жизней  и
представил  себе  людей, улыбающихся, держащихся  за руки, представил каждый
американский дом, каждую  семью. Да, если придет приказ,  он  выполнит  свой
долг и будет убивать, даже если его  жертвой станет великолепный, выдающийся
Нильс  Брюстер, а его смерть  принесет горе  этому восхитительному ребенку -
Стефани.
     Римо  повезло: вскоре он встретился  с Нильсом Брюстером, и эта встреча
намного облегчила предстоящее задание.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Нильс Брюстер  не  был закован в  цепи,  как на  своем  порнопортрете в
памяти  Римо. На нем была голубая рубашка с короткими рукавами, легкие брюки
и кроссовки. Волосы напоминали растревоженные смерчем кусты перекати-поля.
     Стефани  побежала  к  маме,  чтобы  рассказать  о  новом сотруднике  по
безопасности,  оставив  Римо   около   единственного  здания,   по  размерам
подходящего для лаборатории. Но  лаборатории там не  оказалось,  а  был зал,
заполненный сгрудившимися вокруг столов людьми.
     Первое, что Нильс Брюстер сказал Римо, было:
     - Ш-ш-ш-ш-ш!
     - Я Римо Пелхэм, новый ...
     - Я знаю, я знаю. Ш-ш-ш-ш-ш.
     И отвернулся. Шахматный турнир был в разгаре. Позднее Римо узнал, что в
Брюстер-Форуме    был    штатный    тренер    по     шахматам,    а    также
инструкторы-профессионалы по  теннису  и гольфу,  учитель  пения,  тренер по
карате,  дирижер,  своя  газета,   выходящая   для  двадцати  трех  человек,
понимавших, чем занимается  Форум, одним из которых,  к ужасу Римо, оказался
русский, и инструктор по парашютному спорту.
     - Мы даем сотрудникам все, что они пожелают, - говорил Брюстер.
     - А лыжи?
     - Здесь неподходящий климат. Желающих мы посылаем в  лыжную  школу "Бит
Боулдер" на озере Хармони. Там обучают по лучшему методу - "натюр текник".
     -  Это  здорово, - сказал  Римо, которому  пришла  в  голову  мысль, не
грандиозную ли  "панаму" организовал Нильс Брюстер, самую кипучую  видимость
деятельности двадцатого века?
     Но  сегодня -  шахматы. Пухлый человек с  глазами  навыкате и  нервными
пальцами заканчивал  партию с седовласым великаном, нависавшим над шахматной
доской, словно тяжелоатлет, склонившийся к штанге перед рекордной попыткой.
     Пухлый - доктор Джеймс Рэтчетт, гомосексуалист  в  мантии, играл против
иезуита, любителя "миссионерской" позиции.
     Рэтчетт заметил Римо и ткнул в его сторону тонким пальцем.
     - Кто это такой?
     Он, судя по  всему,  пытался  отвлечь  отца  Бойля  от  игры, поскольку
шахматные часы отсчитывали время, отведенное на ход священника.
     - Новый сотрудник по безопасности, - прошептал Брюстер.
     - А, наш новый герой, - съязвил Рэтчетт.
     - Ш-ш-ш-ш-ш, - сказал Брюстер, прежде чем Римо успел раскрыть рот.
     - Вы ирландец, как и покойный мистер Маккарти?
     Римо промолчал и посмотрел на доску.
     В свое время его научили играть, но  шахматы он не любил. Да и учили-то
его не для того, чтобы разбираться в  хитросплетении ходов,  не для развития
необходимой  в  шахматах  способности  концентрировать  внимание. Главное  -
понять: каждый ход меняет ситуацию на доске. В жизни люди склонны забывать о
том, что их поступки непременно что-то изменяют. Любой план, если хотите его
выполнить, должен быть гибким.
