,
тревожило его не это, а кое-что иное. Он расслышал шум мотора и плеск воды о
борта  лодки;  за его  плечами было четыре года  службы во флоте без единого
приступа  морской  болезни,  однако  сейчас  он почувствовал  отвратительную
тошноту и испугался, что из-за кляпа во рту захлебнется собственной рвотой.
     Вода!  Бездонная могила!  Тело его  покрылось липким потом; в следующую
секунду его  зазнобило. В свое  время,  до того как  выпивка  превратила его
мускулы в жир, он был отличным пловцом, однако сейчас  он  знал, что  в воде
его ждет мгновенная гибель. Его мутило от одной мысли о воде. Он представлял
себе,  как   погружается   в  воду,  как  влага  заливается  ему  в  ноздри,
препятствует дыханию. Он заранее задыхался, но чем судорожнее  разевался его
рот,  тем  больше  он захлебывался,  вода  устремлялась  в  легкие,  которые
раздувались, готовые лопнуть и разметать по морю его внутренности, самую его
жизнь, на радость рыбам...
     Снова обморок.
     Когда он  очнулся, стук мотора раздавался по-прежнему, вода  все так же
плескалась, но он удивился, почему  не ощущает движения, раз сидит  в лодке.
До него донесся насмешливый голос доктора Гладстоун:
     - Вы по-прежнему ничего не боитесь,  мистер Мидоуз?  Вы осознаете,  где
находитесь? В море! Вокруг вас вода - холодная, темная вода!
     Мидоуз попробовал  закричать, но  крику воспрепятствовал  кляп. Затем с
его глаз сняли повязку, изо рта вытащили кляп. Он находился на суше, на краю
какого-то озера. Перед ним стояла доктор Гладстоун, позади - двое верзил. На
земле валялся бесчувственный Джаспер Стивенс.
     - Помогите! - взмолился Мидоуз. - Я на все согласен. Только помогите!
     - Увы, друг мой, - холодно отозвалась она. - Доброго плавания!
     Мидоуз почувствовал, как  его руки и ноги освобождаются от пут. Верзилы
подняли его, раскачали и швырнули в озеро. Следом плюхнулся Стивенс.
     Мидоуз ухнул в воду, подняв фонтан брызг. Его  одежда мигом намокла. Он
издал вопль. Вокруг  была вода,  одна  вода... Он попытался вскарабкаться на
Стивенса,  чтобы  спастись  от  воды,  но  тот  предпринял  тот  же  маневр.
Погружаясь  в  воду, Мидоуз испытал  такой ужас, что  из  его глаз  полились
слезы, а сердце заколотилось  с нарастающей  силой. Когда вода  достигла его
шеи, он понял,  что его сердце вот-вот остановится, но прежде чем отключился
мозг, он увидел плывущее  по воде тело Джаспера Стивенса, его остановившийся
взгляд,  понял,  что  недотепа  мертв  и  что  сам он  тоже  умирает.  Он  с
облегчением принял смерть, ибо это было гораздо лучше, чем вода.
     Тела  Мидоуза и  Стивенса  всплыли среди апельсиновых очисток  и пустых
бутылок, усеивающих озеро глубиной в полметра посреди Центрального парка.
     Доктор  Гладстоун выключила  миниатюрный  магнитофон  с  записанным  на
пленку шумом лодочного  мотора  и плещущейся воды,  сунула  его в  карман  и
улыбнулась своим помощникам. Троица покинула Центральный парк и возвратилась
в лабораторию "Лайфлайн".

     Утром  тела  Зака  Мидоуза  и  Джаспера Стивенса  были выужены  из воды
полицейскими, которых вызвал 262-й по счету любитель бега трусцой, увидевший
плавающие трупы. Первые 261 не пожелали связываться с таким хлопотным делом.
     Судмедэксперт  усмотрел  причину обеих  смертей  в сердечном  приступе.
Никто не счел  странным то обстоятельство, что у обоих сердечников оказались
изуродованными кончики  пальцев,  что воспрепятствовало их опознанию, как  и
то, что оба избрали  местом для одновременного  сердечного  приступа озеро в
Центральном  парке.  Начальник полицейского  участка  в Центральном парке  с
облегчением ознакомился с отчетом о  происшествии, поскольку, окажись пловцы
жертвами убийства, ему пришлось бы поручить подчиненным вести расследование,
а  весь  списочный состав участка  и  так  был  занят патрулированием парка,
выписыванием  квитанций  гуляющим,   не  позаботившимся  убрать   за  своими
собачками, и предотвращением иных столь же серьезных преступлений.
