робуждали в Европе дух исследования, который толкал народы на то, чтобы проверять решительно все с помощью разума. А такая проверка вселяет в человека сомнение. Вместо необходимой обществу веры, они понесли за собой в века свою странную философию, вооруженную молотом, жаждущую разрушения".
     Я попытался было возразить ей:
     "Но ведь с помощью разума поверяет все наука", - сказал я.
     Но она тут же спокойно ответила:
     "Светящаяся своим обманным светом наука вышла из лона ереси. И речь ведь шла не столько о том, чтобы реформировать церковь, сколько о том, чтобы даровать человеку безграничную свободу. А ведь это означает гибель всякой власти. Я все это видела. Последствия успехов, достигнутых реформатами в борьбе с католичеством, которое уже взялось за оружие и стало более грозной силой, чем сам король, сокрушили власть монарха, которую Людовик XI с таким трудом утвердил на развалинах феодализма. Мы стояли перед угрозой уничтожения религии и королевской власти. На их обломках буржуазия всего мира хотела договориться между собой".
     Я снова попытался опровергнуть ее утверждение:
     "Но ведь тогда, во времена Мартина Лютера и Жана Кальвина, еще не было никакой буржуазии".
     Она резко оборвала меня:
     "Третье сословие существовало уже давным давно, и, таким образом, борьба эта вылилась не на жизнь, а на смерть - между новыми силами и узаконенной старой верой. Католики выражали материальные интересы государства, знати и духовенства. Это был поединок до победного конца, поединок между двумя гигантами. Варфоломеевская ночь, к несчастью, была только одной раной, нанесенной в этой битве. Вспомни только, во что обходятся те несколько капель крови, которые в нужный момент мы боимся пролить - ведь в последствии приходится проливать эту кровь потоками!"
     "Революции не бывает без крови, - сказал я. - Это неизбежно. Как неизбежна смена старого новым".
     Она мрачно посмотрела на меня, и я едва усидел на месте - столько было в этом взгляде необъяснимого укора и сожаления.
     "Да, ты все время пытаешься рассуждать с точки зрения разума. Разум, революция, государство... Но человеческому разуму, который витает над государством, грозит неминуемая беда. Когда он обессиливает под тяжестью какого-либо события, он не находит себе равных, чтобы те справедливо его рассудили. У меня очень мало равных мне. Большинство состоит из глупцов - этими словами объясняется все. Если Франция сейчас осыпает меня проклятиями, то виной этому та посредственность, которая преобладает там и преобладала во все века. Потрясения, пережитые мной, слишком велики - царствовать в мое время отнюдь не означало давать аудиенции, устраивать балы и подписывать указы. Я могла совершать ошибки, я ведь все-таки женщина. Но почему же тогда не нашлось ни одного мужчины, который умел бы стать выше своего века? Герцог Альба был бесчувствен, как камень, Филипп II под влиянием католичества совершенно сошел с ума, Генрих IV был игроком и распутником, Людовик XI явился слишком рано, Ришелье - слишком поздно. Все равно, добродетельная я или преступна, виновна в Варфоломеевской ночи или нет, я готова принять на себя вину. Пусть я буду звеном никому неизвестной цепи, соединяющей этих двух великих людей - Людовика XI и кардинала Ришелье. Когда-нибудь писатели со склонностью к парадоксам спросят себя: не случалось иногда так, что тот, кого в народе было принято считать палачом, в действительности являлся жертвой? Сколько раз люди предпочитали уничтожить божество, которому они поклонялись, лишь бы не обвинить в чем-нибудь самих себя. Все вы готовы плакать, когда во имя нужного дела гибнут какие-то две сотни простолюдинов, но вы никогда не прольете слез над бедствиями поколения эпохи целого мира. Словом, вы забываете, что политическая свобода, что спокойствие страны, что даже наука-это дары, за которые судьба неминуемо заставляет нас расплачиваться кровью!"
     Мне стало не по себе.
