искренне сожалею! - поправился Василивич.
     - За то, что оскорбил вас.
     -  За то, что оскорбил вас, -  отозвался Василивич и, когда  америкашка
поднял его  и, взяв в охапку, пронес над распростертым телом Ивана, услышал,
как кореец сказал:
     - В следующий раз, господин хороший, никаких поблажек!
     И   то,   что   потребовало   многолетних   трудов   для   создания   и
совершенствования, что было вскормлено империей, раскинувшейся от Берлина до
Берингова  пролива,  что  сплотило  лучших  из  несгибаемых людей, благодаря
неистощимому потоку  снаряжения и  денег,  за  неделю  обратилось в прах.  И
Василивич оказался многострадальным свидетелем этого бесславного финала.
     Вспомогательное подразделение "Трески" в самом Риме, на виа Плебисцито,
в полумиле от Колизея, было первым.
     Римо  заметил, что, как сказал ему однажды Чиун,  его предки работали в
Риме.
     - Когда было много достойной работы, - сказал Чиун.
     - Они сражались в Колизее?
     -  Мы  же убийцы, а  не лицедеи! - ответил Чиун.  - Странные  люди  эти
римляне. Что бы  они ни находили -  все тащили на арену. Все. Зверей. Людей.
Все. Наверное, они любят родео.
     Василивич содрогнулся всем телом и  потом ощутил, как ладони америкашки
побежали  по  его  позвоночнику  вверх  и  -  наступило  великое облегчение.
Василивич понял,  что сейчас упадет в  обморок, но, дотронувшись до каких-то
нервных окончаний в позвоночнике, америкашка сумел предотвратить обморок.
     Он  уже  слышал  шум  ночной   попойки,  устроенной  на   явке  членами
вспомогательного   подразделения.  Из  окон  на  улицу   доносились  женское
хихиканье и  звон бутылок. Кто же это сказал, что ничто  так не способствует
успеху,  как  успех?  Правильнее  бы  сказать:  ничто  так  не  способствует
разгрому, как успех.
     Его удивило, что у него даже не возникло желания предупредить группу об
опасности.  Он подумал, что вообще-то это надо сделать. Но черт  с ними. Вся
его  профессиональная  выучка,  похоже,  сгинула   в  той   задней  комнатке
спортивного магазина.  Там  сгинуло все. Чего же хотел теперь этот  генерал,
отдавший службе в КГБ двадцать лет жизни? Он хотел  стакан холодной воды - и
ничего больше.
     Кореец остался с ним на улице, а америкашка  пошел в дом. Справа от них
был небольшой полицейский участок - рядом с кафе. Прямо  за ними возвышалось
мраморное безобразие исполинских  размеров,  недавно выстроенное современным
корольком.  Фасад украшала  мраморная лестница,  перед которой стояла конная
статуя  какого-то итальянца. Прожектора извещали  прохожих, что это памятник
какому-то  видному  гражданину. Беда с этими  статуями и  памятниками, когда
видишь их на  каждом  углу, к  ним относишься  не более  внимательно, чем  к
деревьям  в лесу, и, если  рядом  с вами нет гида, который обращал  бы  ваше
внимание на тот  или  иной  памятник,  вы бы даже не  удосужились лишний раз
взглянуть на него.
     Смех наверху стих. Стих так, словно кто-то повернул выключатель. Кореец
спокойно стоял, точно в ожидании автобуса.
     - Сэр,  - сказал Василивич, и потом какой-то инстинкт самосохранения, о
существовании которого он и не догадывался  раньше, заставил его добавить: -
Милостивый и благородный сэр.  Благородный  и  мудрый цвет  нашей радости, о
милостивый  сэр, прошу  вас,  соблаговолите  назвать недостойному рабу  свое
божественное имя.
     Кореец по имени Чиун, тряхнув гордо бородой, ответил:
     - Я - Чиун, Мастер Синанджу.
     - Молю вас,  великолепнейший, скажите, вы работаете с американцами?  Вы
состоите в так называемом "Подсолнухе"?
     - Я нигде не состою. Я Чиун.
     - Значит, вы не работаете с американцами?
     - Они воздают мне должное за мое умение.
     - И что же это за умение, о достославный мастер?
     -  Мудрость  и  красота, -  ответил Чиун, довольный, что  наконец  хоть
кто-то проявил интерес.
     - Вы обучаете убийству?
     - Я обучаю тому, что должно делать и что способны делать люди, если они
могут этому научиться. Но это не каждому дано.