     Трупы  не  были  опознаны,  расследования  не  проводилось.  Никто   не
удосужился обратиться с вопросами к Флосси,  которая по-прежнему валялась  в
постели,   грызла  шоколад,   попивала  неразбавленный   виски  и   смотрела
телевизионные викторины.
     После трехдневного отсутствия Зака Мидоуза она сочла себя брошенной. Ей
и в голову не пришло, что его больше нет на свете. На четвертый день, осушив
все припасенные бутылки, она поневоле вылезла  из постели и  кое-как привела
себя  в  порядок,  причесав волосы  спереди  и  намазав губы. Оглядевшись  в
поисках платья, она нашла  сразу несколько на полу в углу и выбрала наименее
запачканное.  На   этом  платье  красовались   красные  и   синие  цветочки,
придававшие Флосси сходство с  диваном, но у этого наряда было достоинство -
глубокий вырез, демонстрировавший ее  необъятные груди с бездонной ложбиной.
Цель ее заключалась в том, чтобы найти мужчину, который купил бы ей бутылку,
поэтому это платье было в самый раз. С первых шагов по жизни она поняла, что
любители  выдающихся грудей не отличаются разборчивостью. Размер в их глазах
затмевает красоту.
     Но стоило ей взяться за платье, как на пол спланировал голубой конверт.
Она недоуменно покрутила его в руках.  Она  никогда  прежде его  не  видела.
Конверт был адресован президенту Соединенных Штатов. В углу имелась марка. У
нее  возник план  содрать и загнать кому-нибудь марку.  Она ухватила  ее  за
кончик, но марка оказалась приклеена намертво.
     Ладно, раз  письмо адресовано  президенту, оно может оказаться  важным.
Непонятно только, как оно очутилось у нее в квартире.
     Не выпуская письмо из рук,  она натянула красно-голубое  платье и,  все
так  же с письмом в руках,  тяжело затопала вниз  по лестнице. На углу висел
ящик в красную, белую  и синюю полоску,  и она сочла, что такой  веселенький
ящик вполне годится, чтобы опустить в  него адресованное  президенту письмо.
Вдруг в письме содержится какой-то  важный шпионский секрет и она получит  в
награду  от  президента  медаль и деньжат? Она  поспешно  опустила письмо  и
только  после  этого  сообразила,  что  на конверте нет обратного адреса,  а
значит, ее не смогут отыскать, чтобы вручить награду.
     Ну и черт с  ними! Выпивка - вот что было сейчас важнее всего. Бредя по
тротуару, она думала о том, что даже в случае,  если бы  президент выслал ей
чек, почта скорее  всего  украла  бы  его.  Она  не доверяла  почте.  Кто-то
давным-давно посоветовал ей никому не доверять.

ГЛАВА ВТОРАЯ

     Его звали Римо. Он не ведал страха. Он знал, что такое холод скользкого
льда  на склоне  горы в Нью-Гемпшире.  Он знал, что такое  ветер,  способный
сбросить человека, как мячик, в пропасть, тонущую в полуночной мгле,  где от
него останутся осколки костей и клочки  органов,  не способные более дышать,
переваривать пищу, очищать  и качать кровь. Он  знал, что такое ветер, знал,
что такое сила.
     Однако он, Римо Уильямс, ощущал все это не как враждебную, смертоносную
стихию, а как часть той вселенной, которой дышал. Поэтому он не соскальзывал
вниз по льду, облепившему Белые Горы к концу декабря.
     Его тело, обтянутое  тонкой черной тканью, двигалось с такой легкостью,
словно  он вырос  на этом  склоне. Он  неуклонно  поднимался  к  вершине, не
нуждаясь  в  лестнице  или  веревке,  без  которых  другие тела,  дряблые  и
нетренированные, не способны штурмовать обледеневшую скалу.
     Он приближался к вершине, не думая о своем дыхании. Он двигался усилием
воли, годы, отмеченные  болью  и постижением  мудрости, завершались  на этом
склоне. Он пробовал зиму на вкус, вслушивался в стон елей, оставшихся внизу,
сливался с  диким миром, внушавшим ужас  многим,  не  преодолевшим природной
неповоротливости, сбивавшим их с ритма, которому они были обязаны видимостью
своего могущества.
     Те,  другие, шли по неверному пути, ибо питались кашицей для слюнтяев и
не могли  обойтись без подталкивания  в борьбе  за выживание.  Они  так и не
усвоили, что страх подобен легкому чувству голода или ознобу; они отвыкли от
страха, поэтому страх лишал их сил.