     Шахматы  научили  Римо  наблюдать. Осмотревшись,  он  заметил  любителя
карате, на  этот раз  - в одежде, пристально наблюдавшего за Римо. Был и еще
один заинтересованный  наблюдатель -  человек  в  черном  костюме  и  темном
галстуке. Как Римо потом узнал, это был тренер по шахматам.
     - Я задал вам вопрос, полицейский, - сказал Рэтчетт. - Вы ирландец, как
и покойный Маккарти?
     - Ш-ш-ш-ш-ш! - сердито прошипел Брюстер, обращаясь к хранящему молчание
Римо.
     - Отвечайте, когда к вам  обращаются! - потребовал Рэтчетт, раздраженно
вертясь в кресле.
     -  Не  думаю,  что я  ирландец, -  сказал  Римо  невыразительным тоном,
которым  пользовался, чтобы отвязаться  от назойливых вопросов и тех, кто их
задает.
     - Вы не думаете, что вы ирландец. Не думаете! Вы что же, не знаете, что
ли?  А я-то всегда  считал,  что  все ирландцы прекрасно знают,  кто  они по
национальности. В противном случае, с чего бы этим  милашкам становиться или
полицейскими или священниками? Я, кстати, как раз играю со священником.
     Не отрывая глаз от доски, отец Бойль сделал ход  ладьей, переведя ее из
пассивного положения в углу  в  центр доски. В принципе - неплохой ход. Но в
данном случае - неудачный, потому что соперник  имел численное преимущество:
на  поле,  которое  священник  защищал,   было  нацелено  больше  фигур  его
соперника. Ситуация для Бойля невыгодная, ему придется уступить.
     Рэтчетт умолк, поглощенный ситуацией на доске. Взглянув через  плечо на
Римо, отец Бойль протянул ему руку.
     -  Привет, я  Боб Бойль. Мы  тут  все  немного чокнутые. По-моему,  это
характерная особенность интеллектуалов.
     - Я Римо Пелхэм, - сказал Римо, отвечая на рукопожатие.
     Неважно,  приятный  он  человек  или  нет,  но  и  священнику  придется
разделить  участь  остальных,  если  последует  приказ. Римо  не  судья,  он
исполнитель.
     - Ш-ш-ш-ш-ш, - сказал Брюстер.
     - Хватит, Нильс, - произнес священник.
     -  Он не должен никому мешать, - парировал Брюстер. - Мне вообще  не по
душе, что он тут. Если бы мы не нуждались в федеральном финансировании, я бы
вообще  его сюда не допустил. Вы же знаете, что это за  народ - с фашистским
менталитетом.
     - Из всех  фашистов, что мне приходилось встречать,  ты,  Нильс,  самый
типичный. И самый большой сноб. Хватит об этом.
     Рэтчетт с покрасневшим лицом сделал ход, усиливая давление на атакуемое
поле, сердито стукнув при этом фигурой по доске.
     -   Что  происходит?  -  закричал   он.   -  Почему  я  должен  сносить
неуважительное отношение  полицейского?  Каждый  раз,  когда  я  делаю  ход,
кто-нибудь обязательно начинает вопить. Вопить! Вопить!
     Голос  Рэтчетта поднимался все выше и выше, как крик довольного сокола.
Пальцы беспокойно метались.
     - Вы, ирландские ублюдки, сговорились против меня! Вот почему вы здесь.
Это  заговор, единственное,  на  что  вы  способны! Прекратите  пакостничать
втихую, ведите себя  как  приличествует мужчине. Подскажите Бойлю как пойти.
Давайте.  Вперед!  Доводите  вероломство до  конца. Давайте!  Смотрите  все!
Полицейский  помогает  отцу Бойлю играть в шахматы. Полицейский, играющий  в
шахматы!
     Рэтчетт  засмеялся  и с  надменно-обвиняющим выражением  лица оглянулся
вокруг в расчете на поддержку. Не  обнаружив таковой на лицах окружающих, он
еще больше разъярился.