     "Но разве народы не смогут когда-либо дешевле покупать свое счастье?" - воскликнул я со слезами на глазах. Она долго молчала, изучающе глядя на меня. Я весь дрожал под этим взглядом. Но мне некуда было деваться, и я ждал, что она ответит. Я старался не смотреть на ее высокомерное и аскетически суровое, мертвенно-бледное и, вместе с тем, исполненное проницательности и мысли лицо. Ее головной убор из черного бархата, подобно монашескому капюшону, облегал ее властное и холодное лицо, на котором даже нельзя было найти следов обаяния.
     Наконец, она произнесла страшные слова:
     "Истины приходят к нам из своих глубин только для того, чтобы купаться в крови, которая их освежает. А само христианство, которое, происходя из Бога, составляет основание всякой истины, разве не в муках оно утверждалось? Разве кровь не лилась тогда потоками? И может ли настать время, когда оно вовсе оно не будет литься? Ты это узнаешь, ты, который должен стать одним из каменщиков, воздвигающих общественное здание, строить которое начали еще апостолы. Пока ты будешь размахивать над головами людей шнурком с отвесом, тебя встретят рукоплесканиями, но стоит тебе взять в руки мастерок, и ты будешь убит". Слово, которое она постоянно повторяла, звенело у меня в ушах подобно погребальному колоколу.
     "Кровь. Кровь". Она смотрела на меня магнетическим взглядом хищной птицы, которая нацелилась на свою жертву. На ее лице сверкали настоящие чувства.
     "Тогда выходит, - сказал я, - что протестанты вправе рассуждать так же, как и вы?"
     Фигура Екатерины Медичи неожиданно приняла гигантские размеры, а потом исчезла, как будто дуновение ветра погасило тот сверхъестественный свет, который позволил моему духу увидеть ее. Я сразу же убедился, что какой-то частью своего "я" я соглашался с ужасными выводами, которые сделала итальянка.
     Госпожа де Жанлис, которая с испугом слушала маленького гостя госпожи де Сен-Жам, едва слышно пробормотала:
     - А вам не было страшно?
     Адвокат все тем же ровным, замогильным тоном отвечал:
     - Я проснулся весь в поту. Я заливался слезами, в то время как разум мой, торжествуя, заверял меня тихим голосом, что ни королю, ни даже всему народу никто не дал право исповедовать эти принципы, и что они годятся только для тех, кто вовсе не верит в Бога...
     Бомарше принялся барабанить пальцами по столу.
     - А чем же тогда можно спасти монархию, которая гибнет? - спросил он.
     Адвокат, немного поразмыслив, ответил:
     - Для этого существует Бог.
     Констанция неуютно поежилась. Наверное, ей не следовало задерживаться у госпожи де Сен-Жам на этот злосчастный ужин. То, что рассказывал здесь маленький адвокат со вздернутым носом, пугало и беспокоило ее. Слишком хорошо она запомнила те мрачные предсказания, которые делал в этом доме граф Александр де Калиостро. Кто знает, может быть, этому маленькому адвокату в наследство от Калиостро передалась возможность каким-то чудесным образом предвидеть будущее?
     Если будущее обещает потоки крови во Франции и ужасные общественные потрясения, то Констанции наверняка придется уехать в Америку...
     А ведь она так любила Париж, так любила этот город, в котором великое соседствовало со смешным, а веселое - с мрачным, где более всего был выражен французский характер, и где ей было просто интересно жить.
     Ее раздумья прервал генеральный контролер финансов. Господин де Калонн развел руками и сказал с легкомысленной улыбкой на устах:
     - Итак, нам остается только считать себя орудием в руках всевышнего, как нас этому и учит святое писание.
     Дама, сидевшая напротив Констанции, и, в том числе, госпожа де Сен-Жам начали перешептываться между собой еще тогда, когда заметили, что весь рассказ адвоката свелся к его разговору с королевой Екатериной Медичи. Поначалу они боялись, однако затем, оградившись защитной реакцией скепсиса, стали все чаще и чаще перешептываться между собой.
     Констанция не обращала внимания на те восклицания, которые время от времени у них вырывались. Однако до ее слуха все же долетали фразы: "можно умеретьот скуки", "дорогая моя, когда же он, наконец, закончит", "он очень словоохотлив".
     Когда незнакомец закончил говорить, дамы тут же умолкли.