     Через  несколько  минут Римо  вернулся  со стопкой  паспортов.  За  эти
несколько  минут  окончательно  сбитый  с  толку  и перевербованный  генерал
Василий Василивич узнал, что азиат поклонник красоты, поэт, мудрец, невинная
душа, брошенная в жестокий мир, и что его совсем не ценит ученик. Но Чиун не
захотел раскрывать все свои тайны.
     Римо показал Василивичу паспорта, и Василивич назвал подлинные  имена и
звания каждого. Он только взглянул америкашке в глаза  и тут же  понял,  что
лучше не надо вешать ему лапшу на уши.
     Римо передал паспорта Чиуну и попросил  подержать их. В  кимоно у Чиуна
было столько складок, что он мог спрятать там целый архив, если бы захотел.
     -  Так, теперь  я  стал носильщиком твоего барахла,  - сказал  горестно
Чиун. - Вот твое отношение.
     - Каких-то пять паспортов! В чем дело? - сказал Римо.
     - Дело не в  тяжести бумаги, а в бремени  печального неуважения, кое ты
выказываешь скромному поэту.
     Римо огляделся  по сторонам. Он никого больше не увидел.  Василивич был
офицером  КГБ.  Чиун,  Мастер  Синанджу,  был   последним  из  плеяды  самых
отъявленных убийц, когда-либо известных миру. Где же поэт, о котором говорит
Чиун? Римо пожал плечами.
     В  Неаполе  они  наткнулись на группу "Альфа" почти случайно. Василивич
заметил  одного из группы на улице и стал быстро соображать. В  тот  день он
чувствовал себя  куда  как  лучше, чем  накануне:  после  сытного завтрака и
сладкого  сна  в машине, которую вел Римо, его мозг опять заработал.  Группа
"Альфа" все равно  уже совершенно бесполезна.  Он потерял с ними связь много
дней назад, и только желание маршала Дени регулярно посылать в Москву бодрые
донесения  помешали  ему  наложить  дисциплинарные  взыскания  на  нерадивых
сотрудников. Поэтому, увидев одного из  членов группы, подрывника,  он сразу
же его сдал.  Римо поставил машину у тротуара и забежал агенту  за спину. Со
стороны  можно  было  подумать,  что  он  приветствует  старинного приятеля,
дружески обняв  его  за  плечи. И  только  в том  случае, если  бы сторонний
наблюдатель заметил, что ноги старинного приятеля вдруг оторвались от земли,
он мог бы заподозрить что-то неладное.
     Если бы за плечами Василивича не было почти двух десятков  лет службы в
"Треске",   с  постоянными   учениями   групп   ликвидации,  с   непрерывным
поступлением новобранцев,  с  отбором из них лучших  из лучших,  обучавшихся
затем всем  известным  способам  мгновенного убийства, он бы не смог воздать
должное инструменту под названием Римо.
     О таком, как этот америкашка, в "Треске" могли только мечтать.
     Эксперт по взрывному делу был мертв еще до того мгновения, как его ноги
вновь коснулись земли, а америкашка шел с  ним  в  обнимку  через улицу так,
словно тот был жив-здоров.
     - Какая сноровка! - воскликнул Василивич слабым от восхищения голосом.
     - Соответствующая, - сказал Чиун.
     - Я даже не заметил движения его руки!
     - Ты и не должен был этого заметить, - сказал Чиун. - Смотри на ноги.
     - И тогда я увижу, как он двигается?
     - Нет, тогда ты вообще ничего не увидишь.
     - Почему?
     -  Потому  что  я  посвятил свою  жизнь  обучению этого  неблагодарного
лоботряса вместо того, чтобы подарить ее такому симпатичному юноше, как ты.
     - О благодарю тебя, достославный мастер!
     -  Теперь  я живу в  Америке, но  я глубоко уязвлен ее прегрешениями, -
сказал Чиун,  и  коварный Василивич понял, что подходящий момент  настал. Он
посетовал по поводу обуревающих Чиуна печалей.
     - Не  сочувствуйте  мне, - сказал Чиун. - Благороднейшие из цветов чаще
втаптываются в придорожную грязь.  Хрупких сокрушают грубые  и  непотребные.
Такова жизнь.