     - Я  требую, чтобы  вы  показали отцу Бойлю как выиграть  партию.  Ваша
помощь ему пригодится. Тот, кто верит в Бога, обязан принимать любую помощь.
Давайте. Сейчас же! Давайте. Я не  против. У него  есть два возможных пути к
выигрышу.  Предполагается,  что вы  в шахматы играть умеете. Отец  Бойль  не
умеет. Подскажите ему, подскажите как пойти.
     Три   месяца  пикового  состояния  сгустились  над  Римо,  три   месяца
максимального физического и психологического подъема -  состояния, в котором
нельзя  долго   находиться.   Все   это   обрушилось  на   него,   вкупе   с
Брюстер-Форумом,  с этими  придурками,  с  тем, что нужно подготовить гибель
безобидных психов  только потому,  что талант  может  завести  их  не в  тот
коридор.
     И Римо допустил ошибку. Не соображая, что делает, он сказал:
     - Есть  три варианта выигрыша.  Первые два  непременно  предусматривают
ошибку с вашей стороны. В третьем варианте он выигрывает сам. Его конь  бьет
вашу ладью с шахом ферзем. Это скрытый мат в три хода.
     Голос  Римо  прозвучал негромко,  словно  доверительные слова  молитвы.
Сперва Рэтчетт хотел было рассмеяться, но вдруг его лицо помертвело, потеряв
всякое  выражение. Стало ясно,  что  этот  ход он  просмотрел.  Когда  смысл
предложенного дошел до окружающих, послышались негромкие возгласы одобрения.
А отец Бойль расхохотался во весь голос и от всего сердца. За ним засмеялись
и остальные, кроме Рэтчетта, который побелел, как белеет раскаленный металл.
Если человек может обратиться в ненависть, то Рэтчетт стал ею.
     Римо общего  веселья  не  разделял, так  как  понимал, что  заслуживает
порки.  Порицания выносят  взрослым.  Мужчин нужно бить. Маленьких мальчиков
шлепают  или  задают   им  порку,  мальчиков,  которые  принимают  вызов  из
честолюбия, что легко приводит к гибели. "Глупо! Глупо, - подумал Римо. - Ты
явился  сюда  под  личиной  недалекого полицейского, и  то,  что  ты  можешь
представлять  реальную опасность, могло  открыться разве  что случайно. А ты
вылез  вперед и  дал им  понять,  что,  может быть, не такой уж  ты и тупой.
Обычно на полицейских не очень-то  обращают внимание, ну, полицейский и все,
а тут  -  полицейский, за  которым  нужно  наблюдать  повнимательнее.  Самый
зеленый  новичок  не сделал  бы  такой  глупости. Лишаешься своего  главного
преимущества - внезапности, а потом - лишаешься жизни."
     Ведь ему же вдалбливали, и как логично:
     "Нужно четко  представлять  себе одну, конкретную задачу. Большая часть
предпринимаемых нападений не  удается  потому,  что атакующий  ставит  перед
собой слишком много задач сразу. Не последнее, к чему надо стремиться, это -
завоевать уважение объекта твоего нападения". Так говорил Чиун, его учитель.
     - Это глупо, - сказал Римо. - Так никто не делает.
     - Большинство допускает эту  ошибку,  -  спокойно отвечал Чиун.  -  Они
выпендриваются перед жертвой, стремятся не столько  нанести ей вред, сколько
заставить  признать  свое превосходство.  Это  бывает  даже  со  знаменитыми
бойцами. Как глупо! Если даже ты и не усвоишь других уроков, запомни этот, и
он больше, чем все остальные,  поможет  тебе выжить. Самый опасный человек -
тот, кто не выглядит опасным. Повтори.
     -  Хорошо, - сказал Римо  и, подражая скрипучему напевному произношению
старика-корейца,  произнес: - Самый  опасный человек - тот, кто не  выглядит
опасным. Повтори.
