казался кусок
трахеи.
     - Теперь у нас остался  только  один клиент, папочка. Будь добр, помоги
мне. Узнай у него только, кто они такие и почему слежка?
     Чиун пробурчал, что,  если он станет исполнять обязанности переводчика,
это навлечет величайшее  бесчестье его предкам, в  особенности  принимая  во
внимание, что это происходит  в том самом зале, где покоится прах  графа  де
Видя.
     - Окажи мне услугу! - упрашивал Римо.
     Чиун  согласился,  но  заметил,  что  это будет  очередная  неоцененная
услуга.  Еще  он  сказал:   великодушие  кончается  там,   где  им  начинают
злоупотреблять.  Грань допустимого была пройдена еще восемь лет назад. И тем
не менее его доброе сердце не отвердело. Он расспросил человека, страдающего
от боли. А затем прекратил его муки, отправив в вечность.
     Теперь Римо должен был аккуратно  положить оба  трупа подле скелета. Он
не возражал и поблагодарил Чиуна. Так что же сказал этот человек?
     Чиун  же  ответил, что его  попросили расспросить  несчастного,  но  не
повторять его ответы. Повторять его ответы - это уже совсем другая работа.
     Римо парировал,  что  повтор  ответов  является составной частью  труда
переводчика. Чиун сказал, что, уж коли Римо этого так хотелось, он мог бы об
этом попросить заранее.  Римо заметил, что дыра в черепе  слишком велика. Он
предположил,  что предок Чиуна работал неряшливо, а  может,  начал  стареть,
потому что он размозжил череп вместо того, чтобы нанести аккуратный точечный
удар.
     Чиун заметил, что предки Римо, вероятно, сражались  с гранитом, а Римо,
вероятно, первый в их роду, кто научился  правильно дышать. К тому  же  Римо
даже и не знает своих предков.
     Римо ответил, что он не знал  собственного отца и все, что он помнит, -
так  это  сиротский приют.  Что  послужило  одной  из  причин,  почему  КЮРЕ
остановило на нем свой выбор. У него не было родственников.
     Чиун сказал, что  если это была попытка вызвать в нем чувство  вины, то
эта попытка безнадежно провалилась.
     - Безнадежно!
     Римо возразил, что это не была попытка вызвать у него чувство вины. Это
был факт. Чиун сам вечно заставляет людей испытывать чувство вины.
     В тот день в кабинетах администрации  Лувра царила суматоха. Из-за всех
стен музея  доносились какие-то голоса. Сначала в  администрации решили, что
кто-то  пронес в музей  телевизор. Потом  все решили,  что  где-то  спрятали
включенный  магнитофон  с  записью  диалога  американцев.  Работники  службы
безопасности бегали по всем  коридорам, пытаясь обнаружить источник голосов,
громко спорящих о вине, сиротском приюте и безнадежном провале.
     Туристы со всех концов мира, многие из которых приехали в Париж  только
ради того, чтобы попасть в этот музей, изумленно взирали друг на друга.
     Потом  внезапно  голоса  смолкли  и  во всем  огромном  музее наступила
бездонная  тишина,  ибо  все  посетители  молчали,  надеясь  услышать  вновь
странные звуки.
     К охраннику подбежала перепуганная монахиня. Двое мужчин, один из них -
азиат,  вдруг вышли из стены и одном из коридоров.  Стена за ними закрылась.
Азиат  довел  девочек-школьниц до  слез,  потому  что  обозвал  их  грязными
животными. Он спорил  с белым. Говорили они  в  основном по-английски. Белый
раскаивался в том, что попросил азиата о какой-то простой услуге.
     Когда  охранник  с  заместителем директора музея  подошли  к указанному
месту, они не смогли обнаружить  никакого  отверстия в стене.  Монахине дали
сильный транквилизатор. А охранники проводили девочек обратно в школу.
     А тем временем по дороге в отель Римо отмахивался от Чиуна.
     - Мне совсем не  интересно, когда Ван или  Хун в последний  раз  видели
Париж.  Я  попросил  тебя о  пустой услуге. Больше  ни  о чем  тебя не  буду
просить!
     Но Чиун упрямился и не хотел говорить Римо, что сообщил ему "хвост".
     Римо сказал, что ему наплевать.
     Тогда  Чиун спросил,  почему же, если  Римо наплевать,  он  просив его,
Чиуна, выступить  в качестве толмача. Проблема  в том, сказал  Чиун,  что он
очень  покладистый  человек.  А  люди  имеют  склонность   садиться  на  шею
добросердечных.
