ипела в жилах. И, наконец, презрение того единственного мужчины, которого она любила... Да, это был печальный итог.
     - Ваш супруг здесь, госпожа Катрин, - послышался позади нее голос графини. Катрин не слышала, как вошла хранительница гардероба, но это была она, кричаще безвкусная, но впечатляющая фигура в красном с золотым узором бархатном платье и в головном уборе высотою с кафедральный собор. Она, казалось, заполонила собой все свободное пространство и почти совсем заслонила Гарэна, чей черный силуэт смутно вырисовывался на фоне двери.
     Он шагнул вперед, окинул Катрин быстрым испытующим взглядом и заявил:
     - Превосходно!
     - Больше, чем превосходно, - поправила его Эрменгарда, - поразительно! Дух захватывает!
     Слово было метким. Катрин была поразительна в тот вечер, благодаря обдуманной простоте ее убора. Платье из гладкого черного бархата, схваченное под грудью широким поясом из той же материи, ничем не было отделано, кроме проблеска золотой парчи, которой были подбиты очень длинные рукава. По контрасту с этой нарочитой строгостью ткани и покроя, смелое декольте еще больше подчеркивало ослепительный цвет ее кожи. Спереди вырез был низкий и прямоугольный, обнажавший грудь так глубоко, как только дозволяло приличие, и почти полностью открывающий плечи. На спине он сходился углом ниже лопаток. Непомерно длинные рукава, наоборот, закрывали руки до самых кончиков пальцев. Многие женщины в зале будут одеты так же дерзко, но, благодаря глубокой матовой черноте платья Катрин, ни одна из них не будет выглядеть столь обнаженной, как она. Еще один смелый штрих, который придумала графиня де Шатовилен, заключался в том, что Катрин не надела головного убора. Великолепная копна ее волос свободно, как у молодой девушки, рассыпалась по плечам. Один-единственный драгоценный камень, но такой, что приковывал взгляды своим блеском, сверкал на лбу, У молодой женщины; он был укреплен на кованом золотом обруче, скрытом под волосами. Это был черный алмаз, очаровывающий, как зловещая звезда. Камень этот, несравненного блеска, был самым большим сокровищем Гарэна в его коллекции драгоценностей. Он купил его несколько лет назад в Венеции у капитана каравеллы, только что вернувшейся из Калькутты. Он дорого заплатил за него, но не так дорого, как того заслуживала исключительная красота камня. Казалось, моряк хотел поскорее избавиться от своего черного сокровища. Он выглядел тяжелобольным, а его судно - сильно потрепанным во время последнего рейса.
     - Как будто все бури на земле сговорились против нас с тех пор, как я купил этот проклятый камешек, - сказал он Гарэну. - Я буду рад избавиться от него. Он приносит несчастье! Едва мы подняли паруса, как на нас стали обрушиваться все беды, какие только могут случиться с судном, вплоть до чумы, которая поразила нас у Малабарского берега. Как добрый христианин, я считаю своим долгом предупредить вас, что это несчастливый камень, настолько несчастливый, насколько и красивый! Я бы, пожалуй, оставил его у себя; я скоро, должно быть, умру, и удача или неудача мало что значат для меня, но выручка за камень обеспечит моей девочке хорошее приданое...
     Гарэн заплатил и забрал алмаз. Он был совсем не суеверен и не верил в дурные приметы, что было редкостью в тe времена. Его интересовала только несравненная красота камня, который, как признался венецианский моряк, был украден с головы идола в каком-то храме, затерянном в глубине индийских джунглей.
     Катрин знала историю алмаза, но не боялась его носить. Напротив, он занимал ее воображение, и в этот вечер, надев его с помощью Сары, она предалась каким-то странным фантазиям о языческой статуе, чей лоб он когда-то украшал.
     - Время приспело идти в парадный зал, - сказала хранительница гардероба. - Монсеньор только что прибыл, а скоро появятся и принцессы. Я войду вслед за ними. Не бойтесь!
     И в этот момент где-то в глубине огромного здания зазвучали фанфары, возвещая прибытие герцога Филиппа.
     - Идем, - отрывисто сказал Гарэн, протягивая Катрин руку.