     Напротив, для  гибкого  человека с широкими запястьями, приближавшегося
во  тьме к холодному черному  небу, страх  был,  подобно его дыханию, чем-то
таким, что существовало помимо него. В  карабканье по отвесной ледяной стене
ему не требовался страх, поэтому он обходился без него.
     Он  достиг вершины скалы  и легко перевалился на заснеженную  площадку,
почти  не примяв рыхлый свежевыпавший снег. Выпрямившись,  он  нашел глазами
хижину с освещенными  окнами, притаившуюся среди сосен ярдах в пятидесяти от
него. Бесшумно  ступая по глубокому снегу, он  направился туда.  Дыхание его
было бесшумным, и он с насмешкой вспоминал себя  прежнего,  когда, преодолев
всего один лестничный марш, он уже пыхтел, как закипающий чайник.
     С  тех  пор минуло немало лет, и  не только  лет.  То, что  происходило
тогда, происходило в  прежней  жизни. Тогда он был рядовым Римо Уильямсом из
полицейского  управления  города  Ньюарка, штат  Нью-Джерси; его  обвинили в
убийстве, которого  он не совершал, и  приговорили к  казни на электрическом
стуле,  который не  включился.  Воскреснув, он  поступил убийцей  на  службу
тайной организации, боровшейся с преступностью в США.
     Организация  эта,   именовавшаяся  КЮРЕ,   требовала  от  него   вполне
определенных услуг, но  получила кое-что сверх того. Никто не знал, что годы
тренировки,  телесной  и  умственной  дисциплины  сделают  из  прежнего Римо
Уильямса... кого, собственно?
     Римо  Уильямс улыбнулся, рассекая  ночь.  Даже сам  он  не знал, в кого
превратился. Старый  мудрый азиат, дожидающийся  его на  барже в  пятидесяти
милях отсюда, на озере Уиннипесоки,  считал Римо  Уильямса воплощением Шивы,
индуистского  бога разрушения.  Однако тот  же  мудрый  азиат  считал Барбру
Стрейзанд красивейшей  женщиной  Америки,  "мыльные оперы",  еще  не ставшие
грязными и непристойными, - единственным подлинным  американским искусством,
а скучную рыбацкую деревушку в Северной Корее - центром Вселенной.
     Оставим  в покое  Шиву: Римо не  был воплощением  бога, однако не был и
обыкновенным  человеком.  Он стал  чем-то большим - таким, какими  могли  бы
стать остальные люди, если бы полностью использовали возможности тела и ума.
     -  Я - человек, - сказал  он, и ветер унес в чащу его шепот. - Это тоже
немалого стоит.
     Он  остановился  у окошка,  прислушиваясь  к  голосам,  доносившимся из
хижины. Говоривших  было четверо; они беседовали без  опаски, зная, что сюда
никто  не доберется:  вдоль  всей ведущей к  хижине извилистой тропы  стояли
приборы  обнаружения,  а последний  отрезок тропы  был  заминирован. По этой
причине  члены "Альянса  Освобождения Кипра" свободно рассуждали  о том, под
каких детей  лучше  подкладывать динамитные шашки - под черненьких  или  под
беленьких.
     - Никто не дотронется до детской коляски, особенно  если вкатить  ее  в
родильное отделение, - говорил один.
     - Какое это имеет отношение к грекам из Греции?
     -  Так  мы покажем им,  Тилас, - ответил первый,  - как мы относимся  к
тому, что они не оказывают нам помощи, когда  мы  нападаем на турок и терпим
поражение. Нас поддерживают только палестинцы, наши братья по духу.
     -  Любой,  кто  понимает моральную  необходимость  взрывать младенцев и
видит  в  этом  революционную справедливость,  знает, что представляют собой
ценности греков-киприотов, - высказался третий.
     - Мы - жертвы! Империалисты - угнетатели, - добавил четвертый.
     Человек по имени Тилас, не совсем понимавший, в чем необходимость такой
кровожадности, спросил:
     - А зачем нападать на американцев?
     - Они снабжают турок.
     - Как и нас.