     Утром следующего дня  Римо познакомился с самой прекрасной женщиной  из
всех, которых ему доводилось встречать в своей жизни.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Была  полночь,  в  такой час  мог  работать за письменным  столом  лишь
человек с весьма  своеобразными привычками. Итак, доктор Харолд У.Смит сидел
за своим рабочим местом, когда зазвонил особый телефон.
     Он  снял трубку и  услышал, как на  другом конце  провода упал аппарат.
Потом  несколько  секунд  слышалась  какая-то возня и пыхтение,  после  чего
раздался свистящий шепот президента, который пытался перекрыть оглушительный
треск и свист.
     - Хорошо сработано!
     - Прошу прощения, сэр? - сказал Смит.
     -  Европейское дело. Прошло как  по маслу.  Мне доложили, что  "Треска"
приказала долго жить.
     - Я вас едва слышу, - сказал Смит.
     - Я здесь не один, - продолжал шипеть президент.
     - А кто там?
     - Мамуля. Первая леди. Она слушает радио.
     -  Господин  президент!  Такого еще  никогда не  было!  Если  вы хотите
поговорить со мной, прошу вас, делайте это, когда рядом никого нет.
     - Но как мне выпроводить мамулю?
     - Вытолкайте ее вон и  заприте дверь на ключ! -  сказал  Смит и  бросил
трубку.
     Через несколько минут телефон зазвонил вновь.
     - Слушаю.
     - Зря  вы  вспылили, - сказал президент нормальным голосом  -  голосом,
похожим  на тот, что можно  услышать у  конвейера на  автомобильном заводе в
Детройте   или  на  газопроводной   станции  в  Джолиете;   это  был  голос,
принадлежащий человеку,  которого  народ избирал бы из  года в год  на любые
государственные должности, потому что его обладатель был выходцем из народа.
Это был голос, обладателю которого народ отказал бы в праве занять важнейший
государственный пост, потому что  он был уж слишком явно выходцем из народа,
а люди хотят иметь президента  лучшего, чем большинство из  них. И они этого
не скрывали.
     -  Вы напрасно обиделись, господин  президент, - сказал Смит, - вот уже
двенадцать  лет я соблюдаю  все  меры  безопасности и  секретности в  работе
нашего подразделения. И добивался этого отнюдь не потому, что позволял своей
жене слушать у меня над ухом радио.
     -  Ну ладно,  ладно. В общем, мне кажется,  что  эта  ваша парочка  все
уладила в Европе. В донесениях, которые ложатся  мне на стол, говорится, что
русские отозвали всех своих сотрудников из группы "Треска".
     - Ложная информация.
     - Ложная? Я с  трудом в это верю. Информация поступила от дружественных
государств. От союзников.
     - Ложная! - повторил Смит. - "Треску" никто не отзывал. Она уничтожена.
"Трески" более не существует в природе.
     - Вы хотите сказать...
     - Именно  это  я хочу сказать. Я дал задание  нейтрализовать "Треску" и
обезвредить  ее. Ее  нейтрализовали и  обезвредили так, что лучше и быть  не
может, - сказал Смит.
     - Эти двое?
     - Эти двое, - подтвердил Смит. -  Но  это еще не конец. Остается маршал
Деня, которого  срочно вызвали  в Кремль  дли  консультаций. Он  командующий
"Трески". Он непременно перейдет в контрнаступление с чем-нибудь новеньким.
     - И что же делать? - спросил президент.
     - Предоставьте решать нам. Ситуация будет под контролем.
     - Ну... если вы так считаете... - Президент, похоже, засомневался.
     - Спокойной ночи, - бросил Смит.
     Поставив телефонный аппарат обратно  в  ящик  стола,  Смит  вернулся  к
чтению  последних  донесений,  подготовленных заокеанскими агентами  КЮРЕ  -
полицейскими,     журналистами,     мелкими     сотрудниками     иностранных
правительственных  учреждений,  которым  было  лишь  известно,  что  они  за
ежемесячное   вознаграждение   снабжают   информацией   некое   американское
официальное агентство. Все они догадывались, что это - ЦРУ. И все ошибались.