     К этому времени господин Бодар де Сен-Жам спал, я только молодой хирург, который уже опьянел, откупщик Лабрюйер, Бомарше и Констанция все это время сосредоточенно слушали. Господин де Калонн, пользуясь тем, что внимание остальных было отвлечено, был занят своей соседкой. В наступившей тишине была какая-то особенная настороженность.
     Констанции показалось, что свечи стали светить каким-то необычным таинственным светом. Одно и то же чувство связало слушателей с этим человеком. После его слов Констанция впервые поняла, какой грозной силой может стать фанатизм. И только глухой, замогильный голос второго незнакомца, соседа Бомарше, вывел всех из оцепенения. - И я видел однажды сон! - воскликнул он. - О, какой это был сон!
     В эту минуту Констанция внимательно посмотрела на хирурга, лицо которого освещалось таинственным светом, и ее охватил неизъяснимый ужас. Она была готова немедленно выскочить из-за стола и бежать из дома госпожи де Сен-Жам куда глаза глядят. Наверное, то же самое ощущали все остальные, и эта молчаливая солидарность страха не позволила им даже сдвинуться с места. Землистый цвет лица второго незнакомца, грубые, лишенные всякого благородства черты - все это обличало плебея, в самом худшем смысле этого слова. На лице у него было несколько синеватых и черных пятен, похожих на следы грязи, в глазах незнакомца горел огонь, а напудренный парик придавал его лицу еще более мрачный вид.
     Адвокат и сидевший рядом с ним молодой человек стали перешептываться между собой. До Констанции Донеслись обрывки их разговора:
     - Этот доктор, должно быть, отправил на тот свет немало больных, - сказал, наклонившись к адвокату молодой человек.
     Тот смерил хирурга холодным взглядом.
     - Я бы ему и собаки своей не доверил, - отвечал адвокат.
     - У меня к нему какое-то инстинктивное чувство ненависти.
     - А я его презираю.
     - И все-таки мы к нему несправедливы, - продолжил молодой человек.
     - Ах, Боже мой, послезавтра он может стать такой же знаменитостью, как и комический актер Воланж, - при этом заметил адвокат.
     Господин де Калонн указал на хирурга жестом, который, казалось, говорил: "по-моему, это человек занятный".
     Первым осмелился что-то спросить у хирурга господин Бомарше.
     - А вы что, тоже видели во сне королеву? - спросил у него Бомарше.
     - Нет, я видел целый народ.
     Хирург произнес эти слова с таким торжественным пафосом в голосе, что все, кто еще не уснул, улыбнулись. Господин де Калонн отвлекся от своей соседки и, легкомысленно хихикая, спросил:
     - Целый народ? А он был большим или маленьким? Интересно, вы успели пообщаться с ним? И как вы это делали - по отдельности с каждым или, обращаясь ко всем с трибуны?
     Хирург, казалось, не замечал шуток.
     - Я лечил тогда одного больного, - продолжил он заплетающимся языком, - и на следующий день мне предстояло ампутировать ему бедро.
     - Причем здесь бедро? - недоуменно спросила госпожа де Жанлис.
     Веселясь, господин де Калонн воскликнул:
     - Погодите, погодите, я, кажется, понимаю! Он обратился к хирургу:
     - Скажите, я правильно угадал, что вы обнаружили этот народ в бедре вашего больного? - спросил он.
     Покачиваясь за столом, хирург кивнул. - Да.
     - Какой он забавный! - воскликнула госпожа де Жанлис.
     Хирург приступил к объяснениям.
     - Меня немало изумило, - сказал оратор, не обращая внимания на возгласы присутствующих и засовывая пальцы в карманы штанов, - что я нашел себе столько собеседников в этом бедре. И я умел входить к моему больному совершенно особым образом. Когда в первый раз я добрался к нему под кожу, я увидел там целый рой крохотных живых существ, которые копошились, что-то думали, о чем-то рассуждали. Одни из них жили в теле этого человека, другие - в его сознании. Мысли его тоже были самостоятельными существами. Они рождались на свет, росли, умирали. Среди них можно было встретить больных, здоровых, веселых, грустных - словом, у каждой из них было свое, ни на что непохожее лицо.
