тоже. Сколько раз Жиль слышал, как кормилица поминала святую по самым разным поводам: в горячности и гневе, в удивлении и радости... Как приятно снова услышать эти слова!
     Он с благодарностью поднял на Анну помертвевший взгляд, впрочем, в нем уже загорелся огонек жизни. Влага собралась и обратилась в слезу, единственную слезу, скатившуюся к жесткой складке у рта, но она освободила Жиля от подспудного желания умереть. Он потерял почти одновременно сначала сына, потом ту, что заменила ему мать, и страшная усталость охватила его.
     Турнемин машинально проглотил кофе. Крепкий, ароматный, обжигающий, он был, словно животворный ручеек. И теперь Жиль снова стал воспринимать окружающее. Он снова мог видеть, чувствовать, слышать. Жалобный плач маленького мальчика удалялся.
     Анна увидела, что к посеревшему загорелому лицу хозяина прилила кровь, и с облегчением вздохнула. Предложила ему поесть, но он отказался от пищи взмахом руки.
     - Где ее похоронили? - спросил Жиль глухо. - Надеюсь, не в этом чужом саду?
     - Нет, что вы! Недалеко отсюда, на холмах, стоит маленькая католическая часовенка, где служит старик аббат. Там и кладбище есть, а священник, по счастью, бретонец. Розенна почти что дома оказалась.
     Жиль одобрительно кивнул. Мозг его снова заработал, стали возникать вопросы. Как могла Розенна, привыкшая карабкаться по скалам и крутым утесам родной Бретани, поскользнуться на безобидном с виду склоне, да так сильно, что разбила голову о камень? Она уже была не молода, но дай Бог каждому такие крепкие ноги и такой острый глаз. Любой мог убедиться в этом во время тяжелого плавания в океане...
     Дверь приоткрылась и звуки игривого менуэта, залетевшие в кладовую, словно пилой провели по натянутым нервам Жиля. Показалась голова Фаншон в кокетливом чепце с бантиками.
     - Госпожа Анна, - произнесла горничная с упреком, - хозяйка велела передать, чтобы вы немедленно вернулись на свое место и что она требует...
     Девушка замолчала" глаза ее вдруг округлились. Анна отошла в сторону, и камеристка увидела все еще сидевшего на мешке Жиля. Он тут же поднялся и словно заполнил собой крошечную кладовую.
     На лице горничной расцвела счастливая улыбка.
     - О! Это вы, хозяин! - воскликнула она. - Какое счастье!
     Он не ответил на приветствие. И сурово, сдерживая гнев, приказал:
     - Приведите сюда немедленно свою хозяйку!
     Скажите, я жду ее...
     - Но, господин шевалье, вечер в самом разгаре. Госпожа так занята и...
     - Делайте, что приказано. Иначе я сам ее приведу, и, уверяю, это произведет неблагоприятное впечатление на неведомо откуда взявшихся друзей вашей хозяйки. Черт возьми, немного же ей понадобилось времени, чтобы собрать такую толпу.
     - О, это как раз несложно. Она всего лишь приняла ответное приглашение госпожи Ливингстоун, навестившей ее по-соседски. Недели не прошло, как весь Нью-Йорк лежал у ног госпожи де Турнемин, совсем как...
     Она прикусила язык, поняв, что сморозила глупость, вспомнив сомнительные времена Фоли-Ришелье, но Жиль уже все прекрасно понял.
     Он схватил Фаншон за плечи, развернул ее к двери и выставил со словами:
     - Вам сказано привести хозяйку, а ваши рассуждения мне неинтересны! Быстро!
     Вскрикнув от испуга, Фаншон исчезла. А мгновение спустя маленькая кладовая, полная запахов кофе, ванили и корицы, осветилась: в нее вступила Жюдит, в платье из очень светлого перламутрово-серого и розового атласа, расшитого жемчугом, и с жемчужными нитками в собранных в высокую прическу каштановых волосах.
     Ничто в ней больше не напоминало ту бледную, изможденную, хрупкую женщину, которую вынесли шесть недель тому назад с палубы "Кречета" на набережную Нью-Йорка. Глазам Жиля предстало ослепительное грациозное создание. Ее властная красота светилась дерзким нимбом, со всей утонченной элегантностью Версаля.