     Большой зал представлял собою такое ослепительное Зрелище, что вряд ли кто обратил внимание на великолепные шпалеры арраской работы, изображавшие двенадцать подвигов Геракла, которые привез с собой Филипп, чтобы украсить стены зала. Дамы и кавалеры толпились на черно-белом мраморном полу, который блестел как зеркало, отражая их искрящиеся драгоценностями фигуры.
     Катрин, войдя в зал, не видела никого, кроме герцога, возможно, потому, что он так резко выделялся среди этой пестрой толпы. Как и она, он был одет в черное, - траур по убитому отцу, носить который он поклялся над его телом, выставленном для торжественного прощания в часовне Шанпольской обители. Он стоял на помосте, возвышавшемся на несколько футов над полом, на котором стояли три кресла для владетельных герцогов: в центре для герцога Бургундского, справа от него - для англичанина и слева - для бретонца. На высоких спинках кресел были вышиты яркими шелками гербы этих принцев, а само возвышение обито золотой парчой. Темная стройная фигура Филиппа резко выделялась на этом фоне. Роскошная цепь из рубинов в золотой оправе, сверкавшая на его груди, смягчала мрачную строгость костюма.
     При появлении Катрин разговоры смолкли, и внезапная тишина охватила весь зал, тишина настолько глубокая, что музыканты, сидевшие на хорах над дверью, бросили свои инструменты и перегнулись через перила, чтобы узнать, что случилось. Катрин боязливо остановилась на секунду, но рука Гарэна поддержала ее и тут же подтолкнула вперед. Она шла с опущенными глазами, чтобы не встретиться с устремленными на нее взглядами, - удивленными и похотливыми у мужчин, удивленными и ревнивыми у женщин; ей достаточно было одних перешептываний, поднявшихся вокруг, чтобы смутиться.
     Эрменгарда была права. Ни одна женщина не могла сравниться с Катрин в этот вечер.... Ей казалось, что она шла между двумя враждебными стенами из глаз, которые не простят ей ни одного неверного шага. Один промах - и тяжелые стены сомкнутся, раздавят ее и сотрут в порошок. Она зажмурилась, борясь с внезапным головокружением. И тут же услышала голос Гарэна, холодный и сдержанный:
     - Ваша светлость, позвольте мне представить вам мою жену, госпожу Катрин де Брази, нижайшую и покорнейшую слугу вашей светлости...
     Она открыла глаза и, глядя перед собой, ничего не увидела, кроме длинных черных ног Филиппа, обутых в расшитые бархатные туфли. Рука Гарэна, которая подвела ее к помосту, теперь нажатием напомнила ей, что нужно делать дальше. Она согнула левое колено, наклонила голову, и ее платье широко расплылось вокруг нее. Реверанс был чудом медленной и величественной грации. Выпрямившись, она подняла глаза и увидела, что Филипп сошел с трона. Улыбаясь ей, он принял ее руку у Гарэна.
     - Одна лишь Венера, госпожа, могла бы похвастаться таким очарованием и красотой. Наш двор, который и так уже изобиловал красавицами, будет прославлен по всему миру теперь, когда он украшен вашим присутствием, - сказал Филипп достаточно громко, чтобы все собравшиеся могли его слышать. - Мы благодарим вашего знаменитого супруга за то, что он представил вас. Мы знаем, что наша мать весьма высоко ценит и уважает вас, и нам приятно видеть, что с такой несравненной прелестью сочетаются целомудрие и скромность.
     Эти слова вызвали приглушенный ропот в толпе. Упоминание о вдовствующей герцогине возымело именно тот эффект, на который рассчитывал Филипп. Оно воздвигло защитную стену между Катрин и той ревностью и недоброжелательством, с которыми сталкивается каждая восходящая звезда. Они бы сделали все, чтобы погубить робкую возлюбленную государя, но если она была под покровительством грозной Маргариты, задача становилась более трудной.
     Бледные щеки Филиппа, когда он смотрел с нескрываемым удовольствием на лицо Катрин, чуть заметно порозовели, и его серые глаза заискрились, как лед на солнце. Его руки слегка дрожали, пожимая ее пальчики, похолодевшие от волнения. К ее великому изумлению, она заметила слезу, на мгновение сверкнувшую в глазах государя. Мало кто из живших в то время людей плакал так легко и обильно, как он. Любое переживание, эстетическое, сентиментальное или еще какое-нибудь, вызывало на его глаза слезы, а если печаль трогала его сердце, они могли хлынуть настоящим потоком. Но Катрин еще ничего не знала об этой любопытной особенности.