     - По-моему, он перебрал лишнего, - заметила госпожа де Сен-Жам, - и у него начались галлюцинации.
     - Да погодите вы, - шикнула на нее одна из дам, - дайте послушать. Он и вправду очень смешной. Надо же, такое придумать. А ведь мне казалось, что у врачей совершенно нет фантазии.
     - Существа эти сражались друг с другом, - продолжал хирург, - или друг друга ласкали. Были и такие мысли, которые вырывались наружу и уходили жить в мир идей. Тогда я понял, что существуют две вселенные - видимая и невидимая. Что у земли, так же как и у человека, есть тело и душа.
     Господин де Калонн, который поначалу выглядел более заинтересованным, чем остальные, постепенно стал вновь увлекаться своей соседкой, госпожей де Жанлис. Раскрепощенному поведению его рук способствовало в немалой степени то, что оплывавшие свечи горели значительно тусклее, чем в начале вечера.
     Хирург все еще разглагольствовал.
     - Вся природа открылась передо мной. Я ощутил всю ее необъятность, едва только моим глазам предстали эти мириады живых существ, которые где вперемежку, а где, разделившись на отдельные виды, заполняют наш мир, являя собою повсюду одну и ту же одушевленную материю, будь то глыба мрамора или сам господь Бог. Какое это восхитительное зрелище! Словом, вся вселенная была там. Когда я вонзил нож в это пораженное гангреной бедро, я уничтожил тысячи таких тварей. Госпожа де Жанлис, которая была увлечена отражением нападения рук господина де Калонна, неожиданно хихикнула. Хирург принял это на свой счет.
     - Вам смешно, сударыня, слышать, что и вас тоже вот так поедают живьем, - мрачно произнес он, - а эти-то на самом деле так. Генеральный контролер финансов был вынужден отвлечься от своего занятия для того, чтобы защитить даму.
     - Пожалуйста, без личностей, - сказал господин де Калонн. - Рассказывайте только о себе и о вашем больном.
     Покачиваясь из стороны в сторону, хирург потянулся сразу за еще одним бокалом, но его сосед не позволил ему совершить такую глупость. В противном случае, мало вероятно, чтобы кому-то удалось услышать окончание этого диковинного рассказа.
     - Мой больной, приведенный в ужас криками этих микроскопических существ, попросил меня прервать операцию, - замогильным голосом сказал врач, убедившись в том, что ему не удастся более выпить вина. - О, Бог мой! - взвизгнула госпожа де Жанлис. Никто не понял, к чему относилось это восклицание - к деяниям мрачного хирурга или поступкам господина де Калонна. Но это уже не имело особого значения.
     Хирург, возвысив голос, закончил:
     - Но я не стал его слушать, сказав ему, что эти вредоносные твари проникли далеко вглубь и гложут его кости. Не понимая, что я хочу ему только добра, он пытался вырваться, и мой нож вонзился мне в бок.
     Откупщик Лабрюйер скептически хмыкнул.
     - Да, он не умен.
     Бомарше разочарованно махнул рукой. - Он просто хватил лишнего.
     Уязвленный такими комментариями, хирург воскликнул:
     - А знаете, господа, ведь мой сон не лишен смысла. Я убежден в том, что он был вещим. И когда-нибудь наверняка исполнится.
     Госпожа де Жанлис хихикнула.
     - А я не разделяю вашу уверенность.
     - Ох, ох, - простонал господин Бодар де Сен-Жам, пробуждаясь, - я ногу себе отсидел.
     Жена с улыбкой посмотрела на него. - Сударь, все твари, которые жили в вашей ноге, сдохли. Это такое несчастье.
     Адвокат в продолжении всего рассказа, не сводивший своего бесстрастного взгляда с хирурга, с неожиданным восторгом воскликнул:
     - У этого человека есть свое призвание.
     - Мой сон, - продолжал уродливый незнакомец, - относится к сну этого господина, как действие к слову, как тело к душе.
     Но тут его отяжелевший язык стал совершенно заплетаться, и он смог произнести только какие-то бессвязные слова. К счастью собравшихся, разговор перешел на другие предметы.
