орые
работали на КЮРЕ, узнали слишком много и болтали об этом слишком громко.
     Президент сказал, что в последнее время он что-то не слышал об убийстве
четырех человек, и предположил, что убийства были совершены в разное время.
     - Нет, все одновременно, - возразил Смит.
     - Вы больше  не будете работать у нас в  стране, - сказал  президент. -
Хватит.  Я  не могу понять,  как  это четыре человека могут исчезнуть с лица
земли в стране, где существует свобода печати. Я этого не понимаю.
     Смит просто  сказал, что  все это  и не надо понимать. Они поднялись  в
комнату  с  красным телефоном, и в 23:15 президент высказал уверенность, что
людям Смита не удалось миновать охрану Белого дома.
     И в то  же мгновение  они появились в комнате - азиат в черном кимоно и
худой белый с толстыми запястьями.
     - Привет, Смитти, - сказал Римо. - Что вам нужно?
     - Боже! Как им  это  удалось? Они что,  явились из воздуха? -  изумился
президент.
     -  Несть конца чудесам и тайнам, - пропел Чиун. - Все  тайны мироздания
призваны воздать славу твоему великому правлению, о император.
     - Это  не трюк,  - сказал Смит. -  И никакая не тайна.  Люди  просто не
видят  предметов,  которые  не  движутся,  а  эти  двое  знают  способ  быть
неподвижнее прочих вещей.
     - А вы их видели?
     - Нет.
     - А они могут опять это проделать?
     -  Возможно,  нет, потому  что вы  уже  на  них смотрите. Так  устроено
зрение. Ведь мы буквально не видим многих предметов, находящихся вокруг нас.
- Смит начал было что-то еще говорить, но вдруг понял, что ему больше нечего
добавить: он мало что знал о методах работы Римо и Чиуна.
     Президент  шепнул Смиту, что  старый азиат  кажется слишком слабым  для
выполнения  задания за  рубежом. Смит же  ответил, что  безопасность  азиата
президента должна беспокоить в наименьшей степени.
     Чиун произнес перед  президентом небольшую речь о Синанджу, о  жаждущих
пролить  свою кровь во славу его и о том,  что жизнь всех ворогов президента
висит  на волоске и что у его нынешних друзей есть надежные щит и меч. Более
того, у президента много  недругов, близких и  коварных, но сие есть  участь
всех великих императоров, включая Ивана Доброго российского, мягкосердечного
Ирода иудейского и  добросовестного Аттилы,  как,  впрочем, и таких западных
венценосцев,   как  сладкоголосый  Нерон   римский   и,  разумеется,   более
приближенные к нам во времени - Борджиа итальянские.
     Президент сказал, что это его вовсе не радует и что он захотел повидать
их двоих, потому  что их  подвиги лежат тяжким грузом у него на душе и, если
есть в настоящее время какой-либо  иной выход, он предпочел бы  не выпускать
их на поле сражения.
     - Позвольте мне сказать, - вмешался Римо.
     Президент  кивнул.  Чиун улыбнулся,  ожидая услышать  страстную  речь о
преданности императору.
     Римо же сказал:
     - Я пришел  в  дело довольно давно  и,  надо сказать,  совсем этого  не
хотел, но меня оклеветали, обвинив в убийстве, которого я не совершал. Вот я
и начал изучать мудрость Синанджу, для  меня это стало судьбой, и в процессе
обучения мне стало понятно, кем я мог бы стать и кем  были  прочие.  И я все
это говорю только для того, чтобы сказать: мне  совсем  не  нравится, что вы
называете Мастера  Синанджу и  меня "эти двое". Дом  Синанджу существовал за
тысячи лет  до того,  как Джордж  Вашингтон  встал с гарнизоном  оголодавших
солдат при Вэлли-Фордж.
     - К чему вы клоните? - спросил президент.
     - Клоню  я вот к чему: мне абсолютно все равно, легко у вас на душе или
тяжело. Мне ровным счетом начхать и наорать на ваши чувства. Я так скажу.
     Смит  уверил  президента,  что Римо  -  надежный работник, не  в пример
многим.  Чиун  извинился за непочтительность, высказанную Римо императору, и
сослался на юность  и  неопытность  ученика,  которому  еще  не сравнялось и
восьмидесяти.
     Президент  же  сказал, что искренний человек неизменно вызывает у  него
уважение.
     - В этой комнате есть лишь один человек, чье уважение я хочу завоевать.