     И Чиун  поведал ему  об ужасах  американского телевещания,  о том,  что
сделали  с  прекрасными драмами вроде  "Пока вращается планета" и "В поисках
вчерашнего дня". Чиун, как  поэт, их высоко ценил. Но теперь  все показывают
"Мери  Хартман,  Мери  Хартман",  а  там  люди  разоблачают   друг  друга  в
недостойном поведении, там убийства и сцены  в  больницах,  где  доктора  не
спасают, а  калечат  людей.  Но мыслимо  ли, чтобы персонаж  драмы -  врач -
приносил своим пациентам больше страданий,  нежели добра?  Таков  был вопрос
Чиуна.
     Василивич резонно  заметил, что в хорошей  драме не может  быть плохого
доктора.
     - Верно,  - согласился Чиун. -  Если кому-то надобно видеть,  как врачи
измываются  над людьми,  пускай идет  в больницу, а не к телевизору. Если бы
мне вздумалось лицезреть невнимательных  и несведущих врачей, мне  следовало
бы  просто зайти к местному лекарю -  там я смогу сполна  удовлетворить свое
любопытство. Особенно это относится к твоей стране, да будет тебе известно.
     Василивич  икнул и  согласился. Чему  же,  интересно, учил  Чиун  этого
неблагодарного Римо?
     -  Благопристойности,  - сказал  Чиун.  -  Любви,  благопристойности  и
красоте.
     Между   тем   Римо   нашел   практическое   применение   своей   любви,
благопристойности  и красоте в  роскошной вилле  в другом конце  города,  на
берегу неаполитанского залива, голубеющего под полуденным солнцем.
     От  взрывника,   встреченного   на   улице,  он   узнал  численность  и
местонахождение остальных оперативников. Получив  необходимую информацию, он
благопристойно  сунул взрывника в большой мусорный  контейнер на аллее,  где
его обнаружат не раньше, чем труп начнет смердеть.
     Он отправился к роскошной вилле. Наступил полдень, и  все оперативники,
только-только проспавшись, едва стояли на  ногах после ночной попойки. Один,
с отвислым брюшком, оторвал взгляд от утреннего стакана водки с апельсиновым
соком.  Откусывая  ягоды  от   виноградной  грозди,  он  направил  на  гостя
короткоствольный английский пулемет.
     - Бон джорно, - сказал он сонным голосом.
     - Доброе утро, - отозвался Римо.
     - Ты что здесь делаешь? - спросил русский. Остальные не стали хвататься
за оружие, а спокойно продолжали бороться с утренним похмельем. Один человек
без оружия не мог их встревожить.
     - Работаю, - сказал Римо.
     - А что за работа?
     - Я убийца.  В настоящий момент  я  работаю  с  "Треской".  Я правильно
произношу это  слово?  "Треска"? - Римо  бросил  взгляд на сверкающую  гладь
залива  и ощутил  прохладный  весенний  бриз, прилетевший  из-за  деревьев и
ворвавшийся в распахнутые окна,  позолоченные  ярким солнцем.  Замечательная
страна. Он вдохнул запах соленой воды.
     - Откуда тебе известно про "Треску"? - спросил русский.
     - Ах да, - отозвался Римо, точно вспомнив что-то. - Это долгая история,
знаешь, там высокие политические материи  и прочее, но  вообще-то  я заменяю
"Ромашку" или "Подсолнух",  не  помню  точно  -  я всегда путаю эти дурацкие
названия. Я пришел, чтобы  убить  вас,  если вы  - "Треска".  Вы  же  группа
"Альфа", так?
     - Да, так уж получается, что мы - группа  "Альфа",  - сказал  русский и
махнул короткоствольным английским пулеметом. - А вот это видал?
     - Видал-видал, - сказал  Римо. - Кстати, сколько у вас  выходит в месяц
за этот особняк?
     - Хрен его знает. Это  же в лирах.  Надо  накидать корзинку доверху, и,
когда  хозяин  начинает улыбаться,  можно  больше  не бросать.  Лиры!  Можно
сказать, бросовая валюта.
     - Кто-нибудь из "Альфы" отсутствует?
     - Все тут, кроме Федора.
     - Крепкого сложения, блондин с дурацкой улыбкой? - спросил Римо.
     - Он самый. Но только у него не дурацкая улыбка.
     - Теперь - дурацкая,  - сказал Римо. Когда  русский нажал  на спусковой
крючок  своего пулемета,  его  рука  уже была сломана. Боли  при  этом он не
почувствовал, потому что для ощущения боли от перелома руки необходимо иметь
позвоночный столб, куда поступают болевые импульсы.  А русский лишился части
оного  в тот самый  момент,  когда  боль  по  нервам  должна была  возбудить
соответствующие рецепторы спинного мозга.
