мое,  и держался  до  тех  пор, пока  не зарыдал от  боли. И тогда,
мысленно вымаливая себе прощение, он рассказал  супругам Доломо о препарате,
уничтожающем память.
     Но он предупредил их, что это  очень опасное средство. Он умолял  их не
пускать его  в ход, хотя доктор  Доломо  и  принялся рассуждать  о  том, что
снадобье  можно  продавать  небольшими  дозами  слушателям  второго  уровня,
используя их  как  подопытных  кроликов. Или,  еще лучше, применять  его как
вспомогательное  средство  обучения  на  первом  уровне.  Возможности  здесь
воистину безграничные: можно опоить снадобьем весь второй  уровень,  а когда
его  действие прекратится,  то  объявить, что "Братство Сильных"  вернуло им
память. Разумеется, Толедо получит свою долю. А еще лучше -- часть снадобья.
И тогда они забудут про свою долю.
     -- Его можно подмешивать  в  пищу  тем, кто  собирается дать  показания
против нас, -- задумчиво произнес доктор Доломо, закуривая сигару.
     -- Против тебя, Рубин, -- поправила супруга Беатрис Доломо.
     -- Я -- твой муж.
     -- Умоляю! -- вскричал Уилбур.
     -- Что будем с ним делать? -- спросил Рубин.
     --  Мне  не нужен придурок, бегающий  по  улицам  с  готовым обвинением
против меня, -- в ярости прошипела Беатрис.
     -- Я тебя предупреждал, малыш, -- пожал плечами доктор Доломо.
     -- Умоляю, -- всхлипнул Уилбур. -- Умоляю, отпустите меня.
     Беатрис кивком головы приказала развязать его.
     -- Мы не будем  убивать его, -- сказал Рубин. -- Он  рассказал нам, как
действует  это  средство.  Пусть  отхлебнет  его, как  это  было  принято  у
индейцев. И обо всем забудет.
     -- Нет! -- крикнул Уилбур.
     -- Молодой человек, вам известно, как обедают аллигаторы? -- обратилась
к нему Беатрис  Доломо. --  Значит  так: либо  ты  глотаешь лекарство,  либо
изучаешь   строение   челюстей   американского   аллигатора.   Знаешь,   они
предпочитают раздирать свой  обед на  части, а не пережевывать его. Не такой
уж богатый выбор у тебя, как ты полагаешь?
     Уилбур посмотрел на коричневую жидкость. Он попытался представить себе,
каково  ему будет,  когда  он забудет обо  всем --  забудет, кто он, кто его
родители,  как  он  прожил   жизнь...  И  в  этот  последний   момент  своей
сознательной  жизни  он  понял, почему индейцы именно  так  наказывали своих
преступников. Он сделал глоток и попрощался с самим собой.
     Жидкость оказалась  на удивление  сладкой и приятной. Уилбур думал, что
он успеет отметить про себя, когда она  начнет  действовать и что мелькнет в
его памяти в последние секунды.
     Эта  мысль недолго продержалась  у  него  в  голове. Он  стоял  посреди
комнаты, на него смотрели  какие-то люди,  а во рту было сладко. Он не знал,
плохие  это люди или хорошие. Он  не знал, что он в Калифорнии. Он знал, что
светит солнце и какой-то милый человек говорит, что сейчас ему смажут чем-то
спину и  тогда спина,  которую он  чем-то обжег, перестанет бо-бо. Но Уилбур
Смот толком не понял и этого. Он не знал, что значит обжег. Он даже не знал,
что такое бо-бо.
     Он лежал на полу, потому что еще не умел ходить.
        "Глава вторая"
     Его звали Римо, и он опять учился. Но на этот раз дело шло медленнее, а
стена не слишком его вдохновляла. И тело не было таким же живым, как раньше.
     С берега дул ветер  и нес песок на вымощенную камнем дорожку, огибающую
высокое роскошное здание. Песок осыпал кусты, стопы и голые лодыжки Римо. За
спиной,  над  темным  Атлантическим  океаном,  всходило  красное  солнце. На
Майами-Бич было тихо -- только где-то  вдалеке крысы  копошились в  мусорных
баках.  Римо  кожей  чувствовал соленый морской воздух -- влажный, теплый  и
живительный.  На  его  губах  был  привкус соли,  а  над  ним  всеми  своими
пятьюдесятью этажами нависала кирпичная стена, уходящая в ночное небо.
