шу?
     Лоиз испуганно отпрянула:
     - Нет, о нет, лучше умереть!
     - Убить себя - больший грех в глазах Господа, чем отдаться мужчине, даже если ты действительно иногда получала наслаждение от этого.
     - Я хочу уничтожить это греховное, мерзкое, грязное тело!
     - Но сейчас ты делаешь все, чтобы мы пропустили отплытие...
     Совершенно спокойно Барнаби сжал кулак и ударил Лоиз в подбородок не очень сильно, но достаточно крепко, чтобы на время оглушить ее. Возмущенный возглас Жакетт оставил его равнодушным.
     - Мы и так уже потеряли много времени. Быстро оденьте ее и несите на судно. В пути у нас будет вполне достаточно времени, чтобы облагоразумить ее. Но вам нужно приглядывать за ней, так как она может броситься за борт.
     Его приказы были беспрекословно выполнены. Одетое теперь более подходящим образом, бесчувственное тело Лоиз перенесли на корму, в нечто вроде каюты, служившей укрытием для моряков. Сара и Жакетт хлопотали вокруг нее. Можно было пускаться в путь.
     Расположившись на свернутом канате и вытянув свои длинные ноги, Барнаби смотрел на Катрин. Она сидела, глядя прямо перед собой, сомкнув руки вокруг худых коленей, слезы катились по ее щекам. Она была очень расстроена услышанным. Это напомнило ей то, что она видела во Дворе Чудес. Но Барнаби произнес слово "любовь". Разве то, что она видела во Дворе Чудес, и то, о чем с таким отвращением говорила Лоиз, могло быть любовью? Любовь - это то, что она чувствовала, когда увидела Мишеля. Сладкое томление сердца, желание быть милой и нежной, говорить ласковые слова. Но Лоиз кричала, как будто ее пытали, и, казалось, лишилась рассудка.
     Барнаби обнял ее за плечи.
     - Лоиз поправится, малышка. С тех нор как Господь создал мир, не ома первая прошла через такое испытание. Но ей потребуется много времени, так как она слишком фанатична и непреклонна. От всех окружающих потребуется много терпения, но со временем она вновь почувствует вкус к жизни. Что же касается Ландри, я уверен, что когда-нибудь вы снова встретитесь. Он знает, чего хочет от жизни, и он один из тех, кто пролагает себе дорогу независимо от обстоятельств и трудностей. Если он хочет стать солдатом в бургундской армии, он им будет... поверь мне.
     Катрин с благодарностью взглянула на него. Привязанность к ней Барнаби была столь велика, что он интуитивно понял ее и ответил на вопросы, которые она не могла произнести вслух. И тут она ощутила спокойствие и безопасность. Барнаби, указывая вперед, наклонился к ней:
     - Теперь посмотри, как прекрасен Париж. Самый большой и красивейший город в мире. Но Дижон, как ты увидишь, тоже не плох...
     Баржа миновала мост на Мельницах и скользила к аркам следующего - моста Менял. Они прошли рядом с домом, где некогда проживало семейство Легуа, и Катрин в последний раз взглянула на подвальное окно, через которое пытался вырваться Мишель, и отвернулась. Немного выше по течению над водой торчал лес заостренных столбов. Они отмечали место строительства нового моста Нотр-Дам. Несколькими неделями раньше, в один из редких периодов умственного просветления, король собственноручно деревянным молотком забил первую сваю, что вслед за ним проделал и его сын. Несколько венков из цветов все еще свисали с этой сваи.
     Повсюду вокруг них вздымались ввысь башни и колокольни Парижа. Взметнувшиеся вверх стрельчатые шпили церквей резко выступали на кружевном фоне звонниц, огромной крыши "Дома с колоннами" и пышных домов знати, чьи сады простирались до самой реки. Напротив набережной, где случайно пустовали виселица и колесо, на фоне золотистого неба выступали квадратные башни Нотр-Дам. Далее располагалась гавань Сен-Поль: там из плоскодонных судов разгружали зерно - и за нею королевский дворец и сады, стройные башенки особняка, принадлежащего архиепископу Сены. С другой стороны шли острова Ваш и Нотр-Дам, плоские и зеленые, с пастбищами, окаймленными серебристыми ивами.