     К ней вернулся блеск Царицы Ночи, но ее очарование заиграло новыми красками. Теперь на ум приходил скорее молочно-прозрачный рассвет, когда над горизонтом поднимается алое солнце - совсем нетрудно представить, как Жюдит очаровала весь Нью-Йорк: ей достаточно было появиться...
     Странно, но Турнемина совсем не тронула эта красота, хотя когда-то он только что не боготворил ее. Даже напротив, она неприятно поразила Жиля, словно в ней было что-то неприличное.
     Смерив супругу ледяным взглядом, от крошечных туфелек до блестящих кудрей, он спокойно заявил:
     - Даю вам, сударыня, десять минут, чтобы очистить дом от всей этой толпы.
     Голос звучал резко и так презрительно, что Жюдит покраснела.
     Приподняв подбородок, она поглядела на Турнемина с такой же холодностью и таким же презрением и пожала плечами.
     - Что за глупость! - почти не разжимая губ, процедила она. - Здесь собрался цвет общества Нью-Йорка. Вы желаете выглядеть мужланом, каким были когда-то, или солдафоном, каким стали теперь?
     От звонкой пощечины щека ее покраснела, и она тут же опомнилась.
     - Я желаю выглядеть, - прогремел голос Жиля, - как хозяин дома, в котором траур. Если я правильно понял, и трех недель не прошло, как умерла Розеина...
     Жюдит не так легко было сломить. Она поднесла ладонь к горевшей щеке, но не утратила горделивого вида. Снова передернув перламутровыми, как ее платье, плечами, она усмехнулась.
     - И что с того? - произнесла Жюдит высокомерно. - С каких это пор в доме объявляют траур по случаю смерти прислуги?
     - Розенна для меня никогда не была прислугой. Она была мне матерью. Я любил и уважал ее, как настоящую мать. Может, я и в самом деле мужлан, как вы изволили выразиться, но меня это устраивает. Это и земля, и ежедневный труд, и уж в любом случае лучше быть мужланом, чем шлюхой. Не знаю, что стали бы думать о вас ваши блестящие.., новые друзья, узнай они, каким увеселениям предавалась та, которую в Париже звали Царицей Ночи...
     Жюдит побледнела от оскорбления, и на щеке ее проступили следы пальцев Жиля. Глаза наполнились слезами, но они не вызвали жалости Турнемина, пылавшего гневом тем сильнее, что к ярости примешивалось разочарование: увозя жену в Америку, он искренне надеялся, что она будет вести себя достойно, и оба они смогут начать жизнь заново, вопреки злосчастным воспоминаниям, которые она хранила. Теперь же Турнемин убедился, что этому не суждено сбыться - молодая женщина продолжает вести себя, как прежде. Она была ему врагом и хотела заставить его дорого заплатить за то, что он разрушил ее жалкий роман с лже-Керноа...
     А потому его не тронул ее жалобный стон:
     - Как вы можете так обращаться со мной?
     Если я действительно вам жена, о чем вы без конца твердите, ведите себя соответственно.
     Жиль резко ответил:
     - Сначала вы научитесь себя вести! Вспомните хотя бы, чему вас учили до того, как вы стали содержанкой проходимца. Ни один уважающий себя бретонец не станет устраивать в доме праздник через три недели после того, как в него заглянула смерть, преисподняя мстит тем, кто не умеет достойно переживать утрату. Вы уже совсем не боитесь призраков? - спросил он с сарказмом.
     Жюдит поспешно перекрестилась и взглянула на него с ужасом.
     - Ради Бога, замолчите!
     - Так повинуйтесь! Я уже сказал, через десять минут все эти люди должны покинуть дом.
     Вы умеете так грациозно падать в обморок посреди гостиной. Вам не составит труда.
     Достав из кружевного рукава крохотный платочек, Жюдит приложила его к глазам.
     - Дайте мне немного больше времени, прошу вас. Подумайте только, это цвет местного общества. Нужно ладить с этими людьми, если вы собираетесь здесь жить.
     - Не собираюсь. Дом я снял. Но не купил. Через несколько дней мы будем уже далеко отсюда.
     Так что мнение ваших дорогих гостей теряет вес на глазах, не правда ли? Итак, у вас десять минут. И ни минутой больше, иначе я сам займусь их выдворением, чутье мне подсказывает, что у меня это получится менее ловко, чем у вас. И, завершая нашу беседу, сударыня, не могу не восхититься вашей красотой, она меня искренне радует, как и ваше скорое выздоровление.