     А раньше  бывало  так  просто.  Теперь  ему  приходилось  начинать  все
сначала. В самый первый  раз -- это  было  много лет тому назад --  он начал
сверху  и спустился на  землю.  Это  была проверка,  поддастся ли он страху,
способен ли он подавить это чувство, мешающее телу двигаться гак, как оно на
это способно.
     Он коснулся  ладонями кирпичной кладки и подушечками пальцев ощутил швы
строительного раствора,  крошащийся цемент. Его  тело вжалось в стену, будто
под давлением, исходящим от позвоночника, от дыхания, от всего тела, которое
так редко в истории человечества использовалось на все сто процентов. Пальцы
его  ног ощущали  влажную  поверхность кирпичей и  так точно находили  точки
опоры, что тело  оставалось  в равновесии на  отвесной  стене. Затем  то  же
самое: подушечки пальцев на цементе, пальцы ног на кирпичах. Тело скользнуло
вверх по  стене.  Римо  щекой  чувствовал  мельчайшую  вибрацию  фундамента,
глубоко уходящего в скалистую породу.
     Щека  терлась  о кирпичи,  руки, как у  пловца, выбрасывались  вперед и
цеплялись  за стену,  ноги  толкали  тело вверх, и  тело послушно  двигалось
вверх,  руки  вверх, руки  вниз, ноги вместе,  пальцы  ног  отталкиваются от
стены, руки вверх,  пальцы  ног внизу,  руки вниз, пальцы ног идут вверх все
быстрее и быстрее. И  по мере того, как Римо  оставлял позади себя  окна, по
мере  того,  как  крыша  здания  становилась  все  ближе  и  ближе,  к  нему
возвращалась  былая легкость.  Былая  плавность движений Былое совершенство.
Ему говорили, что так оно и будет.
     Если бы за ним кто-нибудь наблюдал, то увидел бы перед собой  плывущего
по стене человека. Именно так  все  это и  смотрелось. Но самое удивительное
заключалось  в том, что  ничего  удивительного  в этом  не  было  -- человек
передвигался, не нарушая никаких законов природы Взору наблюдателя предстало
бы самое что ни на есть естественное зрелище
     -- Не так уж плохо, -- донесся с крыши тонкий скрипучий голос.
     Римо  сгруппировался, как ныряльщик  перед  прыжком,  и приземлился  на
крышу. Он  был худощав, но запястья у него были широкие, можно даже сказать,
толстые.  Темные глаза, высокие  скулы, тонкие  губы.  Одет он был  в темные
брюки и темную рубашку.
     -- Возможно, --  сказал он. -- Я опять чувствую себя в согласии с самим
собой.
     -- Это не  то, с  чем ты  должен чувствовать себя в согласии  Ты должен
чувствовать себя в согласии со мной. Именно из-за  этого на тебя и свалились
все эти неприятности. Именно из-за этого  тебе  приходится  учиться заново А
что же будет, когда ты останешься без меня?
     -- Наконец-то у меня наступит минута покоя, папочка, -- ответил Римо.
     -- Самый полный покой обретаешь в  смерти, -- донесся из тьмы скрипучий
голос.
     Ветер шелестел темным кимоно говорящего. Это  был старик с торчащими во
все  стороны и развевающимися на ветру, подобно вымпелам,  жидкими волосами.
Но тело его было крепче, чем фундамент  того  здания,  на крыше которого они
сейчас  стояли  Старик поднял вверх руку  и  оттопырил палец, оканчивающийся
длинным, гладким, изогнутым ногтем
     -- Смерть,  -- сказал Чиун, -- это  самое  простое, что  только есть на
свете
     -- Не беспокойся, папочка, -- утешил его Римо. -- Это же моя смерть.
     -- Нет, -- возразил Чиун. -- Теперь уже нет У тебя нет права умирать --
не больше, чем было у меня до того, как я нашел Мастера, который займет  мое
место, -- Мастера Синанджу.
     Римо  не ответил  Он  знал,  что  старик  прав  Он  сам  навлек на себя
опасность,   подставил   свою  сверхчувствительную   нервную   систему   под
радиоактивное  излучение. В обычной  ситуации  он  понял  бы,  в  чем  дело,
почувствовал бы. Но, находясь во власти гнева, он  потерял значительную долю
своей  чувствительности.  Чиун  говорил,   что  на  это   вещество  наложено
проклятие, а Римо в проклятия  не верил,  особенно в те из них, которые были
занесены в хроники Дома  Синанджу И он не  слышал своего тела, которое могло
предупредить его об опасности  А когда его силы оказались подорваны, он стал
еще менее способен чувствовать что-либо
     Чиун выходил  его, но не позволял  забывать, что хроники Синанджу могли
предотвратить  беду. Проблемы Римо с хрониками  Синанджу начинались с Чиуна,
потому что читать ему  приходилось то,  что написал Чиун, а  чиуновы писания
были слегка  затушеваны.  Например, Чиун нигде ни единым словом не упоминал,
что его ученик не только не имеет  никакого отношения к деревне Синанджу, но
даже не является корейцем. Что он помогает не человеку с Востока, а белому.