     - О-о-о-ох, - простонал Чиун, схватившись за грудь. - О-о-о-ох!
     Римо вскочил с подушечки, на которой сидел, и бросился к старику.
     - Помоги мне лечь, пожалуйста!
     Чиун  опять  застонал,  и  Римо, аккуратно  поддерживая  его под  руки,
медленно опустил убеленную сединой голову на подушку.
     - Вот  я ведь  не выгляжу сейчас  опасным,  - простонал  Чиун,  по всей
видимости испытывая сильную боль.
     - Нет, - сочувственно сказал Римо.
     - Хорошо,  - сказал Чиун и  ударил  пальцем в спину Римо, между  ребер,
мгновенно  превратив  его  в лежащего  на  полу беспомощного инвалида.  Римо
показалось,  что  кто-то  раскаленными  клещами  отламывает от  позвоночника
нижнее ребро, причиняя такую боль, что он не мог ни застонать, ни заплакать.
     Прошли длившиеся вечность секунды, и  Римо смог сперва заплакать, потом
начал  дышать, но  встать не мог  и остался лежать на полу, весь дрожа. Чиун
сказал:
     -  Хочу,  чтобы ты  запомнил:  никогда  не  выгляди  опасным  в  глазах
человека, с которым собираешься сразиться. Никогда. Я причинил тебе эту боль
потому, что  люблю  тебя.  Да, люблю.  Настоящая  любовь  направлена  вовне.
Фальшивая любовь делает все,  чтобы заставить  тебя полюбить этого человека.
Моя любовь к тебе  выражается  в боли, которую я тебе  причинил. Боль -  это
урок, преподанный наилучшим образом.
     Когда к Римо  вернулся дар речи, хотя подняться  на ноги он  все еще не
мог, он сказал:
     - Ты, желтое ублюдочное дерьмо. Останови боль.
     - Я слишком тебя люблю, чтобы сделать это.
     - Ты, подонок поганый! Прекрати боль.
     - Нет, сын мой.
     Тогда Римо попытался воздействовать на Чиуна по-другому:
     - Ты похож на китайца!
     Он знал, что Чиун китайцев ненавидит почти так же, как жителей соседней
деревни.
     - Не пытайся заставить меня  лишить тебя этого  урока. Я  вложил в тебя
слишком много,  чтобы отбирать  подарки. Ты  ведь понимаешь, что мне  больше
никогда не удастся подловить тебя еще раз на  том же, на мнимой слабости. Я,
в некотором роде, отдал тебе часть своего будущего, часть своей жизни. Я дал
тебе знание того, что я опасен.
     - Я всегда знал, что ты опасен, желто-китайский мерзавец.
     - Да, но не настолько.
     - Хорошо, хорошо, извини. Я понял. Останови боль, пожалуйста.
     - Истинная любовь не позволяет.
     - Тогда возненавидь меня,  - простонал Римо.  -  Возненавидь меня. Бога
ради, и прекрати эту чертову боль.
     - Нет. Дар есть дар.
     - Твоя щедрость  меня  убьет, ты, ползучий рыбоядный презерватив. Когда
это пройдет?
     - Боль  может остаться  навсегда. Это  пожизненный дар. С  ребрами  так
бывает.
     Со временем боль слегка притупилась, но не уходила, и день за днем Римо
умолял Чиуна  сделать что-нибудь.  По  ночам он не давал старику спать. И на
второй неделе Чиун, который мог вытерпеть почти все, кроме недосыпа, сдался.
     Римо надоедал ему в предрассветной темноте.
     - Все еще болит, ты, садист.
     Тут Чиун устало поднялся с циновки и сказал:
     - Прости меня, сын мой. Я, конечно, тебя люблю, но не до такой степени.
Я должен выспаться.