     Галантно поклонившись, он распахнул перед молодой женщиной дверь, поймав на лету ее удивленный и встревоженный взгляд. Она наверняка подумала, что несколько недель отсутствия сильно переменили этого парня - прежде он был таким застенчивым возлюбленным...
     Волна незнакомого аромата, свежего и чувственного, коснулась его ноздрей, а пышная атласная юбка задела его ноги.
     - Вы пойдете со мной? - спросила она с тревогой.
     - Нет, разумеется. Я одет недостаточно элегантно для такого праздника, и у меня нет не малейшего желания знакомиться с вашими друзьями. Я войду в дом, когда там не останется ни души.
     - Так вы будете ждать здесь?
     - Нет. Отправлюсь к своим друзьям на конюшню - это место, по вашему мнению, больше всего подходит и им, и мне!
     Однако он ушел не сразу, а сначала решил узнать, как пойдут дела, выслав Анну на разведку в гостиную. Вот сейчас раздадутся испуганные восклицания, а потом потерявшую сознание Жюдит понесут в спальню...
     Но ничего подобного не произошло, наоборот, все вдруг затихло, раздавались лишь сдержанные шепотки, удаляющееся шуршание юбок, а затем послышались крики дворецкого:
     - Карету госпожи Ливингстоун к подъезду...
     Карету господина и госпожи Бреворт... Экипаж госпожи Ван Кортленд...
     Трех минут не прошло, как вернулась Анна, она старалась сдержать улыбку на обычно суровом лице.
     - Ну что там? - спросил Турнемин. - Госпожа удачно лишилась чувств?
     - Нет, совсем другое! Хозяйка обливается горючими слезами и принимает соболезнования срочно покидающих ее друзей.
     - Соболезнования? Что она им наплела?
     - Она якобы только что узнала о смерти одного из своих братьев. И это подействовало гораздо лучше, чем если бы она упала в обморок: ведь тогда они стали бы ждать, пока хозяйке дома станет лучше, опорожняя по ходу дела ее буфеты и погреба.
     - Отдайте лучше всю провизию беднякам. Их полно в порту.
     Удовлетворенный, Жиль покинул дом и, пройдя задами, чтобы избежать встречи с разъезжающимися гостями, направился к конюшне из красного кирпича и дерева, тянувшейся по одну сторону хозяйского дома (по другую до войны находились бараки рабов).
     Темная, теплая ночь с запахом свежей травы показалась ему раем после суеты, шума и яркого света праздника. Горе маленького мальчика, которое затмил на время гнев, снова вернулось. К нему примешивалось чувство, похожее на угрызение совести: он вырвал Розенну из родной почвы Бретани, выбросил на этот чужой берег, где она тут же умерла.
     Если бы не его эгоизм, она была бы жива, си" дела бы себе в уголочке возле печи, грея ноги в теплой золе, вязала бы бесконечные жилеты и чулки, слушала бы росказни балагуров, а может, И сама бы рассказывала старые сказки... Разумеется, с тех пор, как Мари-Жанна Гоэло заколотила свой маленький домишко и, с удивительным безразличием бросив Розенну на произвол судьбы, ушла в монастырь Локмариа, старушка чувствовала себя страшно одинокой, хоть и были с ней рядом друзья. А потому с радостью откликнулась на предложение своего выкормыша ехать вместе с ним в Америку. Жиль же вез ее сюда прежде всего как воспитательницу для своего незнакомого пока сына, росшего в стане индейцев, но теперь он начинал думать, что руководствовался чисто эгоистическими побуждениями, срывая Розенну с насиженного места. Он просто хотел забрать с собой частичку собственного детства, все, что осталось от его семьи...
     И вот теперь ни один малыш уже не сможет найти утешения в теплых объятиях Розенны, но, может, оно и к лучшему - ведь сыну Ситапаноки никогда не стать последним из Турнеминов...
     Простучал запоздалый экипаж, и на "Маунт Моррис" опустилась тишина. Жиль глубоко вдохнул два-три раза свежий ночной воздух, резко смахнул слезы, которые все текли по щекам, вышел из своего укрытия и решительно направился к конюшням.