     -  Как ты можешь называть себя киприотом, если не винишь в своих  бедах
других?  Если ты  кое-как смастерил  крышу, обвиняй империализм  и  алчность
корпораций. Если забеременела твоя дочь, клейми голливудские фильмы. Если ты
ограбил собственного папашу, а он в отместку переломал тебе кости, вали вину
на египтян. Ты должен всегда помнить: ты - киприот, значит, тебе  никогда не
изобрести, не  построить,  не  вырастить ничего  такого, на  что  польстится
другой. Значит, тебе не быть на стороне созидателей. Они должны  быть твоими
вечными врагами,  Тилас.  Америка - страна самых отъявленных созидателей. Мы
обязаны  питать  к ним  лютую ненависть.  К  тому же взрывать здесь  детские
коляски  - простейшее дело.  Если  нас поймают, у  нас не  выдернут рук,  не
сдерут со спины шкуру, не разведут  на животе костер. Никто до нас и пальцем
не  дотронется. Подумаешь - посадят в  тюрьму!  Немного погодя мы  все равно
выйдем на свободу.
     -  Вы не правы, - вмешался Римо.  Он вырос в дверях  и теперь оглядывал
четверку  с головы  до ног.  - Среди нас остались люди, полагающие,  что зло
должно быть наказуемо.
     - Кто вы такой? - спросил один из киприотов.
     Римо жестом потребовал тишины.
     - Который из вас Тилас?
     Коротышка с жидкими усами и глазами бассет-хаунда кротко поднял руку.
     - Тилас - это я. А что?
     - Я подслушал ваш разговор, - объяснил Римо. -  Тебе я пойду навстречу:
твоя смерть будет легкой.
     Он исполнил обещание. Остальные умирали трудно.
     Римо посмотрел  на истерзанное тело  последнего,  в ком  еще  теплилась
жизнь.
     - Тебя найдут по весне, - сказал он. - Увидев,  что с тобой стало,  вся
ваша банда уберется обратно на Кипр  и забудет,  как взрывать младенцев. Так
что     твоя    смерть    не    напрасна:    ты    отдаешь    жизнь     ради
соотечественниковкиприотов.
     Умирающий издал нечленораздельный звук.
     - Не слышу, - сказал Римо.
     Звук не обрел  членораздельности. Тогда Римо вынул у умирающего изо рта
его правый локоть.
     - Ну, говори.
     - К черту соотечественников-киприотов!
     - Так я и думал, - ответил Римо. - Если я повстречаю еще кого-нибудь из
них, обязательно передам им твои слова.
     Он  снова вышел в холодную ветреную ночь и легко зашагал по снегу назад
к обледеневшему склону.
     Да, он - человек. Римо  улыбнулся. Иногда  совсем  неплохо ощущать себя
человеком.
     Однако   стоило  ему  ступить  на  борт  баржи,  качавшейся  на   озере
Уиннипесоки, как иллюзия была поколеблена. Выяснилось, что у Римо обе ноги -
левые и что по сравнению с ним гиппопотамы - солисты балета, а трубный звук,
издаваемый слоном, - просто шепот любви.
     Римо сменил черный комбинезон на хлопчатобумажные  брюки и белую майку.
Взгляд его был обращен на престарелого  азиата,  только что сообщившего  ему
все это. Азиат  сидел на циновке; вокруг  него были расставлены чернильницы,
валялись гусиные перья, на коленях у него лежал большой кусок пергамента, за
спиной - еще несколько таких же кусков.
     Все  пергаменты,  включая  тот,  что  лежал  у  азиата на коленях, были
девственно чисты.
     - Сегодня тебе не пишется, Чиун? - спросил его Римо.
     -  Мне бы  всегда  писалось, - ответил  Чиун,  - не  будь  у меня такой
тяжести на сердце.
     Римо  отвернулся и  устремил  взгляд  в окошко. В ночном  небе  все еще
поблескивали звезды, но светлеющий горизонт предвещал близкую зарю.
     -  Выкладывай, чем я мешаю тебе жить  на этот раз, - произнес  Римо, не
оборачиваясь.
     - Очень полезное замечание, - сказал Чиун.
     - Вдумчивое. Я - вдумчивый человек. Я понял  это сегодня ночью  там, на
горе: я - человек, только и всего. Все  твои глупые корейские  басни  насчет
Шивы-Дестроера и моей божественной сущности - чистый вздор. Я - человек.
     -  Ха!  -  отозвался  Чиун.  - Ты  сказал  "вдумчивый"?  -  Говорил  он
пронзительным голоском, но на безупречном английском, без малейшего акцента.
- Мне смешно! Ты - вдумчивый? Ха-ха-ха!
     -  Да,  вдумчивый,  - сказал Римо.  -  Потому  что  стоит  лишить  тебя
возможности клеймить  меня - и тебе  придется смириться  с фактом, что ты не
способен ничего написать.
     - Я не верю собственным ушам, - сказал Чиун.