     Группа    "Альфа",   заторможенная   после   многодневной   пьянки,   с
поразительной  быстротой  бросилась  к   оружию.  Благоприобретенная  выучка
одержала верх над затуманенным алкоголем мозгом, и адреналин с удесятеренной
силой погнал по жилам кровь. Но они бросились  в бой так, словно  перед ними
была   живая  мишень,  двигавшаяся   не  быстрее  обыкновенного  бегуна,  не
разбиравшего биоритмов  собственного  тела, чьи  руки  сродни  умелым  рукам
солдата.
     К тому времени, как их глаза  привыкли к движениям Римо, его ладони уже
проникали к  костям врагов, совершая  молниеносные  беззвучные  убийства.  В
полдень  в  уединенной  вилле на  берегу  Неаполитанского  залива он  крушил
грудные  клетки  врагов. На  этот раз  он  собирал паспорта  убитых  немного
дольше.  Сев в  машину  в центре  Неаполя, он  попросил Василивича составить
список  подлинных имен  и званий членов группы "Альфа", пользовавшихся этими
паспортами для прикрытия.
     - Они все мертвы? - спросил Василивич без тени недоверия, потому что он
видел, что  сделал этот человек с  гигантом Иваном, но до сих  пор  ужасался
мысли о том, как много может совершить один человек.
     - Конечно,  - ответил  Римо  так, словно его  спросили,  не забыл ли он
бросить фантик от конфеты в урну.
     Группа  "Бета"  была  в повышенной  боевой  готовности, как ей  и  было
предписано  в  случае  отсутствия  связи с группой "Альфа".  Группа занимала
небольшой дом в Фарфе, городке на берегу мутного Тибра - итальянской сточной
канавы еще со времен этрусских царей.
     - Они  и впрямь  загадили это место сверх  всякой меры,  - доверительно
сообщил Чиун. - История Синанджу рассказывает о прекрасных храмах Аполлона и
Венеры, располагавшихся неподалеку.
     - Выходит, Дом Синанджу - довольно старое учреждение? - поинтересовался
Василивич.
     - Достаточно, - согласился Чиун. - Умудренное разумом  и облагороженное
любовью.
     Сидящий за  рулем  Римо резко  обернулся. Он мог  поклясться,  что Чиун
рассказывает о Синанджу.
     Америкашка, догадался Василивич, заметил первый пост "Беты" раньше, чем
он. И он знал, кого искать.
     Когда  америкашка  вышел  из машины, Василивич  спросил,  как это  Римо
понял, что человек, который  вроде  бы просто сидел на скамейке  и грелся на
солнышке, на самом деле стоял в дозоре.
     -  А здесь и должен быть  дозорный, - сказал Чиун.  - Но  что мы  все о
работе да о работе. Хочешь, я тебе прочту стихотворение, которое я написал?
     - Безусловно! -  отозвался Василивич.  - Он смотрел, как америкашка сел
на  скамейку рядом  с дозорным, который, как могло  показаться  со  стороны,
просто грелся на солнышке. Америкашка что-то ему сказал.
     Василивич продолжал смотреть во все глаза с  ужасом и восхищением. Этот
дозорный  владел  ножом  с  несравненным  мастерством.  Он  увидел, как  его
сотрудник  незаметно для америкашки выхватил из  рукава лезвие.  "Молодец, -
подумал  Василивич. - У нас есть  шанс. Молодец, воин "Трески",  щит  и  меч
партии!" Кореец Чиун завывал что-то на непонятном языке. Нежно прикоснувшись
к горлу Василивича длинным ногтем, Чиун привлек его внимание к себе.
     - Возможно, ты не узнал классическую поэзию Ун?
     - Виноват,  сэр,  -  бросил Василивич. Он  увидел,  как  его  сотрудник
вежливо улыбнулся. Скоро в дело вступит нож. Ну, теперь-то они отомстят этой
банде убийц!
     -  В  классическом   варианте  поэзии  Ун  пропускается  каждая  третья
согласная и каждая вторая гласная. Так можно перевести формулу на английский
язык. Ты ведь знаешь английский.
     -  Да,  - сказал Василивич. Теперь в любую секунду нож мог вонзиться  в
горло американке.
     -  Тогда ты должен понять, что великая  поэзия  Ун  исчезла  примерно в
800-м году до  рождества Христова.  Я  не имею в  виду народную  поэзию  Ун,
просуществовавшую до седьмого века. Да что это тебя так привлекает?