     Понго Жиль обнаружил в деннике Мерлина, и у него полегчало на сердце, когда он увидел сразу двух своих лучших друзей. Индеец тщательно и заботливо чистил золотистые бока жеребца, а тот, узнав по шагам хозяина, вдруг повернул в его сторону голову и радостно заржал, обнажив большие зубы в подобии улыбки, в улыбке расплылось и бронзовое лицо Понго.
     - Хозяин возвращаться наконец! - воскликнул он, также с облегчением. - Понго счастлива!
     Они пожали друг другу руки, а Жиль заметил:
     - Значит, в мое отсутствие ты счастлив не был...
     - Ни счастлива, ни несчастна, только все идти наперекосяк. Слушать женщина для Понго тяжело.
     - Не бойся, больше такое не повторится. Для начала я вышвырнул всех гостей, что наприглашала моя жена. Нечего им тут делать, и мне они не нужны.
     Однако от колдуна из племени онондага не ускользнула горькая нотка, звучавшая в словах Турнемина. Он изучил хозяина, как самого себя, и никогда не ошибался, если речь шла о настроении Жиля.
     - Плохо съездить к Великому вождю белых?
     - Хуже не бывает. Земли на Роаноке оказались пустой мечтой, химерой. Кажется, мне подарили уже занятое поместье. О! Разумеется, мне предлагали взамен другие.., далеко-далеко на Западе, там...
     - ..где трудно сохранить скальп на голове.
     Жаль! А.., ребенок?
     Жиль вкратце рассказал, что произошло в индейском лагере на берегу Освего. Он машинально, а может, для того, чтобы придать себе мужества для мучительных воспоминаний, тихонько оглаживал шелковистую голову Мерлина, а в больших глазах коня светилось что-то похожее на нежность.
     - Я не смог разбить сердце этой женщины, Наэны, - завершил он свой рассказ. - Может, я не прав...
     Рука Понго твердо опустилась на плечо Турнемина.
     - Нет, - ответил он сурово. - Твоя права.
     Плохо отрывать ребенок от тех, кого он считает своя семья.
     - Теперь и я чувствую, что поступил правильно, ведь теперь здесь нет Розенны, некому было бы им заниматься. А я для того и привез ее из Франции. И вот...
     Ценой большого усилия ему удалось удержать набежавшие вновь слезы. Понго видел, как сжался кулак Жиля, захватив гриву жеребца, и услышал, как зазвучало в его словах отчаяние:
     - Какая глупая случайность! Нелепость! Несмотря на преклонный возраст, Розенна еще дай бог как бегала по горам, и в тину не проваливалась, и белье могла разостлать на берегу, не упав в воду. И вдруг, из-за какой-то грязи...
     - Не грязь есть причина! - решительно отрезал Понго. - И не камень.., по крайней мере тот, где лежала старая женщина.
     - Что ты хочешь сказать?
     - Не случайность. Убивать.
     - Что?
     В тишине конюшни слово прозвучало как выстрел. Жиль все еще недоверчиво посмотрел при свете керосиновой лампы, освещавшей денник, на бронзовое лицо друга. Никогда оно еще не выглядело таким угрюмым. И еще ему показалось, что индеец смотрит на него с жалостью.
     - Понго! - проговорил он с тревогой, почти умоляюще. - Ты понимаешь, что говоришь?
     У.., убили? Значит, кто-то...
     - Старая женщина убивать, да.
     - Но это бессмысленно. Кто мог ее убить? И за что?
     Индеец покачал головой.
     - Кто? Почему? Понго не знать. Но Понго знать, чем.
     - Так говори же!
     Вместо ответа Понго выразительно раскрутил над головой невидимое оружие. Жиль сразу понял, о чем речь.
     - Праща?
     - Понго не знать название на твой язык. Служить, чтобы бросать камни.
     - Значит, точно, праща. Но если ты не знаешь убийцу, откуда тебе известно, чем ее ударили?
     - Пойдем! Понго показать...
     И, сняв одну из висевших в конюшне ламп, правда, прикрутив фитиль, чтобы света не было заметно из дома, индеец повел Жиля наружу.
     Ночь была достаточно светлая, они спокойно прошли через весь парк и направились по длинной тропинке, которая вела к реке Гарлем, мягко спускаясь от самого так называемого сада через луга.
     - Зачем Розенна пошла к реке, ты знаешь?
     Белье полоскать? Гулять?
     - Может, гулять, но не полоскать. Белье нет.