     И он прижал пальцы к спине Римо, перебирая ими, добрался до того места,
где пульсировала боль,  и  с последним  болезненным  ударом она утихла. Римо
испытал острейшее чувство облегчения, от которого чуть не заплакал.
     - Спасибо, спасибо, - только и смог он вымолвить.
     А Чиун сказал:
     - Прости меня, сын мой, но без сна  мне много не  протянуть,  я  старый
человек. Ты для меня все-таки только часть жизни, а не вся она целиком.
     И  Римо,  смеясь, простил. Но  сейчас,  стоя у  шахматной  доски,  себя
простить он не мог. "Глупо, как глупо я поступил! Я недостоин Чиуна, - думал
Римо. - Ты, тупая башка, вошел сюда нулем, а теперь стал частью  этой жизни,
с друзьями и врагами. Теперь,  если придет приказ их уничтожить, сделать это
будет гораздо труднее".


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Человек,  известный когда-то  под  именем  Ганса  Фрихтманна, этот  ход
видел. Ничего нового, никакого новаторства - так себе, стандартно. Поучиться
нечему. Но в данной, конкретной ситуации -  блестяще. Да,  на  этот раз они,
кажется, прислали не  Маккарти.  Значит  подозревают, что  тот  погиб  не от
случайной передозировки наркотиков, а был убит.
     Это уже  серьезно.  Может, они узнали о нем  и его дочери? Возможно, но
маловероятно.  Скорее всего, просто  поняли, что Маккарти был убит. Но тогда
почему сюда до сих пор не нахлынули орды людей в начищенных ботинках, чистых
рубашках, и с выражением лица школьников-отличников? В случае провала так бы
и случилось.
     А, может,  и  нет. Возможно, Рима Пелхэм - лучшее, что у них  оказалось
под рукой. Непонятно, как ему удалось ускользнуть от людей на пароме? Доктор
Ганс Фрихтманн займется им лично. Чем скорее, тем лучше.
     Он  подождал,  пока  опустеет зал,  где  проходил  шахматный  турнир, и
направился к дому Рэтчетта. Рэтчетт ушел первым, охваченный яростью.
     Вместе  с  дочерью  они прошли по изящной аллее, по  мостику  пересекли
сладкозвучный ручей и подошли к дому Рэтчетта: нечто белого цвета оскорбляло
взгляд, внешне напоминая куриное яйцо. Только американцы могут называть этот
новомодный дизайн  искусством.  Американцы или французы.  Насколько разумнее
было   бы  спрятать  дом   за  каким-нибудь   пригорком,  дабы   не   ранить
чувствительный взор.
     - С ним замечательно потрахаться, - сказала дочь.
     - У тебя, дорогая, для этого, по-моему, все подходит, -  устало ответил
он.
     - Нет, не все!
     - Что же не входит в эту категорию? Только скажи, и я куплю.
     - Я не стала бы... с черным.
     - С темнокожим человеком, да? Ведь черная собака  или  черная  лошадь -
другое дело?
     - Да, это не одно и то же.
     - Не одно и то же. Почему ты стала такой?
     -  Потому  что  видела   как  людей  загоняют  в  печи,  жила  в  доме,
освещавшемся  лампами с абажурами из человеческой кожи - отсюда и  некоторые
отклонения в развитии маленькой девочки.
     - Да, верно. Такое было время.
     - А сейчас - мое время, отец.
     - Да, наверное так.
     - Я хочу этого человека. Он должен стать моим.
     - Пока - нет.
     - Вот так всегда! Каждый раз - еще не время. Вчера было еще не время. И
завтра  будет  то же  самое. Мне надоело быть  обделенной.  Всегда я чего-то
лишена.  Менялись имена, менялись дома. Постоянно в бегах.  От американцев и
англичан,  от французов в русских. А теперь - даже  от своих в  Германии  и,
помоги  нам Бог, от евреев. Омерзительно  скрываться от евреев. Хочу заявить
всему миру: кто мы, и что мы. Мы должны гордиться, мы - нацисты.