     В это время десять герольдов, держа длинные серебряные трубы, на которых развевались яркие шелковые вымпелы, вошли в зал. Они выстроились в ряд и поднесли инструменты к губам. Зазвучала серебряная фанфара, отдаваясь многократным эхом от высокого сводчатого потолка, посылая волну за волной радостных звуков. Филипп с сожалением выпустил руку Катрин. Прибыли высокие гости.
     Трое мужчин переступили порог. Джон Ланкастер, герцог Бедфордский, шел впереди, за ним следовал Жан, герцог Бретани. Англичанин, которому было в ту пору тридцать четыре года, рыжеволосый и худой, унаследовал свою долю прославленной ланкастерской красоты, но что-то неуловимое в его облике, выдающее чрезмерную гордыню и наводящее на мысль о природной жестокости, делало черты его лица жесткими и непривлекательными. У него был неподвижный, ничего не выражающий взгляд, за которым скрывался глубокий интеллект и блестящий административный талант.
     Рядом с ним Жан, герцог Бретонский, со своей квадратной фигурой - как говорится, "что вдоль, что поперек", - выглядел мужиковатым, несмотря на свой роскошный, подбитый белым горностаем костюм и проницательное выражение лица. Но самым интересным из них был, без сомнения, третий. Тоже коренастый, но атлетически сложенный и выше среднего роста, он был как будто специально создан для доспехов. Золотая шапка коротко стриженных волос обрамляла его страшно изуродованное, иссеченное свежими шрамами лицо, раскроенное надвое ужасной глубокой раной. Но его живые, глубоко посаженные глаза были по-детски ясными и ярко-голубыми, а когда на этом изуродованном лице играла улыбка, оно становилось странно притягательным.
     Артуру Бретонскому, графу де Ришмон, едва исполнилось тридцать лет. История ужасного дня битвы при Азенкуре была отмечена каждым шрамом на его лице. Еще месяц назад он томился в темницах одной из лондонских тюрем Но он был не только храбрым воином, но и добрым, душевным человеком, в котором инстинктивно чувствовался верный и преданный друг. Де Ришмон был братом герцога Бретонского и согласился быть зятем англичанина, во-первых, потому, что влюбился в Маргариту Гиэньскую, а во-вторых, потому, что этот брак входил в политические планы его брата, в ту пору сторонника Бургундии.
     Катрин поймала себя на том, что с большим интересом рассматривает бретонского принца. Он был одним из тех верных и стойких в своих привязанностях людей, с которыми хочется дружить. Однако на английского герцога с его многочисленной свитой она почти на обратила внимания. После многих приветствий и объятий три герцога заняли свои места на возвышении, и труппа танцоров, одетых в причудливые красные с золотом костюмы, схожие с одеждой сарацинов, выступила вперед и исполнила, грозно размахивая ятаганами и копьями, воинственный танец. Тем временем слуги разносили кубки с вином и засахаренные фрукты, которые до банкета должны были приглушить голод гостей.
     Представление и гости не очень интересовали Катрин. Она устала и чувствовала тупую боль во лбу, в том месте, где был подвешен алмаз, как будто он впивался в ее плоть. Она надеялась, что сможет уйти, как только прибудут принцессы, что должно было вот-вот произойти... герцог посматривал на нее с высоты трона во все время разговора С герцогом Бедфордским, но эти знаки внимания скорее досаждали, чем льстили ей. Она была смущена и множеством других взглядов, то мимолетных, то пристальных, направленных на нее.
     Звук фанфар возвестил о прибытии принцесс. Они вышли вместе, одетые в одинаковые платья из серебряной парчи, длинные шлейфы которых несли маленькие пажи в голубом бархате и белом атласе. За ними, с красным лицом и лучась довольством, шествовала госпожа Эрменгарда. Хранительница гердероба оглядела все собрание с королевским величием. Затем ее взгляд упал на Катрин, и заговорщическая улыбка промелькнула на ее лице. Катрин ответила ей такой же улыбкой. Из всей программы на подобных торжествах Эрменгарду больше всего привлекал парадный обед, и Катрин догадывалась, что она, как огромная кошка, мысленно уже облизывалась и смаковала предстоящее пиршество.
