорить в полный голос вернулась к нему лишь две недели спустя.
     Римо повернулся к Чиуну.
     - Почему бы нам не  двинуться наверх, - процедил он сквозь зубы,  - где
нам никто не помешает предаваться приятной беседе?
     - Мне здесь нравится больше. Я  посижу и подожду мои дневные  драмы,  -
упорствовал Чиун.
     - А вдруг Смит будет нам звонить?
     - Ну и пусть. На сегодня с меня довольно психов.
     - Я никогда не отправлю это письмо, - сказал Римо.
     - Ладно, - проворчал  Чиун. - Пожалуй, придется пойти и посмотреть, как
ты  будешь  убираться.  Я  не могу тебе доверить  даже пустяка, ты все равно
где-нибудь да напортачишь.
     Прежде  чем  они вернулись  в  залитый кровью номер, Римо остановился у
киоска и  купил чемодан.  Когда он запихивал  в  него останки  Ирвинга Одеда
Марковича, позвонил телефон.
     -  Отдел  уборки?  -  сказал Римо в  трубку.  - Вы убиваете, я  за вами
убираю!
     На  другом  конце провода  было  тяжкое  молчание.  Оно давило,  словно
камень.
     - Невероятно,  но факт, Смитти, -  сказал в  трубку Римо. -  У вас даже
молчание какое-то кислое.
     -  Если бы я не видел вас своими собственными глазами, -  сказал Харолд
Смит, - я бы ни за что не поверил, что на свете бывают такие типы, как вы.
     - Ну, что вы хотите мне сказать, Смитти? А то я вообще-то занят.
     Римо переломил правое колено трупа, чтобы тот конец влез в чемодан.
     - Может,  ничего, может, все на свете, -  загадочно отозвался  Смит.  -
Люди,  которые приветствовали вас по прибытии, прошли через концентрационный
лагерь в Треблинке в годы второй мировой войны.
     - Ну и что?
     - Убитый бизнесмен Хегез, а также Голдман тоже были в Треблинке.
     - Правда?
     - И доктор Мойше Гаван.
     - Все? В одном месте? Вы в этом уверены? - спросил Римо.
     -  Да,  -  сказал  Смит.  Он  сидел  в  местечке  Рай,  штат  Нью-Йорк,
уставившись  на  экран компьютера,  представлявшего электронную  систему, по
сравнению с  которой ИБМ  показался бы арифмометром. Маленький  компьютер на
письменном  столе  Харолда  Смита  позволял  ему   использовать  информацию,
поставляемую  тысячами  людей, школ,  учреждений, библиотек, религиозными  и
деловыми кругами со всех уголков земного шара.
     Задачей Смита  было  изучать информацию и делать заключения,  какое все
это имеет  отношение к  судьбам Америки и всего мира. Обычно  его письменный
стол был завален грудами страниц с самыми разными материалами, но на сей раз
там не было ничего, кроме напечатанного на машинке конспекта в четыре листа.
Смит  пришел  к  кое-каким  выводам, потому  что  у  сестры  одной  женщины,
состоявшей  в   Американском  Еврейском  комитете,