     - Кстати, - сказала госпожа де Сен-Жам, - на днях графа Александра де Калиостро освободили из Бастилии и выслали из Франции в неизвестном направлении. Интересно, куда он отправился?
     - Думаю, что в Италию, - сказал Бомарше. - Во всяком случае, там он может рассчитывать на дешевый хлеб и вино. Четверть часа гости госпожи де Сен-Жам обсуждали Дороговизну, в связи с чем особое внимание было обращено на генерального контролера финансов господина Де Калонна. Это помешало продолжить ему свои занятия с соседкой, и он принялся неохотно отвечать на сыпавшиеся на него с разных сторон вопросы.
     Через полчаса все уже забыли о странном хирурге который, низко склонив голову, сидел над столом. Похоже, ему уже было все равно, что происходит вокруг и как о нем отзываются окружающие. Его парик едва не упал под стол, и потому сосед хирурга, повеселевший молодой человек, нахлобучил парик обратно на его голову.
     Когда уже все вставали из-за стола, на улице разразился отчаянный ливень. Потоки воды заливали мостовую, по которой было даже трудно дойти до кареты.
     Констанция, дожидаясь, пока слуги на кухне разбудят заснувшего Шаваньяна, обратилась к Бомарше.
     - По-моему, этот адвокат не так уж глуп, - заметила она.
     - Во-всяком случае, у него есть какие-то убеждения. Боюсь, что нам еще не раз придется с ним встретиться. Немного поразмыслив, Бомарше согласился.
     - Да, но это человек без сердца и, к тому же, тугодум. Однако, вы могли убедиться, мадам, что в провинции остались простаки, которые принимают за чистую монету политические теории и историю нашей родной Франции. Бьюсь об заклад, что эта закваска еще взойдет. Но мне не хотелось бы быть свидетелем брожения, которое будет вызвано этим во Франции.
     Госпожа де Сен-Жам обратилась к веселому молодому человеку:
     - Вы приехали в карете?
     - Нет, - сухо ответил тот, - я не знал, что она мне сегодня понадобится. Может быть, вам угодно, чтобы я проводил домой господина генерального контролера? Он что, приехал к вам налегке?
     Так в те времена говорили о людях, которые, отправляясь куда-либо, переодевались кучером и правили лошадьми сами. Услышав такой ответ, госпожа де Сен-Жам мгновенно покинула гостей, вызвала слуг, потребовала карету своего мужа и обратилась к провинциальному адвокату:
     - Господин Робеспьер, будьте настолько любезны, отвезите господина Марата домой, он еле держится на ногах, попросила она.
     - Охотно, сударыня, - любезно ответил господин Робеспьер, - я был бы рад, если бы вы поручили мне даже какое-нибудь даже более трудное дело.
     Водрузив к себе на плечи совершенно опьяневшего хирурга, он потащил его к карете господина де Сен-Жама, сопровождаемый радостным возгласом генерального контролера финансов:
     - Надеюсь, он не убил в себе весь свой народ. Накидывая плащ, Бомарше мрачно пошутил:
     - Смотрите, как бы он не расправился с каким-нибудь другим народом. По-моему, этот господин Марат очень хорошо умеет размахивать ножом. Смотрите, а парик у него все-таки упал.
     Констанция, стараясь подавить возникшее у нее чувство гадливости, в сопровождении Шаваньяна быстро зашагала к своему дому.
     О, если бы в этот момент гости салона госпожи де Сен-Жам знали, с кем им пришлось встретиться в этот августовский вечер. Но пройдет еще несколько лет, прежде чем Констанция вспомнит, где она познакомилась с теми господами, которые станут почти единолично решать судьбы Франции и ее народа.
     Кстати, госпоже де Сен-Жам не повезло значительно раньше. Ее муж, казначей морского ведомства Бодар де Сен-Жам, прогорел спустя несколько месяцев после этого вечера. Однако почти никто не заметил этого. Получилось так потому, что именно в этот момент все внимание публики было обращено на шумное, грандиозное банкротство известного богача и светского льва принца Гимена. Известный автор стихотворных од и любовных песен поэт Лебрен-Пиндар заметил, что несчастному господину Бодару