     Их рапорты  - вся эта сырая информация, частью достоверная, частью - не
более  чем сплетни  и откровенная  ложь, поступающая  от  тех, кому  русские
платят за  то, чтобы они  переправляли в  США "дезу", - неиссякающим потоком
попадали в  компьютеры  КЮРЕ  в санатории Фолкрофт в Рае,  штат Нью-Йорк, на
побережье   Лонг-Айленда.   В   компьютерах   информация  обрабатывалась   и
сопоставлялась. Никому,  даже самому  гениальному  человеческому мозгу такая
работа не  под  силу.  Служащий,  уже  неделю  не  появлявшийся  на  работе,
выловленное где-то из реки тело утопленника, авиабилет, оплаченный наличными
мужчиной с русским акцентом, - компьютеры связывали все тонкие нити фактов в
один клубок, а потом на пульте, к  которому имел  доступ только доктор Смит,
возникали  версии  того,  что  же  произошло,  причем  результаты  обработки
информации классифицировались по рубрикам: "Убедительно", "Весьма вероятно",
"Вероятно", "Возможно", "Вряд ли" и "Невозможно".
     После  чего  Смит,  воспользовавшись  компьютером,  который  производил
операции, недоступные человеческому мозгу,  делал то, что не мог  сделать ни
один  компьютер. Он мгновенно оценивал  общую ситуацию, взвешивая все "за" и
"против", учитывая риск и выгоду, приоритеты, деньги и человеческие ресурсы,
чтобы сформулировать очередное задание для КЮРЕ. И так он работал изо  дня в
день, редко  ошибаясь,  будучи  в  курсе (но  не  испытывая  благоговения по
поводу) того факта,  что  на зыбком  рубеже, отделяющем  сильные Соединенные
Штаты от слабых и безоружных Соединенных Штатов, стоит он,  доктор Харолд У.
Смит. И Чиун. И Римо.
     Смит не испытывал чувства благоговения, ибо ему недоставало воображения
для того, чтобы нечто подобное испытывать. Это было его главным достоинством
как  мыслящего существа  и ценнейшим качеством как  главы секретной  службы,
которая внезапно  получила  задание по глобальному обеспечению  безопасности
Америки.

     - Этот Смит просто идиот, - сказал Чиун.
     - Это еще почему, папочка? - смиренно спросил Римо, глядя на Чиуна. Тот
был в своем утреннем золотом халате, но на фоне яркого утреннего солнца, чьи
лучи лились  в широченное  гостиничное  окно, был виден  только  его  темный
силуэт. Чиун смотрел на улицу. Он стоял неподвижно, вытянув руки прямо перед
собой;  его  длинные  ногти  едва касались  тонких желтоватых тюлевых  штор,
ниспадавших от потолка до пола.
     -  Мы  закончили  здесь  свою работу, - говорил Чиун. - Что  же мы  тут
делаем? В  этом  городе любое блюдо испорчено обильным соусом, все фруктовые
соки перенасыщены ферментами, а люди изъясняются на языке,  который  скребет
по барабанным перепонкам точно  напильник. И еще - что они сделали с Лувром!
Какой позор! Не нравится мне Франция. И французы не нравятся. И  французский
язык мне не нравится.
     - Ты предпочитаешь  слушать, как американцы разговаривают по-английски?
- спросил Римо.
     - Да, -  ответил Чиун. - Точно  так же, как я предпочел бы  слушать рев
осла.
     - Скоро мы вернемся домой.
     - Нет. Мы вернемся в страну Смита  и автомобилестроения. Для тебя и для
меня дом - Синанджу.
     - Ох, только не начинай все по новой, Чиун, - сказал Римо. - Был я там.
В  Синанджу  холодно и  пусто, в тамошние жители бессердечны  и коварны.  По
сравнению с твоей деревней Ньюарк может показаться земным раем.
     - О, ты говоришь как  туземец, который столь же презрительно отзывается
о  земле своих предков, которую любит, - сказал  Чиун. - Значит, ты воистину
из Синанджу.
     Пока он  говорил, руки  его не  дрогнули,  пальцы не  сдвинулись ни  на
десятую  долю дюйма.  Его силуэт  на фоне окна  походил  на  гипсовую статую
Иисуса-пастыря.
     Римо устремил свои зоркие, как  у  ястреба,  глаза  на кончики  пальцев
азиата,  пытаясь  уловить  хоть  малейшее  их  движение  или  едва  заметное
подрагивание мускулов,  утомленных  столь  длительным  напряжением,  но  так
ничего и не увидел, кроме десяти вытянутых пальцев  в дюйме от желтых  штор,
абсолютно ровно свисавших с потолка и абсолютно неподвижных.
     - Я-то американец, - сказал Римо.