     Уходить очень рано утром. Еще теплая, когда нашли.
     - Кто ее нашел?
     - Как раз девушки идти стирать белье... Стой!
     Здесь.
     Они подошли к самому берегу. Тут были сколочены мостки, на которые вставали коленями женщины, стирая белье. Подкрутив посильнее фитиль лампы, Понго указал Жилю на большой плоский камень, вросший в землю прямо на дороге к реке.
     - Смотри, - сказал он и присел, чтобы удобней было объяснять. - Камень плоская. Если старая женщина сюда падать, она разбить затылок.
     - Правда твоя. А разве случилось по-другому?
     - У старая женщина рана тут. - Индеец показал свою макушку. - Она лежать на камень, и кровь течь. Но кровь течь и там, - добавил он, указывая место на лугу с другой стороны от дороги, метрах в двух от камня.
     - Ты хочешь сказать, что ее убили, а потом перетащили сюда, положив голову на камень?
     Понго кивнул в знак согласия и продолжил:
     - Трава поднимать, кровь стирать, где убивать, но Понго заметить слабый след и мало-мало кровь на трава. Было так!
     Они замолчали. Удрученный Жиль пытался привести в порядок свои мысли, потому что все вдруг вокруг него приобрело необычное, странное значение. Понго был прав, ни малейшего сомнения, что Розенну убили именно так, как он показал. Кто-то убил. Но в таком случае кто именно? Как могла эта добрейшей души женщина приобрести за столь краткий срок смертельного врага? Если только какой бродяга осмелился? Но зачем? У Розенны сроду с собой не было ни гроша, а в таком возрасте вряд ли она соблазнила бы насильника. Может, обознались? Нет, это уж совсем невероятно. И главное, что делала Розенна на рассвете в доброй полумиле от дома, на самом берегу реки?
     Не найдя ответа ни на один из вопросов. Жиль, вполне естественно, обратился с ними к Понго, только что доказавшему свою прозорливость.
     Убийца, пытаясь представить свое преступление как несчастный случай, не учел сверхъестественного умения индейцев обнаруживать следы.
     - Как ты думаешь, - спросил он краснокожего друга, - кто мог совершить это ужасное злодеяние? Бродяга? Кто-нибудь из слуг, с кем Розенна, возможно, повздорила? Она никогда не держала язык за зубами и все на свете замечала.
     Не исключено, что она застала кого-то за кражей, и вор потом завлек ее сюда под каким-нибудь предлогом.
     Понго покачал головой.
     - Моя не знать. Знать только одно: убила женщина.
     - Жен.., женщина? - пролепетал ошарашенно Жиль. - Откуда ты взял?
     Колдун указал на купу деревьев невдалеке, на склоне холма.
     - Моя искать и найти следы там, за деревьями. Не мужчина. Очень маленькие. И еще.., найти вот.., зацепилась за куст.
     И Турнемин увидел при свете лампы на коричневой ладони крохотный кусочек кружева. Он взял его, принялся крутить в пальцах с отвращением; ужас, граничащий с паникой, охватил его.
     Тонкое, нежное кружево стоило слишком дорого для прислуги. Он с яростью отбросил прочь пришедшую ему в голову догадку.
     Сунув невесомое вещественное доказательство в карман, он буркнул:
     - Давай теперь вернемся. Хватит с меня на сегодня волнений. Завтра я постараюсь выяснить, кому принадлежит это кружево. Спасибо тебе, дружище Понго! Благодаря тебе я найду убийцу Розенны, и она заплатит за свое злодеяние, клянусь собственной жизнью, заплатит, даже если это моя...
     Он замолчал, не в силах произнести вслух страшное подозрение, хотя здесь, в темном пустынном месте, его никто, кроме Понго, не слышал.
     Они молча повернули назад к дому, но, карабкаясь по пологому склону холма, увенчанного величавым "Маунт Моррисом", Турнемин не переставал перебирать возможные варианты. Цепкая память воскресила не столь давнюю картину: Розенна стоит в кают-компании "Кречета" с будто вырубленным из дерева лицом, на которое свечи бросают зловещие тени; она сложила руки на груди и, словно языческая жрица, требует примерного наказания для Жюдит, носящей имя Турнемина, но скрывающей в своем чреве плод подлой любви.
     "В наши времена женщину, нарушившую свой супружеский долг, топили в море. Никогда Турнемины не по