     Взгляд Катрин упал на приближающиеся толстые стены монастыря Селестины, отделенного узким каналом от песчаного острова, называемого Волчьим. Это была внешняя граница Парижа, отмеченная приземистым корпусом башни Барбо. Сырая и зловещая под своей остроконечной крышей, она была построена в давние времена Филиппом II Августом. На другом берегу реки стояла Бастилия. По ночам прикрепленная к их стенам огромная цепь протягивалась через Сену... Но солнечный июньский день и зелень деревьев лишали эту картину воинственной суровости. Даже камни казались ласковыми и теплыми. Барнаби начал тихонечко декламировать:

     Увенчанный король всех городов,
     Благой родник Учености и Веры,
     Стоит на берегах отлогих Сены
     Средь виноградников, рощ, пастбищ и садов.
     Нет в прочих городах земных даров
     Таких; его сокровища бесценны;
     Восхищены им гости неизменно,
     В него стекаясь из чужих краев.
     По пышности, веселью, красоте
     Ему нет равных; ни одна столица
     В соперники Парижу не годится...
     Из поэмы Эсташа Дешана (1346-1406). Перевод всех стихов в романе Н. Н. Васильевой.

     - Как красиво! - сонно пробормотала Катрин, положив головку на плечо Барнаби. Матросы позади них в такт стихов ритмично отталкивались шестами. Оставалось только подчиниться судьбе и плыть навстречу новой жизни, оставив позади старые воспоминания и огорчения. Единственное, что Катрин хотела взять с собой из прежнего, - это образ Мишеля де Монсальви, навсегда запечатленный в ее сердце, образ, который никогда не сотрет время.
     Зеленые берега Сены проплывали мимо них. Катрин чувствовала, что засыпает.

Часть первая. ДОРОГА ИЗ ФЛАНДРИИ (1422 г.)

Глава третья. ПРОЦЕССИЯ ДРАГОЦЕННОЙ КРОВИ

     Гостиница "Цветущая шелковица" была одной из самых популярных и оживленных в Брюгге. Она стояла на Воллестраат, или Шерстяной улице, между Великим дворцом и набережной Четок и обслуживала главным образом торговцев сукном и шерстью, да и других купцов из многих стран. О ее процветании можно было безошибочно судить по высокому фронтону с лепкой и амбразурами, по блеску окон из чечевицеобразных стекол в свинцовых переплетах, по дразнящим ароматам, просачивающимся из необъятной кухни, блиставшей медью, оловом, керамикой, по чистеньким платьям и крылатым чепчикам прислуги и, помимо всего, по округлому брюшку счастливого владельца, мэтра Гаспара Корнелиуса.
     Роскошь "Цветущей шелковицы" была знакома Катрин еще со времени ее прежних поездок. Сейчас же ее внимание было сосредоточено на уличной суматохе внизу. Весь город красовался там с раннего утра в своих лучших воскресных нарядах. Полуодетая, с беспорядочно струящимися по спине волосами, девушка высунулась в окно, держа в руке гребень и оставаясь глухой к упрекам дядюшки Матье, с самого рассвета ворчавшего себе под нос в соседней комнате. Суконщик, закончив свои дела в городе, собирался отправиться на заре в Дижон, но Катрин после долгих споров убедила его остаться до вечера и принять участие в знаменитой процессии Драгоценной крови. Это был самый главный из городских праздников.
     Для нее не представило большого труда убедить дядюшку Матье. Он долго ворчал, утверждая, что праздничные дни существуют лишь для того, чтобы заставить добрых людей разбрасывать пригоршнями свое с трудом заработанное золото, напоминал ей, что у него в Бургундии имеются не терпящие отлагательств дела, и, наконец, позволил себя уговорить, как, впрочем, поступал и всегда, не находя возможным отказать ни в чем своей очаровательной племяннице. Добряк галантно признал поражение, сделав прелестной покорительнице подарок в виде изысканного головного убора из белого кружева, к которому добавил несколько золотых булавок, чтобы его пришпиливать.