     Как только герцог представил сестер их будущим мужьям, мажордом выступил вперед, чтобы руководить шествием гостей в пиршественный зал. Но едва он приступил к делу, как внезапно в дверях появился герольд, громко протрубил сигнал и провозгласил голосом, разнесшимся по всему залу:
     - Неизвестный рыцарь, не пожелавший назвать своего имени, требует немедленной аудиенции у вашей светлости.
     Жужжание разговоров смолкло. Наступила тишина. Раздался голос Филиппа Доброго:
     - Чего хочет этот рыцарь? И почему он ищет встречи со мной в разгар пира?
     - Я не знаю, монсеньор. Но он настаивает на разговоре с вами, и именно здесь, на этом празднестве. Он дал слово чести, что он - благородного происхождения и достоин внимания вашей светлости.
     Просьба была дерзкой, чтобы не сказать больше, и выходила за рамки правил, но герцог был неравнодушен к прелести новизны. Это неожиданное нарушение распорядка... Наверняка оно окажется какой-то шутливой выходкой, задуманной одним из его высокопоставленных вассалов как дополнение к вечерним развлечениям. И этот отказ назвать свое имя еще больше усиливал впечатление. Филипп поднял руку и с улыбкой приказал:
     - Пусть этот таинственный рыцарь тотчас же предстанет перед нами... Мы бьемся об заклад, что это - какая-то веселая выходка, придуманная одним из наших подданных, и что мы и дамы можем ожидать приятный сюрприз. Восхищенный ропот приветствовал это распоряжение. Прибытие неизвестного рыцаря возбудило массу оживленных догадок. Гости предвкушали появление какого-нибудь великолепного персонажа, наряженного, может быть, в роскошный костюм паладина прошлых времен, который продекламирует стихи в честь дамы сердца или обратится к герцогу с изысканным комплиментом... Но когда, наконец, таинственный рыцарь появился, радостное оживление в зале мгновенно стихло.
     Он был облачен с головы до ног в траурно-черные доспехи и, стоя в дверях зала, казался статуей, изображающей рок. Все на нем, от плюмажа, колыхавшегося на шлеме при малейшем движении, до оружия, которое, несомненно, было боевым, а не тем парадным, что обычно носили рыцари на торжественных приемах, - все было черного цвета. Зловещая фигура с опущенным забралом некоторое время стояла неподвижно: рыцарь молча оглядывал блестящее собрание.. Затем он вручил свой тяжелый меч одному из стражников и среди смятенного молчания медленно направился к возвышению, на котором стоял трон герцога. В напряженной тишине его обутые в железо ноги с лязгом ступали по мраморному полу в торжественном ритме похоронного звона. Улыбка исчезла с лица Филиппа, и все затаили дыхание. Черный рыцарь подходил к трону все ближе и ближе, и в его тяжелых, размеренных шагах было что-то наводящее на мысль о неумолимой поступи судьбы. Он остановился у самого подножия трона. Его следующее движение было неожиданным и потрясшим всех.
     Сорвав с правой руки железную перчатку, он швырнул ее к ногам Филиппа. Герцог отшатнулся от неожиданности, лицо его стало пепельно-серым. Возмущенный ропот поднялся в толпе.
     - Как вы смеете? И кто вы такой? Стража! Снять с него шлем!
     - Подождите!
     Медленно, размеренно рыцарь поднял руки к шлему, и сердце Катрин вдруг неистово забилось. Ледяная волна ужаса нахлынула на нее, и крик сорвался с ее губ прежде, чем она успела зажать рот руками. Рыцарь снял шлем. Это был Арно де Монсальви.