-  Римо смотрел на президента и Смита.  - И среди  вас  двоих этого человека
нет.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Падение дисциплины - вот что прежде всего бросилось  в глаза полковнику
Василию Василивичу во  дни  новообретенной славы  "Трески".  Покуда  команда
"Подсолнух"  ошивалась в  тех же самых европейских городах, что и  "Треска",
никто  не  осмеливался ехать в лифте в одиночку, никто не решался засесть  в
ресторанном сортире, не оставив  снаружи напарника  для  подстраховки, и все
бойцы постоянно поддерживали  контакт с остальными членами террористического
подразделения.
     А  теперь он, начальник "Трески",  мог неделями не знать, где находятся
его люди. Они  в каких-нибудь  полчаса управлялись  с  намеченными жертвами,
после чего отправлялись  вкушать деликатесы в  ресторанах западных  столиц и
давали о себе знать, только когда оказывались на мели. Тогда они появлялись:
казали свои небритые рожи, дышали перегаром  и пьяно улыбались, едва держась
на ногах и словно гордясь своим непотребным видом.
     Когда  Иван Михайлов,  гигант  хохотун,  вернулся на  явку  в  Риме - в
ресторан "Джено" на узенькой,  карабкающейся под гору  улочке  неподалеку от
отеля "Атлас", - он буквально рассвирепел от  того,  что полковник Василивич
пожурил  его  за то,  что  тот вернулся только по причине растраты денежного
довольствия.
     Обычно  такие,  как Иван, оставались безвыездно  в  своих  деревнях  на
Кавказе, выполняя работу тягловых лошадей. Но его  феноменальную  силу очень
рано  заметили  в  КГБ,  и  в   семью  Михайловых   стали   носить  леденцы,
радиоприемники  и  лишние продуктовые заказы.  И к тому времени, когда юному
Ивану    исполнилось    пятнадцать,   он    с    радостью    отправился    в
учебно-тренировочный  лагерь  под  Семипалатинском,  где  высокопоставленные
инструкторы с  изумлением  взирали на его  чудеса: он мог  легко  переломить
ладонями двухдюймовые  доски, одной  рукой  поднять за  задний бампер черный
членовоз-"3ил". И еще он умел убывать. И ему это правилось.
     Семипалатинск был расположен  менее  чем в  двухстах милях от китайской
границы, и, когда однажды  патруль Народной армии Китая  сбился с маршрута и
попал на  советскую территорию,  из  школы КГБ полетело срочное донесение  в
Пятнадцатую  стрелковую  дивизию  Советской  Армии,  что  подразделение  КГБ
разберется  с китайским патрулем, -  Пятнадцатой дивизии  оставалось  только
отрезать  им путь к  бегству  через  границу.  Донесение  в действительности
означало, что  командир  подразделения КГБ просто хочет дать своим курсантам
боевое крещение. Командир  стрелковой  дивизии  презирал  тайную  полицию  и
шпионов, пытавшихся  выполнять солдатское дело,  но  ему  пришлось выполнять
этот приказ.
     Три полка из  состава  стрелковой дивизии  заперли китайский  патруль в
ловушку  в небольшой долине. Китайцы отошли, карабкаясь по склонам долины, и
залегли в вырытых ими крошечных пещерах.  Командир  стрелковой дивизии хотел
было обрушить на  пещеры огонь из  пушек и гранатометов  и отойти  на  место
дислокации, если китайцы не сдадутся. У КГБ же возникли иные соображения.
     С  приходом  ночи  в  долину  выслали  курсантов  "Трески", вооруженных
ножами, удавками - гароттами  и пистолетами. Приказ, им отданный, гласил, за
каждую выпущенную ими пулю каждый курсант получит порцию березовой каши.
     Василивич,  работавший  тогда  в  школе инструктором  по  английскому и
французскому  языку,  той ночью  ждал исхода  операции  вместе с  командиром
стрелковой дивизии. Со стороны  пещер до них доносились отрывочные выстрелы.
Примерно в  3:45  утра раздался человеческий вопль, который  стих  только  к
4:00. Потом наступила гробовая тишина.
     -  Придется на  рассвете ударить  по  пещерам  из артиллерии, -  сказал
командир  дивизии.  - Зря только пролили  русскую кровь.  Вот что вы, филеры
проклятые, наделали?  Зря  пролили  молодую  русскую  кровь!  Вам бы  только
засовывать "жучки" в задницы - только на это и годитесь!
     - А почему вы так уверены, что китайцы остались живы?