     Устав кричать через стену и бранить, высунувшись в окно, своих работников, грузивших на мулов его последние покупки, Матье Готрэн зашел в комнату своей племянницы. Обнаружив ее полуодетой и к тому же торчащей в окне, он не выдержал:
     - Как? Еще не одета? Процессия вот-вот выйдет из базилики, а ты даже голову не привела в порядок!
     Катрин, обернулась к дядюшке. Увидев, как он стоит в дверях, широко расставив ноги, скрестив руки, в шапке набекрень, с выражением негодования на красном толстом лице, она подбежала, обвила его шею руками и стала покрывать щеки частыми поцелуями - процедура, которую дядя Матье обожал, хоть скорее согласился бы лишиться руки, чем признаться в этом.
     - Одна минута, и я буду готова. Все кругом так чудесно в это утро!
     - Ха! Можно подумать, что ты раньше никогда не видела шествия.
     - Такого шествия я еще никогда не видела. И я никогда раньше не видела столько красивых нарядов. Нет ни одной женщины, которая не была бы одета в бархат, атлас и парчу. У них у всех кружевные чепцы, и драгоценности даже у тех, что торговали вчера рыбой на Водном рынке.
     Говоря это, Катрин спешно заканчивала одеваться. Она натянула платье из голубой тафты, разрезанное спереди так, что видна была белая юбка в узкую серебряную полоску из того же материала, что и лиф, закрывающий ее грудь. Затем она второпях заплела и заколола волосы, а потом прикрепила к ним серповидный кружевной чепец, один конец которого спускался ниже подбородка, подчеркивая овальную форму ее личика. Она повернулась к дядюшке:
     - Как я выгляжу?
     Спрашивать было ни к чему. В выразительном взгляде дяди Матье ее красота отражалась, как в зеркале. Пророчество Сары, воистину, сбылось. В двадцать один год девушка была таким обворожительным существом, какое только можно себе представить. Ее огромные переменчивого цвета глаза озаряли лицо: бесследно исчезли веснушки на чудесной бархатистой коже, розовой с золотистым отливом, напоминавшей лепестки чайной розы. Ее длинные золотистые волосы по-прежнему вызывали всеобщее восхищение. Катрин не была очень высокой, но имела безукоризненную фигуру. Ее пропорции, изящество и плавная округлость линий, одновременно зрелых и утонченных, заставили бы взяться за кисть самого взыскательного художника. Но к великому разочарованию Матье Готрэна, его сестры Жакетт и всех остальных членов семьи, Катрин, с шестнадцатилетнего возраста осаждаемая целой армией поклонников, все еще упорно отказывалась выходить замуж. Ее власть над мужчинами, казалось, забавляла, даже слегка раздражала ее.
     - Ты - воплощение весны и молодости, - искренне сказал Матье. - И мне жаль, что ни один достойный молодой человек не может мечтать о дне, когда все это будет принадлежать ему...
     - Я не знаю только, что я выиграю от этой сделки. Когда женщина выходит замуж, ее красота увядает и теряет свой блеск.
     Матье воздел руки вверх.
     - Что за разговоры! Но, дитя мое...
     - Дядюшка, - нежно перебила Катрин, - мы опоздаем. Они вышли из комнаты вместе. На внутреннем дворе гостиницы, где, трепеща крыльями чепцов, носились взад-вперед нагруженные посудой и битой птицей служанки, Матье дал кое-какие последние указания своим людям. Он наказал им не сводить глаз с его поклажи, ни за что не отлучаться за выпивкой в какую-либо таверну и пригрозил им самыми жестокими карами за неповиновение. Затем, напутствуемые низким почтительным поклоном мэтра Корнелиуса, дядюшка с племянницей заспешили на улицу.
     Самая большая толпа собралась на Плас дю Бур перед базиликой Драгоценной крови. Ближе к рыночной площади Матье с племянницей стало трудно пробираться через толпу. Не обращая внимания на восторженный ропот, вызванный ее красотой, Катрин шла, подняв голову и вытянув шею, чтобы видеть все происходящее.