     Если кто-нибудь  когда-нибудь прочитает хроники  Чиуна,  где американцы
описаны  как "счастливые, но  нервные  люди, скорые  на  гнев и не способные
совладать с ним", то  Римо предстанет перед читателем как кореец. В творении
Чиуна  было  немало  намеков на любовь  Римо  к  видам  западного  побережья
Корейского полуострова, хотя  Римо лишь  раз посетил  Синанджу,  да  и то --
только  для  боя.  Почти  при каждом упоминании  Римо Чиун  подчеркивал  его
высокие скулы, столь не вяжущиеся с обликом белого человека.
     А  тот факт, что Римо  сирота, давал Чиуну основания сомневаться в том,
что его отец и мать не были корейцами.
     --  Я  -- белый, -- не уставал повторять Римо. И это значило,  что Чиун
научил Римо  всему, только не тому, как  войти  в историю Синанджу.  И  Римо
по-прежнему не  верил  тому,  что  было  написано Чиуном,  хотя  старик  так
прокомментировал его восхождение на крышу пятидесятиэтажного здания:
     -- Это искусство великого  Вана Великий Ван  научил нас восходить вверх
по  отвесным стенам.  Если  бы  меня здесь не было, ты бы мог прочитать  мои
хроники и заново понять, как это делается.
     --  Если бы  тебя  не было  рядом со  мной, папочка, мне,  вероятно, не
пришлось бы заниматься  чтением истории Синанджу. Впрочем,  я и сейчас их не
очень-то читаю.
     -- А не мешало бы, -- наставительно заметил Чиун. В дверь, выходящую на
крышу, кто-то бешено забарабанил.
     -- Эй, как вы сюда попали? Убирайтесь немедленно!
     Римо  подошел  к  двери,  из-за  которой доносился  голос.  Дверь  была
заперта. Он легонько сжал дверную  ручку в ладони, а затем, удостоверившись,
что замок врезан на  ее уровне, дернул вверх. Металлические обломки полетели
в разные стороны, как шрапнель, и дверь открылась. На крышу вышел охранник.
     -- Взлом  и нарушение прав частного  владения,  -- процедил он, увидев,
что в двери больше нет замка.
     -- Я сломал замок только для того, чтобы впустить вас.
     -- А как ты сам здесь оказался?
     -- Вам не понять, -- сказал Римо.
     --  Посмотри  на его скулы,  --  показал  Чиун на  охранника.  -- Самый
обыкновенный белый. Разве он поймет?
     --  Кого  это  вы,  кретины,  называете  обыкновенным?   --  разозлился
охранник.
     --  Он хочет  сказать  совсем  не  то, что  вы  подумали, --  попытался
успокоить его Римо.
     --  Скулы!  Ты  на  свои  посмотри.  Ты  же  похож   на  этого  старого
косоглазого!
     Охранник принял боевую стойку.  Руку он  держал на дубинке. Весил он не
меньше, чем Римо  и  Чиун вместе взятые  Он  не сомневался, что  дело  будет
решено одним ударом. Его ударом.
     Когда старик сделал шаг в  его сторону,  он поднял  дубинку, готовый со
всей силы обрушить ее и вбить старику  голову  в  его развевающийся халат. И
вдруг  он  почувствовал  что-то  у себя на щеке,  и  рука  его непроизвольно
опустилась.  Губы. Затем  послышалось  чмоканье. Старикашка  поцеловал его в
щеку, как раз когда  он  собирался  старикашку прибить. А затем,  совершенно
незаметно, старикашка переместился к нему за спину.
     -- Я отблагодарил его в соответствии с западными обычаями, --  объяснил
Чиун свой поцелуй -- первый в жизни.
     Дом Синанджу допускал нежности,  но не те,  что  приняты  на Западе. Но
радость в сердце Чиуна требовала  выхода, и  он поцеловал  белого  громилу в
синем костюме охранника с серебряным квадратным значком на груди.