     - Во-первых, мы слышали стрельбу из китайских  стволов. Во-вторых, даже
если ваши  сопляки  всех там  перебили, они бы уже давно вернулись. С первым
лучом солнца мы сделаем то, что должны были сделать с самого начала.
     - У  них приказ - не пользоваться огнестрельным оружием и оставаться на
занятой позиции до рассвета - чтобы ваши солдатики не одурели от страха и не
перестреляли их с перепугу, а  тем самым не  принудили нас, товарищ генерал,
ликвидировать вас. Сожалею, но это приказ, генерал.
     - Совсем  свихнулись! -  бросил генерал.  Его штабные  офицеры молчали,
потому что в присутствии офицеров КГБ все армейские чины обычно молчат.
     Василивич пожал плечами, а наутро,  когда первые  лучи солнца  окрасили
багрянцем долину,  курсанты  "Трески"  с  песнями  и  танцами  появились  из
укрытий. Из пещеры выпрыгнул Иван, подбрасывая на своих  исполинских ладонях
две головы,  и  все  курсанты продемонстрировали  обоймы своих  пистолетов в
подтверждение того, что они убивали, не применяя огнестрельного оружия.
     Солдатам было приказано собрать трупы. Несколько из них упали в обморок
при  виде  открывшегося им  зрелища.  Хохотуну-Ивану  пришлось сказать,  что
головы ему надо сдать.
     - Отдай их  пограничникам,  Иван.  Молодец, Иван, -  сказал  ему  тогда
Василивич.
     Иван  сунул  обе  головы  в  руки  генералу,  нехотя их  принявшему,  и
недовольно зарычал  -  ведь они  принадлежали  ему по праву. Он срезал их  у
китайцев - так почему же  не может оставить  их  у себя и привезти к себе  в
деревню, когда  поедет туда в  отпуск:  ведь никто  в  его деревне  сроду не
видывал китайских голов?
     - Твоей матери это не понравится, Иван, - сказал тогда Василивич.
     - Вы моей матери не знаете, - буркнул в ответ Иван.
     - Я знаю, о чем говорю, Иван. Мы можем послать ей яблок.
     - Есть у нее яблоки.
     - Мы можем послать ей новенький хромированный радиоприемник!
     - Есть у нее радиоприемник.
     - Мы можем послать ей все, что она захочет.
     - Она захочет головы китайцев.
     - Ты не знаешь, Иван. Ты врешь.
     - Не вру. Она всю жизнь хотела головы китайцев.
     - Это неправда, Иван.
     - Она бы очень обрадовалась, кабы их получила.
     - Нет, Иван. Ты никогда не получишь эти головы.
     - Никогда?
     - Никогда.
     - Ни сейчас, ни потом?
     - Никогда. Ни сейчас, ни потом. Ни-ко-гда.
     С  Иваном всякое  случалось,  но раньше он всегда уважал  сильную руку.
Когда тот американец, Форбиер, выбыл - Иван сокрушил ему ребра одним ударом,
-  Василивич сказал:  "Хватит",  -  и  Иван  тут  же  остановился, Василивич
по-дружески потрепал его по щеке, и  они отправились наслаждаться прекрасным
весенним днем в Париже.
     Но теперь, когда  Иван сидел в  полумраке итальянского  ресторана перед
тремя тарелками спагетти с телятиной в сметанном соусе, Василивич понял, что
урезонить его будет нелегко.
     - Я не все деньги потратил,  - заявил Иван и выгреб своими  ручищами из
карманов   ворох   десятитысячелировых    банкнот,    каждая   из    которых
соответствовала  примерно  двенадцати американским долларам. В "Треске" было
принято  пересчитывать не в рубли, а в  американские  доллары.  Иван выложил
деньги на стол перед командиром. Василивич сложил банкноты и пересчитал.
     Иван поднял тарелку со спагетти, поднес к губам, точно блюдце, и в один
прием  высосал содержимое вместе с кусками телятины и соусом, точно это были
опивки чая.
     Он  облизал  губы.  Потом  точно также опрокинул обе оставшиеся тарелки
спагетти  и попросил официанта принести ему корзину с фруктами, выставленную
на столе  перед дверью кухни. Официант улыбнулся и с характерным итальянским
изяществом доставил Ивану  корзину. Иван обхватил ее и стал поглощать яблоки
и  груши целиком,  точно  это  были  крошечные  пилюльки. Официант  поспешно
выхватил корзину из его объятий, опасаясь, что клиент схрумкает и ее.