     Окружавшие площадь расписанные и разукрашенные, как картинки в молитвеннике, высокие дома были почти не видны под каскадами шелков и дорогих гобеленов, тканных золотом и серебряными нитями; все это, извлеченное из темных кладовых, сверкало и светилось на солнечной улице. Гирлянды цветов висели фестонами между домами, и на всем пути процессии неровная булыжная мостовая была покрыта толстым ковром из свежей травы, красных роз и белых фиалок. Перед домами на огромных дрессуарах, драпированных разноцветной парчой и бархатом, были выставлены фамильные сокровища. Охраняемые мускулистыми слугами кубки и вазы, золотые и серебряные тарелки, богато украшенные чеканкой, эмалью и драгоценными камнями, свидетельствовали о благосостоянии семейства и вызывали восхищение прохожих.
     Как Катрин ни старалась, ей не удалось даже мельком взглянуть на старинную римскую базилику, где хранилась прославленная реликвия. Множество знамен из расшитого шелка, подобных языкам пламени, многоцветные вымпелы, трепетавшие на копьях фламандской знати, - все это выглядело как цветущий луг, колышущийся на ветру, но скрывало церковь из виду. Из широко открытых церковных дверей вырывались мощные потоки музыки - псалмы, распеваемые лужеными фламандскими глотками под громоподобные звуки органа. Катрин пришлось смириться с этим.
     После героических усилий дядюшке с племянницей удалось найти себе место на углу рыночной площади. Этот угол был обращен к герцогскому дворцу, и с него открывался широкий вид на безбрежную рыночную площадь и на главную площадь города. Две женщины, слишком энергично разбиравшие какую-то старую обиду, вызванную одолженным и не возвращенным чепчиком, были насильно разведены в стороны лучниками. Этой образовавшейся в толпе пустотой Матье не преминул тут же воспользоваться. В результате он добрался до выступа на рыночной площади, позволившего им, когда придет время, подняться чуть выше моря голов и увидеть проносимую мимо Драгоценную кровь. Стоявший рядом долговязый детина с вытянутой меланхолической физиономией, одетый в шафрановый бархат, с готовностью подвинулся, чтобы дать место красивой девушке. Он даже скривил губы в нечто, что при желании можно было принять за улыбку.
     Его одежда, отороченная соболями и слегка отделанная серебряным шитьем, была по-своему элегантна, но издавала неприятный запах пота, и Катрин ощутила необходимость немного отодвинуться от любезного горожанина. Матье не был настолько привередлив, и вскоре завязался оживленный разговор. Выяснилось, что молодой человек был торговцем мехами и приехал из Гента, чтобы закупить русские и болгарские меха в фактории немцев-ганзейцев. Его речь, однако, была бессвязна: казалось, что присутствие красивой девушки его сильно отвлекает. Он все время глазел на нее. Катрин нашла этот взгляд неприятным и решила не обращать внимания на соседа.
     В пестрой толпе на рыночной площади было на что посмотреть. Представители всех семнадцати народов, имевших торговые дома, перемешались в этом великом городе. Русские в засаленных кафтанах, отороченных бесценными мехами, соприкасались с византийцами в одеждах, которые топорщились от обилия золотого шитья. Богато, но сдержанно одетые англичане стояли плечо к плечу с венецианскими и флорентийскими купцами в симмарах из бархата и переливчатой парчи, бьющая в глаза роскошь которых привлекала воров и карманников, как мед привлекает мух. Огромный тюрбан из желтого атласа, круглый, как тыква, и украшенный белыми перьями, возвышался в толпе над головами, указывая на присутствие турка. Наконец, ближе к дальнему концу рыночной площади худенький паренек в облегающем красном костюме беззаботно прогуливался, держа в руках палку-балансир, взад и вперед по канату, натянутому высоко над головами толпы.
     Катрин едва успела подумать, что ему-то лучше всего видно все, что происходит вокруг, как раздался звук серебряных труб, провозгласивший о начале процессии. В тот же миг зазвонили все колокола в Брюгге, и Катрин со смехом закрыла руками уши, чтобы приглушить грохот, раздающийся с колокольни, которая, казалось, находилась над ее головой.
     - Становится все труднее и труднее приобретать английскую шерсть по сходной цене, - жаловался Матье Готрэн. - Флорентийцы скупают ее всю, вздувая цены, а потом продают здесь свое сукна по смехотворным ценам. Должен признаться, что сукно у них добротное и цвета яркие, но все равно это не дело! Особенно теперь, когда появились квасцы из Толфийских копей и протравы им ничего не стоят...