     Он стоял у подножия трона, держа шлем с черным плюмажем левой рукой, выпрямившись во весь рост, и каждая линия его фигуры выражала надменное презрение. Его суровый взор смело встретился со взглядом Филиппа и уже не отрывался от него. Затем рыцарь произнес:
     - Я, Арно де Монсальви, сеньор де ла Шатэньери и капитан на службе короля Карла VII, да сохранит его Господь, предстал перед вами, герцог Бургундский, чтобы вручить вам мой боевой залог. Как предателя и элодея, я вызываю вас на поединок, и место, и время которого вы назначите по своему соизволению, и с оружием по вашему выбору. Но я требую, чтобы это был смертный бой...
     Вопль негодования и ужаса встретил эти слова, которые, благодаря звучному голосу Арно, были слышны во всем огромном зале. Грозный круг сомкнулся вокруг молодого человека. Многие вытащили свои тонкие кинжалы и угрожающе размахивали ими, забыв о том, что они были совершенно бесполезны против лат. Сердце Катрин застыло от ужаса. Тогда мановением руки Филипп заставил придворных замолчать. Выражение ярости на его лице сменилось любопытством. Он вновь уселся на своем троне и наклонился вперед.
     - Вам не занимать смелости, сеньор де Монсальви. Но почему вы обращаетесь ко мне как к предателю и злодею? И что значит этот вызов?
     Арно, заносчивый, как боевой петух, пожал плечами.
     - Ответ на этот вопрос, Филипп де Валуа, написан на лице вашего почетного гостя на сегодняшнем празднике. Куда бы я ни глянул, везде вижу красную розу Ланкастеров. Вы обращаетесь с англичанином как с братом и отдаете ему в жены свою сестру. И вы еще просите меня объяснить, почему вы являетесь предателем своей страны, вы, французский принц, который принимает под своей крышей врага Франции!
     - Я здесь не для того, чтобы обсуждать политические дела с первым встречным.
     - Политика не имеет к этому никакого отношения. Это вопрос чести. Как вам известно, вы - вассал короля Франции. Я бросил вам перчатку. Угодно вам поднять ее, или я должен считать вас еще и трусом?
     Молодой человек наклонился, чтобы взять перчатку, но герцог остановил его резким жестом.
     - Оставьте... Перчатка брошена, и вы уже не имеете права взять ее обратно.
     Белые зубы Арно блеснули в злой усмешке. Но герцог продолжал:
     - Тем не менее правящий государь не может вступать в поединок с простым рыцарем. Другой боец, заступник за нашу честь, поднимет перчатку.
     Взрыв насмешливого хохота прервал его. Катрин увидела, как пальцы Филиппа впились в подлокотники кресла.
     Он встал.
     - Вам не приходит в голову, что по одному моему слову вас могут бросить в темницу?
     - Вы можете так же напустить на меня ваших рыцарей всех разом на турнирном поле, и это тоже не будет поступком рыцаря. На том кровавом поле при Азенкуре, где вся знать, за исключением вашего отца и вас, считала долгом чести сражаться до последнего обломка копья, многим из принцев случилось скрестить свои мечи с еще более захудалыми рыцарями, чем я!
     От злости голос Филиппа сорвался на несвойственный ему визгливый фальцет, более чем все слова выдавший силу его гнева.
     - Все знают, как мы горько сожалеем, что не смогли принять участие в этой славной и злосчастной битве!
     - Легко говорить восемь лет спустя после события, - ответил Арно саркастически. - Я был там, мессир герцог, и, может быть, именно это и дает мне право выступать так смело перед вами сегодня. Но будь по-вашему! Если вы предпочитаете пить, танцевать и брататься с врагом, продолжайте! А я заберу мою перчатку...
     - Я подниму ее...
     Гигантский рыцарь в чужеземном костюме в синюю и красную шахматную клетку, который плотно обтягивал его массивное, как у медведя, тело, выступил вперед из толпы. Он наклонился с ловкостью, неожиданной для такого колосса, и подобрал перчатку. Затем он повернулся к черному рыцарю.
     - Вы желали поднять оружие против принца, сеньор де Шатэньери. Удовлетворитесь вместо этого кровью потомка Людовика Святого, хотя мой герб и перечеркнут черной полосой... Я - Лионель де Бурбон, Бастард Вандомский, и я говорю вам, что у вас лживая глотка!
     Катрин была на грани обморока. Чувствуя, что она вот-вот потеряет сознание, она инстинктивн