     - Потише.
     - Нацисты. Нацисты. Нацисты! Зиг хайль!
     - Успокойся.
     - Ты отдашь его мне?
     - Да, но не сейчас.
     -  Нацисты,  нацисты,  нацисты!  Доктор  Ганс Фрихтманн  из  Треблинки,
Бухенвальда и других мест окончательного успокоения. Доктор Ганс...
     - Хорошо, хорошо, ты его получишь.
     - Когда?
     - Скоро.
     - С фотографиями?
     - Не знаю.
     - Мне так нравится быть звездой,  папочка! А больше всего  мне нравится
выражение твоего лица, когда ты меня фотографируешь. Это самое приятное.
     - Хорошо. Отправляйся  домой,  дорогая. Я  должен повидаться с доктором
Рэтчеттом.
     -  Ладно.  Тебе  ведь  не  нравится,  когда я занимаюсь  с  ними  этими
штучками?
     - Не нравится.
     - В этом тоже своя прелесть.
     Он проводил взглядом  дочь,  уходящую счастливой  походкой, с очередной
победой в  кармане, и вошел в  дом  доктора  Джеймса  Рэтчетта, пока тот  не
скрылся  в  своем  специальном   убежище.  Доктор  нарезал  брикет,  на  вид
спресованный из высушенного  жевательного табака.  На  самом  деле  это  был
гашиш.  Брикет  был  размером с  костяшку  домино. Опасной  бритвой  Рэтчетт
отделял от  него тонкие полоски  и  набивал ими небольшую бронзовую  трубку.
Каждый второй кусочек падал на пол.
     - Животное, -  бормотал Рэтчетт. -  Из-за него я даже трубку набить как
следует не могу.
     - Бедняга! Как  они посмели  допустить,  чтобы с  вами случилось такое?
Давайте, я набью вам трубку.
     Они сидели в гостиной Рэтчетта, являющей собой драматическое  сочетание
черного и  белого  цветов. Позади камина,  обрамленного слоновьими  бивнями,
было то самое особое место, куда, как он знал, скоро направится Рэтчетт.
     Задняя стенка камина напоминала  узкую  красную  прорезь. Ее  обрамляли
белые  бивни, в свою  очередь окаймленные черным  кругом.  В  Брюстер-Форуме
Рэтчетт  был единственным человеком, до которого  не доходила эта символика.
Вот так и человек, бывает, не ведает о снедающей его болезни.
     -  Полицейский сделал  очень хороший  ход, -  сказал он, набивая трубку
Рэтчетта.
     - Знай  я, что  полисмен  неплохо  соображает,  я  бы  играл  с  Бойлем
по-другому. Я играю лучше.
     - Согласен.
     - В турнире эта партия будет засчитана?
     - Боюсь, что да.
     - Это нечестно. Бойлю помогали.
     - Вы сами предложили.
     - Ах  этот Бойль... Я могу его обыграть в любое время дня, в любой день
недели.
     - Да, можете.
     - Я могу его убить.
     - За что?
     - За то, что он сделал со мной.
     - Он ничего вам не сделал.
     -  Он воспользовался подсказкой  полицейского, этого  ночного  сторожа,
которому ни с того, ни с сего разрешили участвовать в турнире.
     - Да, подсказкой он воспользовался. И чьей? Вы видели, как он над  вами
смеялся?
     - Он не смеялся.
     - Он  ухмыльнулся и начал смеяться. Он-то прекрасно знал, что  для  вас
игра с Бойлем - пустяк, что в честной борьбе вы  победите, но сообразил, что
одержит над вами верх, если не упустит момент. Он обратил против вас ваше же
великодушие.
     - Да, только так он и мог победить. Унизил меня.
     - Конечно, и все смеялись вместе с ним.
     - Ублюдок.
     - Они не могли удержаться. Пока