     -  Канец, конец, понец,  -  сказал Чиун.  Римо  начал было смеяться, но
тотчас перестал, увидев, как шевельнулись шторы - медленно, точно всей своей
невесомой  массой,  и  единым  движением,  точно  ледник,  двинувшийся через
континент.  Шторы  подались медленно  вперед,  на  целый  дюйм,  и коснулись
длинных ногтей Чиуна,  а потом дернулись еще и  покрыли тонкой тканью пальцы
Чиуна;  ткань  обвилась вокруг  каждого  пальца,  точно  тюль  был железными
опилками, а пальцы азиата - магнитами.
     Чиун   опустил  руки,  и  шторы  мягкой  волной  вернулись  в  исходное
положение.
     Старик обернулся и увидел взирающего на него Римо.
     - На  сегодня хватит, - сказал он. - Пусть это будет тебе уроком.  Даже
мастер должен постоянно упражняться.
     Шторы вновь повисли недвижно.
     - Повтори, - попросил Римо.
     - Что?
     - Этот трюк со шторами.
     - Но я же только что сделал.
     - Я хочу посмотреть, как это у тебя получается.
     - Но ты же смотрел. И ничего не увидел. Как же ты увидишь, если я опять
это сделаю?
     - Я  знаю  теперь,  как  ты  это  делаешь.  Ты  сделал  вдох,  и  шторы
приблизились к тебе.
     - По-твоему, я вдохнул пальцами?
     - А как же тогда?
     - Я говорил с ними по-французски. Очень тихо, вот ты и не услышал. Даже
шторы понимают французский, потому что это  простой язык. Ну, немного у  них
хромает произношение.
     -  Черт побери,  Чиун.  Я  ведь тоже  Мастер Синанджу.  Ты  же  сам мне
говорил. Ты  не имеешь права  скрывать от меня информацию. Разве я не должен
поддерживать деревню, когда твоя  власть перейдет  ко  мне? Как же  все  эти
милые добрые люди, кого я узнал и  полюбил, как же они жить-то дальше будут,
если я не смогу поставлять им золото? А как я могу это сделать, если даже не
умею заставлять шторы подниматься?
     - Значит, ты обещаешь?
     - Что обещаю? - подозрительно спросил Римо. У  него  зародилось смутное
ощущение, что его тянет к Чиуну, точно шторы.
     - Проявить заботу  о деревне. Накормить бедных,  стариков и детей. Ведь
Синанджу бедная деревня, сам знаешь... И трудные времена мы...
     -  Ладно! Ладно! Ладно! Я обещаю, обещаю,  обещаю!  Ну, так  как ты это
сделал со шторами?
     - Я изъявил волю.
     - Изъявил волю? Только и всего - поэтому они поднялись? - спросил Римо.
     - Да. Я же неоднократно говорил  тебе, что вся  жизнь - это энергия. Ты
должен много трудиться, чтобы заставить ее прорваться сквозь тонкую оболочку
собственной  кожи.  Выгони эту силу  за  пределы  собственного тела, и тогда
предметы, оказавшиеся в сфере действия этой силы, могут ею контролироваться.
     - О'кей. Ты объяснил мне суть дела, теперь скажи каким образом.
     - Если ты не знаешь, в чем суть, ты не поймешь и способ.
     - Я знаю суть, - возразил Римо.
     -  Тогда  ты вполне можешь  догадаться  и о способе.  И показывать тебе
нечего.
     - Типичный уход от ответа, - сказал Римо.
     - Ты должен практиковаться, - возразил Чиун. -  Тогда и ты  сумеешь это
делать.  Тебе  бы стоило начать как можно скорее, потому  что я  же не вечно
буду скакать вокруг тебя.
     - Да? А куда же ты денешься?
     - Я  ухожу на пенсию. У меня отложена небольшая сумма, которая позволит
мне достойно провести  остаток дней. В родной деревне. Окруженным уважением.
Почестями. Любовью.
     - Только не надо мне вешать эту лапшу на уши. В последний раз, когда ты
посетил родную деревню, тебе вдогонку выслали танк.
     - Ошибаешься, - сказал Чиун. - И больше не  повторяй эту глупость. Хочу
дать  тебе  один  совет  относительно  твоих  будущих  обязанностей  Мастера
Синанджу.
     - Слушаю...
     - Слушай. Никогда  не бери чеки.  Проследи,  чтобы  в деревню поступало
только  золото. Запомни это. Когда  придет время, я лично  прибуду туда  для
инспекции. И еще: я не доверяю Смиту. Он идиот, этот Смит.
     - Что-нибудь еще?
     - Да. Упражняйся.
     - Упражняться? В чем?