     Потом подали две сосиски, которые  Иван заглотнул как устрицы,  а затем
влил в себя полгаллона граппы. На десерт Иван съел два пирога.
     - Здесь  сорок миллионов  лир, Иван, - сказал Василивич. - Мы дали тебе
двадцать. Откуда ты взял эти деньги?
     - Что я - прохожих граблю? - спросил Иван.
     - Иван, где ты достал эти деньги?
     - Я потратил не все деньги, как видите.
     - Иван, но где-то ты должен был достать зги деньги?
     - Вы же сами дали.
     -  Нет, Иван, я дал  тебе двадцать миллионов лир три дня назад. Три дня
ты жил  на суточные и теперь возвращаешься с сорока миллионами.  Это значит,
что ты где-то еще  раздобыл, по крайней мере,  двадцать миллионов  лир - это
при условии, что ты три дня не ел и не пил, в чем я очень сомневаюсь.
     - Еще раз пересчитайте!
     - Я пересчитал, Иван.
     - Я потратил не все деньги.
     - А откуда у  тебя эти  новые часы,  Иван? - спросил Василивич, заметив
золотой "Ролекс" на широченном запястье Ивана.
     - Нашел.
     - Где ты их нашел, Иван?
     - Да  в церкви. Поп там  колошматил беспомощных старух монашек, а  Иван
спас монашек и работников церкви, и  они дали ему часы, потому что поп такой
гад был - все заставлял их отдавать свои вещи государству.
     - Это неправда, Иван.
     -  Правда,  - сказал Иван.  -  Правда,  говорю. Вас там не  было, вы не
знаете. Поп тот вона какой здоровенный, гад, и ужасно сволочной. Он говорил,
что председатель Брежнев  сует  свой конец овцам в задницы и что Мао  Цзэдун
хороший, а Брежнев плохой.
     - Ты врешь, Иван. Это неправда.
     - Вам китайцы нравятся, а русских вы не любите. Вы их всегда не любили.
Я знаю.
     И  очень  ласково,  ибо только так и  можно  было обращаться с  Иваном,
Василивич вывел  эту огнедышащую  мартеновскую печь из ресторана  и повел по
улице к  отелю  "Атлас", а  потом  поднялся  по  лестнице  и оставил Ивана в
небольшом  номере,  наказав  охранять этот  номер  и никуда не уходить. Иван
получит еще одну медаль за охрану этого  объекта, а  он, Василивич,  конечно
же, поверил тому, что рассказал ему Иван. Он ведь любил Ивана.  И все любили
Ивана,  потому что теперь  он был  начальником  этого очень важного объекта,
который  он не  должен  покидать. В  холодильнике была  выпивка, и Василивич
обещал регулярно присылать в номер еду.
     Он  осознал, как  взволнован,  лишь когда,  уже спускаясь вниз в лифте,
почувствовал,  как  дрожат  у  него  руки,  и  сунул  их  в  карманы  своего
элегантного итальянского костюма.
     Если  бы Василий  Василивич верил  в  Бога, то помолился бы.  Он  снова
двинулся  по узкой  улочке  и  свернул в  туннель  под Квириналем. Его  шага
отдавались  гулким  эхом  под  низкими  сводами  бетонного  лаза.  Небольшой
спортивный  магазин  - в витрине выставлены  горнолыжные очки,  которые, как
уверяла реклама, носил сам Густаво  Тони,  - был открыт. Василивич  постучал
пять раз.  Из  двери  за  прилавком  показался  худощавый  смуглый  мужчина,
который,  уважительно кивая, провел  Василивича в заднюю комнату без окон, с
бетонными стенами.
     За  столиком сидели  трое и  что-то  писали на  длинном  листе  бумаги.
Василивич кивком приказал двоим выйти. Один остался. Василивич сказал ему:
     - Сэр, у нас неприятности.
     - Шшшш! - нахмурился человек. Он был кругленький, как пупсик, но лыс, и
кожа собралась на его  лице складками, точно на дешевом саквояже. Глазки как
у рака  -  маленькие  темные шарики - выглядывали из-под  черных  с проседью
бровей,  которые топорщились,  словно  ростки пшеницы в  засуху. На нем была
белая рубашка  апаш и  темный  в полоску дорогой  костюм,  который смотрелся
дешево на его приземистой упитанной фигуре.