     - Я слежу за американцем.
     - А что он делает?
     - Разговаривает вон с тем человеком.
     -  Он не разговаривает, -  возразил  Чиун. - Он собирается приступить к
работе. Но  это так приземленно... А  вот необычайно  красивый фрагмент, над
которым я работаю в настоящее время... Да что там тебя так привлекает?
     В  лучах яркого итальянского солнца сверкнуло лезвие ножа, и сидящий на
скамейке глупо улыбнулся,  точно проглотил воздушный шарик  и теперь сетовал
на  свою  неосторожность. Василивич  не  видел ножа. Америкашка тряс руку, в
которой был  зажат нож,  точно прощался. Дозорный  откинулся назад и заснул.
Весь живот его был в крови.
     - Величие этого стихотворения  заключается в том, что оно обнажает суть
цветочного лепестка  и звуки строк  сами  становятся  лепестками, - объяснил
Чиун.
     Василивича   прошиб  холодный  пот.   Он   улыбнулся,   вслушиваясь   в
пронзительный голос корейца, который звучал  все выше и выше, точно скреб по
стеклу.
     Он  смутно припомнил,  что  когда-то что-то слышал  об этой  загадочной
поэзии. Один  британский исследователь  говорил, что декламируемые  стихи Ун
звучат так, как если бы роженице делали кесарево сечение суповой ложкой.
     Особенно ценили эту поэзию древние персидские  императоры. Василивич  и
не знал, что поэзия просуществовала  до  четвертого века нашей эры. Каким же
образом  престарелый  азиат   так  тесно  связан  с  этим  умопомрачительным
убийцей-америкашкой?
     Василивич   крепко  над  этим   задумался.   Возможно,  старик   кореец
преподаватель поэзии?  Или просто друг?  Он, безусловно,  не  слуга,  хотя и
жаловался, что с ним обращаются  как  со слугой.  Синанджу.  Он  уже  раньше
слышал это  слово. Старик  сказал, что  оттуда  происходят  все  убийцы, но,
конечно же, этот тщедушный иссохший старец не может  быть убийцей. И все  же
некая связь тут есть. И ею надо воспользоваться. Необходимо воспользоваться.
     Пронзительные  рулады оды Ун прекратились. Римо, америкашка, вернулся к
машине с двенадцатью паспортами.
     Василивич следил, как двенадцать  судеб  группы "Бета" падают к нему на
колени.  Это была не перепившаяся команда.  Это  было лучшее подразделение в
расцвете сил. Они даже не успели добраться до своих пистолетов: выстрелов не
было слышно.
     Он написал их настоящие русские имена и звания.  Он знал каждого. Среди
них были  и  деревенские, и городские ребята,  один  даже был  освобожден из
Лубянской тюрьмы  в  Москве  -  маньяк-убийца,  кого  Василивич  лично  учил
обуздывать свои кровожадные  человеконенавистнические инстинкты и направлять
их во благо социалистической родины. Записывая  их подлинные имена, отчества
и фамилии, вычеркивая румынские и болгарские псевдонимы, он вспоминал о том,
как  обучал  каждого  из  них  в тренировочных лагерях.  Десять  лет учений,
одиннадцать лет, восемь  лет, двенадцать  лет. Лекции, практические занятия.
Тех из молодых курсантов, кто выказывал незаурядные способности, хитроумие и
силу, "Треска" забирала к себе.
     Это было  в то  время,  когда  члены группы "Бета" еще под  стол пешком
ходили,  - тогда еще  майор, Василивич настоял, чтобы  руководство  "Трески"
консультировалось с родителями возможных кандидатов.
     В  ту  пору это  было расценено как ересь,  но Василивич  доказал  свою
правоту.  Если родители одобряли  выбор сына, он уходил в команду  с  легким
сердцем. Если его семья получала дополнительный паек и льготы, тогда курсант
был  уверен, что  делает что-то полезное, и всякий раз, отправляясь домой на
побывку,   он  возвращался  преисполненный  еще   большей  преданности  делу
"Трески", а не затаив сомнения и горечь.
     Он выиграл  ту битву  с генералом  Деней, представителем старой  школы,
который  считал,  что семья  должна  знать  как  можно  меньше  о  том,  чем
занимается сын.
     - Нам нужен личный состав, послушные машины, а не маменькины сыночки, -
говорил ему генерал Деня. - Когда мы сражались с белогвардейцами, "Треска" -
тогда  она называлась ЧК -  отрывала нас от материнской юбк