     - Во всем. Ты все делаешь очень плохо.
     -   Папочка,   -    сказал   Римо,   встав   в   центре    комнаты.   -
Лампа-дрица-опапа-буга-буга-пук!
     - Что это значит?
     - Это старинная американская поэтическая форма - поэзия Мун. Ты знаешь,
что она означает?
     - Нет. Что?
     - Поцелуй себя в задницу, - сказал Римо и вышел.
     Спустившись в вестибюль, Римо вышел из лифта и, не сделав и двух шагов,
остолбенел, точно вдруг вспомнил, что забыл надеть брюки.
     Из  дальнего  конца  вестибюля,  застеленного  персидским  ковром,  ему
приветливо  улыбалась  женщина. Длинноногая,  темноволосая. На ней был белый
брючный  костюм со свободным поясом чуть выше  бедер,  и, хотя она сидела  в
кресле, Римо знал наверняка, что, стоит ей встать, на  ее одежде не будет ни
единой складки. Это была женщина,  у  которой складка одежды или морщинка на
коже недопустима, как трещина на величественном монументе.
     Она встала  и широко  развела  руки,  точно приглашая  Римо войти в  ее
объятия.  Ее длинные ресницы  затрепетали. Глаза цвета  фиалок  казались еще
более фиолетовыми из-за  голубизны верхних век - голубизны словно природной,
а не наведенной искусным визажистом.
     Римо как во сне двинулся по вестибюлю к женщине, неотрывно смотрящей на
него немигающим  взором  охотничьего  сокола.  Он  почувствовал,  как  сразу
отлетели прочь все десять лет  упорных трудов  Мастера Синанджу. Десять  лет
контроля  за  своим  разумом  и  телом, контроля  настолько  специфического,
настолько  жестокого,  настолько  изощренного,  что  даже  его   сексуальные
инстинкты обратились в  физические  упражнения и  служили  лишь поводом  для
дополнительных практических  занятий. Но  насколько медленно Римо терял этот
инстинкт в течение истекших десяти лет, настолько же быстро восстановил  его
в вестибюле  этой  парижской гостиницы. И вот уже все мысли кружились вокруг
этой  темноволосой  красавицы,   которая  по-прежнему  стояла  и,  улыбаясь,
неотрывно смотрела на него.
     Он  шел,  спотыкаясь,  по  ковру  навстречу  ее  распахнутым  объятиям,
чувствуя себя полным дураком, и думал,  что  же делать, если вдруг окажется,
что эти объятия предназначаются вовсе  не ему,  и как же  себя вести, если в
последнюю минуту она вдруг устремит свой  взор мимо него, шагнет в сторону и
бросится на грудь какому-нибудь мужчине.
     Он знал, что делать в этом случае.  Он  убьет другого мужчину. Он убьет
его на  месте, в мгновение  ока, без сожаления и  зазрения совести,  а потом
схватит эту женщину и  потащит прочь из этого отеля в какое-нибудь  укромное
место, откуда ей от него не уйти...
     Как  только  он  приблизился  к  женщине,  ее  руки  упали,  и,  словно
наказанный школьник, Римо замер, дрожа.
     Он сглотнул слюну.
     Он попытался улыбнуться и, когда  ему  это удалось, понял,  что выдавил
кривую, испуганную усмешку.
     - Меня зовут...
     - Вас зовут  Римо, - холодно сказала  женщина.  - Вы  американец.  Меня
зовут Людмила. Я русская. Я не люблю американцев. Вы олицетворяете упадок.
     - В данную минуту как никогда, - подтвердил Римо. -  Почему вы раскрыли
мне объятия?
     -  Потому  что  я  хотела   продемонстрировать   тебе   твою   дурацкую
упадочность, чтобы ты понял,  какой  же ты идиот, какого же дебила я могу из
тебя сделать.
     Она  повернулась  и  пошла прочь от Римо, к  дверям отеля.  Ее  обогнал
мальчик-носильщик,  чтобы  открыть перед ней дверь, хотя двери  в этом отеле
были  автоматическими  и  открывались  электронным  реле,  когда  кто-нибудь
наступал на резиновый квадратик датчика в полу.
     - Подожди! - крикнул Римо,  но  женщина уже вышла на улицу, даже спиной
выражая презрение к Римо. Он бросился к двери. Но  это  была входная дверь и
электронно-механический  привратник   не   открывал   ее   изнутри.   Но  он
воспользовался  своей  правой  рукой,  чтобы раз и  навсегда  отучить  дв