     Охранник каким-то образом упустил старика, но его молодого сообщника он
упускать  не  собирался. Он в раздражении вертел дубинкой  --  еще бы, хотел
образумить  старика, а получил звонкий поцелуй в щеку. Римо поймал дубинку и
толкнул ее вперед, как турникет в метро.
     Ему надо было догнать  Чиуна.  Сила противодействия мало что значит для
человека,  у которого  все  до  единой  клеточки  тела  находятся  в  полной
гармонии. Эффект  же, произведенный этой силой  на охранника, был сопоставим
со  столкновением с  тяжелым  грузовиком. Столкновение с  Римо  подарило ему
раздробленный  таз,  разошедшиеся позвонки, вывихнутые  плечевые  суставы  и
отняло добрых полчаса времени, которые он провел без сознания на крыше.
     Римо последовал за Чиуном.
     -- Этот охранник плохо видит в темноте, -- заметил Римо.
     -- Он белый. И его зрение -- это зрение белого человека.
     -- Ты говорил, что у белых странные глаза, что  они плохо видят, потому
что круглые окуляры не дают такого же четкого изображения, как удлиненные.
     -- Он видел вполне прилично, -- буркнул Чиун, прибавив скорость.
     Римо  шел  за  ним  следом.  Чиун спускался  по  лестнице быстрее,  чем
скоростной  лифт, быстрее, чем спринтер на  финишном  отрезке  дистанции, --
пролет за пролетом на десятый этаж. Кимоно развевалось  у него за  спиной, и
весь он был исполнен непередаваемой грации. Вернувшись к себе, Чиун прямиком
направился  к чернильнице и  свитку, и на  устланном  коврами  полу в  своем
временном  пристанище  в  многоквартирном  доме в  Майами-Бич  Чиун,  Мастер
Синанджу,  записал  свои  впечатления  от  сегодняшнего вечера,  не  обращая
внимания на протесты Римо.
     "И вот, все эти долгие годы Мастер Синанджу работал с новым Мастером по
имени Римо в стране, давшей  ему приют.  Мастеру Чиуну стоило немалых трудов
разыскать Римо. И он сразу же  заметил разницу между ним и  другими белыми",
--  писал Чиун с  невероятной  скоростью,  но  при этом каждый выведенный им
иероглиф был  совершенен, строчки  шли ровно, будто он писал по  линейкам. В
эти  рассветные часы на  Мастера  снизошло вдохновение.  И сердце  его  было
преисполнено радости.
     "И  вот,  однажды  ночью простой  белый,  поставленный стражником, дабы
охранять  один из малозначащих замков для простого люда, заприметил  Чиуна и
его ученика  Римо. И в красных  лучах утреннего  солнца, когда круглые глаза
видят  предметы более четко, чем нормальные, он увидел то, что Чиун приметил
много лет тому назад. Он обратил внимание на скулы  и глаза  Римо. И заметил
несомненное сходство.
     Даже самый никчемный  белый не  может не разглядеть в  Римо  идеального
корейца, даже самый  ничтожный белый  неизбежно увидит это.  И этот стражник
сообщил об этом Чиуну.
     И тут встает один вопрос,  долго  уже преследовавший Чиуна, открывателя
Америки  -- народа, а не территории, которая была открыта Мастером Кан Ви во
времена расцвета империи Майя. Кто, какой именно кореец был предком Римо?
     Был  ли это какой-то неведомый Мастер Синанджу? Бросил ли  он свое семя
на почву  новой нации, дабы  Чиун мог теперь собрать урожай? Кто  из великих
Мастеров  Синанджу  прошлого может считаться предком Римо,  не  ведающего  о
своем происхождении?"
     Чиун сидел,  склонившись  над  пергаментом, как склоняется  цветок  над
поверхностью пруда. И  вот теперь  он выпрямился  и с довольным видом вручил
перо Римо.
     -- Ты  не можешь сказать, что это не правда. Возьми перо и  впиши  свои
первые фразы в историю Синанджу.
     Римо  легко  читал  по-корейски.  Чиун  писал  на  старом  литературном
корейском, на который китайский язык оказал большее  влияние,  чем японский.
Но многие знаки --  например, иероглифы, обозначающие различные виды оплаты,
-- были изобретением Дома Синанджу. Только Дом Синанджу принес на Восток все
богатство Запада в виде даров славному Дому наемных убийц-ассасинов. Вещи, о
которых не ведали прежде на Востоке, прибывали в Синанджу по морю  и посуху.