     У него под мышкой висела новенькая  светлая кобура - такая  же, как и у
Василивича, с той лишь разницей, что она сразу  же бросалась в глаза,  ибо в
ней не было необходимой  неприметности, которая отличает ее от других. Ну да
ладно. Этого  человека тем не менее  трудно было недооценить. Его  мозг  мог
решать три проблемы  одновременно, он идеально  говорил  на двух иностранных
языках, бегло - на четырех и понимал еще три. В нем было то, чего КГБ всегда
добивался  от своих командиров,  - сила. Опытный глаз это сразу же  замечал.
Василивич знал, что сам он обделен этим природным даром.
     Некоторые  мужчины,  как показала вторая  мировая война, обладали  этим
даром Его легче  всего проявить в боевых условиях. Мирное время  позволяло с
помощью тонких интриг выдвигать людей,  не  обладавших  силой, на должности,
где  она была необходима. Но генерал Деня, шестидесятичетырехлетний лысеющий
и седеющий крепыш, вечно неряшливо одетый, имел этот  дар  в избытке. Он был
таким командиром, какого подчиненные, познавшие немалые тяготы, сами бы себе
выбрали в том случае,  если бы высшее командование  проигнорировало  бы  его
кандидатуру.
     Теперь же он  и слышать не  хотел о  неприятностях. Он открывал бутылку
шампанского для своего помощника.
     - Сегодня мы отмечаем. Мы отмечаем то, на что я уж и не надеялся.
     - Генерал Деня! - прервал его Василивич.
     - Не называй меня так.
     - Здесь безопасно. В этом помещении стены со свинцовой защитой.
     -  Я говорю  тебе, Василий,  не называй  меня "генерал",  потому  что я
больше  не  генерал, - сказал  он,  и слезы затуманили  его взор, и в  то же
мгновение пробка вылетела из бутылки. - Я  теперь фельдмаршал Григорий Деня,
а ты - генерал Василий  Василивич. Да-да, генерал - генерал  Василивич. А  я
фельдмаршал Деня. Выпьем.
     - Я что-то не понимаю.
     -  Никогда  у  нас еще не  было таких побед.  Никогда еще  столь малыми
силами мы не совершали  столь великих  дел. Пей, генерал Василивич.  Ты тоже
будешь Героем Советского Союза. Пей! В Центральном  Комитете партии только и
разговоров что о нас.
     - У нас неприятности, Григорий.
     - Пей! Потом о неприятностях.
     -  Григорий, ты  же  сам  говорил мне, что  неуместный  оптимизм, как и
неуместный пессимизм - верная дорога к  смерти. У нас неприятности с Иваном.
Будет международный скандал.
     - Не может быть никаких международных скандалов. Мы - непобедимая  сила
на этом континенте. От тайги до Британских морей - кругом только КГБ. Ты еще
не  понял,  что  мы  отмечаем? Ты  пересчитал  трупы?  ЦРУ  парализовано  от
Стокгольма до Сицилии. От Афин до Копенгагена существуем только мы - и никто
больше.
     - Мы слишком растянули фронт, Григорий. Америка что-нибудь придумает.
     - Америка ничего не придумает. Они кастрировали себя на глазах у  всего
мира.  А если ты  считаешь, что нас чересчур облагодетельствовали, то  ты бы
посмотрел, что творится в отделе пропаганды ЦК! Это мерзко. Там у них теперь
столько  "Зилов"  и обслуги,  что  цари могли  бы позавидовать. Ну, за  нас,
дорогих! Будущее теперь принадлежит нам!
     - И тем не менее нельзя рассчитывать, что так будет всегда. Мы же очень
сильно растянулись по всему фронту.  Вот уже и Иван вышел из-под контроля, а
он  далеко не единственный. У  нас есть сотрудники, которые  разместились  в
роскошных виллах. Я уже неделю не имею сведений о трех оперативных группах.
     - Я отдам один приказ - единственный приказ, генерал. Атакуйте! Нам еще
не  приходилось сталкиваться с  полным  разгромом противника.  Говорю: мы не
можем совершить ошибки. Это теперь невозможно.
     -   А  я   говорю,  товарищ  фельдмаршал,  что  каждому  действию  есть
противодействие.
     - Только когда есть сила, способная противодействовать, - заметил Деня.
- Атакуйте! - И он передал потрясенному  Василивичу рукописный список: капли
шампанского с его бокала упали  на бумагу, и  чернила расплылись, сделав две
фамилии неразборчивыми.
     Василивичу никогда еще не приходилось видеть ничего подобного. В списке
было  двадцать семь фамилий. Когда еще  существовал  "Подсолнух",  время  от
времени