     -  Повторяю: не можешь  написать  ни  словечка.  Тебе  не  написать  ни
сценария, ни книги,  ни рассказа,  ни сентиментальных  стишков, даже если ты
заставишь  какой-нибудь  журнал заключить с тобой договор. А уж такие стишки
способен накропать каждый!
     - Легко сказать, - молвил Чиун. - Пустая детская похвальба!
     - Стихотворение номер  одна  тысяча триста шесть, - сказал Римо.  - "О,
цветок,  о, цветок с  лепестками. О, цветок с  чудесными лепестками. К  тебе
летит пчела, большая пчела. О, пчела, ты видишь цветок? О, цветок, ты видишь
пчелу?  Раскройся,  цветок,  прими пчелу!  Лети быстрее,  пчела, приветствуй
цветок!"
     - Довольно! - взвизгнул Чиун. - Довольно! - Он  стремительно вскочил на
ноги и вытянулся, как струйка пара из носика чайника. Он был мал ростом, его
желтая  кожа  была усеяна морщинами,  как и подобает в 80 лет от  роду.  Его
желтое парчовое одеяние разгладилось, карие глаза смотрели укоризненно.
     - Давно  бы так!  -  сказал  Римо. - Такую  чушь напишет любой.  Хочешь
послушать еще?
     - Никто не смог бы писать, когда приходится столько отвлекаться.
     - Такие стихи может писать кто угодно и когда угодно,  - сказал Римо. -
Единственное,  что спасало  их от участи всемирного  посмешища на протяжении
двух тысяч  лет, - это то, что  они  написаны по-корейски,  поэтому никто не
знает, насколько они плохи.
     - Не понимаю, как можно, начав беседу в столь любезном тоне, так быстро
перейти на гадости, - сказал Чиун,  - Все белые - безумцы, но ты -  образчик
нестерпимого безумия.
     - Все правильно, - сказал Римо. - Я совсем забыл: я собирался позволить
тебе  взвалить  на  меня вину  за  то,  что тебе  не пишется.  Ну,  папочка,
признавайся, что тебе помешало. Наверное, мое дыхание?  Уж  больно  громко я
дышу.
     - Нет,  -  ответил  Чиун.  - Ты дышал не  громче,  чем  всегда. Обычное
кабанье хрюканье.
     - Тогда что же? Наверное, мои мускулы! Ты услышал, как они вибрируют, и
тебе не понравился ритм вибрации.
     - Опять не то. При чем тут твои мускулы?
     - А что? - допытывался Римо.
     - Где ты провел ночь? - спросил Чиун. Он понизил  голос, и  Римо  сразу
насторожился.
     -  Сам  знаешь.  Мне  пришлось  залезть   на  гору   и   разобраться  с
бомбометателями.
     - А где был я? - спросил Чиун.
     - Не знаю, - пожал плечами Римо. - Наверное, здесь.
     - То-то и оно, - сказал Чиун. - Ты всегда уходишь,  а я всегда остаюсь.
Я предоставлен самому себе.
     - Погоди-ка, Чиун, - встрепенулся  Римо. -  Давай разберемся. Ты хочешь
работать вместе со мной?
     -  Возможно.  Во  всяком  случае, мне  нравится,  когда  меня  об  этом
спрашивают.
     - А я думал, что тебе нравится одиночество, - сказал Римо.
     - Иногда нравится.
     - Я специально привез тебя сюда, чтобы ты мог остаться один и писать.
     - Меня угнетает снег. Не могу писать в снегопад.
     - Поедем туда, где тепло. Например, во Флориду. В Майами всегда тепло.
     - Тамошние старухи слишком много болтают о своих сыновьях и о врачах. А
мне не о ком болтать, кроме тебя.
     - Чего же ты хочешь, Чиун?
     - Вот этого я и хочу, - сказал Чиун.
     - То есть?
     - Чтобы ты время от времени спрашивал меня, чего мне хочется. Возможно,
иногда у меня будет появляться желание поработать. Мне хочется, чтобы ко мне
относились как к  личности, наделенной чувствами, а не как к мебели, которую
спокойно оставляют, зная, что по возвращении найдут на прежнем месте.
     - Договорились, Чиун: отныне я всегда стану задавать тебе этот вопрос.
     -  Хорошо, - молвил  Чиун и принялся собирать  с пола  свои пергаменты,
перья и чернильницы. - Я спрячу все это.
     Он  сложил свои сокровища в большой сундук, покрытый оранжевым лаком, -
один из четырнадцати.
     - Римо! - позвал он, опершись о сундук.
     - Что, папочка?
     - Доктор Смит нанял меня для того, чтобы я тренировал тебя. Я прав?