Мастерам  прошлого приходилось изобретать собственные знаки, чтобы составить
полную опись своих сокровищ. И труд их был преисполнен любви.
     Римо  помнил, как  Чиун  показал ему то  место, откуда  начинались  его
собственные  записи.  Они  шли  вслед за записями  отца Чиуна,  а те в  свою
очередь начинались там, где кончались записи отца его отца. В хрониках велся
подробный учет всех близких и дальних родственников, и даже упоминался некий
льстивый  шут  родом  наполовину из  Синанджу,  наполовину  из  Пхеньяна  --
пользующегося дурной славой города  распутных  женщин и еще более  распутных
мужчин, места,  где не  подобает  жить гордым выходцам из маленькой рыбацкой
деревушки Синанджу.
     Римо в этой истории дома ассасинов именовался "полукровкой".
     Он  взял перо  и  еще  раз  перечитал написанное Чиуном.  Он  знал, что
будущие  поколения будут критически  оценивать  его почерк, если  вообще они
будут, эти самые будущие поколения. Ему пришла в голову мысль: а когда же он
сам  начнет  воспитывать  нового  Мастера? Он изучил  искусство Синанджу для
того,  чтобы  служить  своей  стране,  но  оказалось,  что  знание  Синанджу
накладывает на него обязательство воспитать ученика. Средство стало целью.
     Римо  прочитал еще раз, что  написал  Чиун, затем быстро начертил знак,
представляющий собой сочетание бычьих  рогов и бычьего же помета.  В Америке
это сочетание служило просторечным обозначением вранья.
     Чиун прочитал написанное своим учеником и медленно кивнул.
     -- Теперь, когда ты объяснил, что значит благодарность белого человека,
не подтвердишь ли ты то, что слышал на крыше?
     -- Он имел в виду совсем не то, что сказал.
     -- А! Ты  настолько продвинулся  в своем знании  Синанджу, что научился
читать чужие мысли. Тогда скажи мне, о чем думаю я.
     -- Ты не хочешь признаться сам себе, что обучил белого.
     -- Если  ты действительно  так  считаешь, тогда напиши это! -- В голосе
Чиуна звучал полярный холод. -- Давай! Пиши! Мастер должен писать правду.
     -- О'кей, -- кивнул Римо. -- Я напишу, что работаю на некую организацию
и что ты --  мой  учитель. Я  напишу, что я  много  чему научился и  стал не
таким, каким был прежде, но все же я белый. Белый человек овладел искусством
Синанджу и стал частью Синанджу. Вот что я собираюсь написать.
     Чиун стоял и  ждал,  не говоря ни  слова. Но  когда Римо  поднес перо к
пергаменту, он быстро свернул свиток.
     -- История Синанджу слишком важна, чтобы  дозволить подобный бред.  Без
истории человек -- ничто.  Самое плохое заключается не в том, что когда  вы,
белые, поработили черных, вы заставили их работать на себя. Не в том, что вы
их убивали. Не в том, что отнимали у них жизнь --  это во все времена делали
и другие. Самое бесстыдное  из  того, что вы  натворили,  -- это  то, что вы
отняли у них историю.
     -- Я рад, что ты признал, что я белый, -- заметил Римо.
     -- У тебя от белых  только недостатки. Ты не можешь быть свободен от их
недостатков, потому что живешь рядом с ними.
     --  Меня  нашли в  центре Ньюарка,  где меня  бросила мать,  специально
прилетевшая из Синанджу.  И я был довольно беленьким --  ты же знаешь, сирот
регистрируют.
     -- Можешь верить во что хочешь. Я знаю правду, -- стоял на своем Чиун.
     -- Папочка, что плохого в том, что  ты признаешь, что передал искусство
Синанджу белому? Ты взял мясоеда, курильщика, пьяницу, дерущегося на кулаках
белого  человека  и  смог  обучить  его  принципам  Синанджу.  Разве  это не
возвышает тебя самого?
     -- Я думал об этом, -- сказал Чиун.
     -- И что?
     -- И я отринул эту  мысль. В течение многих столетий и даже тысячелетий
никто, кроме выходцев из Синанджу, не  мог овладеть мудростью  Синанджу. Это
общепринято. И вот появляешься ты. Что  это означает для нашей истории? Если
даже общепринятая истина оказывается ложью, тогда где предел лжи?
     --  Папочка, --  сказал  Римо. --  Я  отказался  от  большинства  своих
привычек, чтобы последовать путем  Синанджу. Честно говоря,  не так уж много
было от  чего  о