     - Да! - согласился его новый друг. - У нас, меховщиков, такие же трудности. Эти новгородцы требуют теперь, чтобы им платили венецианскими дукатами. Как будто наше доброе гентское золото стоит меньше!
     - Ш-ш-ш-ш-ш! - сказала Катрин, которой наскучил этот торгашеский разговор. - Вон идет процессия.
     Оба моментально замолчали, и гентский бюргер, воспользовавшись тем, что внимание девушки было целиком поглощено зрелищем, постарался придвинуться к ней поближе. Для этого ему пришлось склонить голову набок, чтобы не выколоть себе глаз острым рогом ее высокого, покрытого кружевом чепца. Катрин, с широко открытыми глазами, забыла о нем. Процессия приближалась.
     Картина была и в самом деле великолепная. Здесь были представлены магистраты и все городские гильдии, каждая со своим знаменем. В знак уважения к реликвии на всех были надеты венки из роз, фиалок и душицы, составляющие забавный контраст с упитанными лицами.
     Несколько монахов и молоденьких девушек в белых платьях чинно выступали перед самой Драгоценной кровью. За ними, гордо восседая на белом муле с золотой уздечкой и сбруей, медленно ехал епископ.
     Огромный сверкающий балдахин, который четверо священнослужителей несли над головой епископа, был из резного золоченого дерева. Катрин казалось, что само солнце упало с небес во всем своем ослепительном блеске. Мантии и ризы прелата из златотканого алтабаса были вышиты золотой нитью и усыпаны алмазами. Руками в пурпурных перчатках он держал на уровне груди ковчежец, на крышке которого были изображены два коленопреклоненных ангела: их эмалевые крылья сверкали жемчугами и сапфирами. Прозрачные стенки реликвария позволяли увидеть хранящийся внутри крохотный стеклянный сосуд с коричнево-красным содержимым - Драгоценную кровь Христа, несколько капель которой собрал на Голгофе Иосиф из Аримафеи. А Тьерри Фландрский, граф Эльзасский и Фламандский, которому иерусалимский патриарх передал ее в 1149 году, доставил бесценный сосуд из Святой земли в Брюгге.
     Приближение столь величественной процессии послужило сигналом для всех присутствующих пасть на колени в дорожную пыль.
     Буквально через минуту после того, как девушка поднялась с колен, ей пришлось опуститься снова, на этот раз в глубоком реверансе.
     - Это герцогиня, - сказал кто-то в толпе.
     Группа молодых женщин в роскошных одеждах шла за балдахином епископа. Все они были одеты в платья из бледно-голубой парчи, вышитой серебром и жемчугом, и в высокие остроконечные головные уборы из серебряной ткани, задрапированной голубой кисеей.
     В центре этой группы выделялась молодая белокурая женщина, стройная и изящная, с кротким печальным лицом. Длинный, отделанный горностаем шлейф ее украшенного золотыми цветами голубого парчового платья, сметал цветы и листья под ее ногами. Головной убор, усеянный сапфирами, выглядел как наконечник стрелы из чистого золота. На ее груди переливались всеми цветами радуги драгоценные камни, они же украшали запястья, а пояс, составленный из массивных золотых пластинок, казался почти нелепым из-за невероятных размеров самоцветов, которыми был усыпан.
     Катрин видела герцогиню Бургундскую в первый раз. Та приезжала в Дижон редко, круглый год проводя только в окружении своих женщин, в холодном и роскошном дворце графов Фландрских в Генте. Муж не выносил ее вида.
     Мишель Французская была дочерью несчастного безумного короля Карла VI и, что еще важнее, сестрой дофина Карла, который, как утверждала общая молва, нес ответственность за вероломное убийство покойного герцога Бургундского, Жана Бесстрашного, совершенное три года тому назад. Филипп Бургундский очень любил своего отца, и с того дня, как узнал о его смерти, он вырвал из сердца любовь к жене лишь по той причине, что она оказалась сестрой его врага. С тех пор Мишель жила только для Бога и добрых дел. Граждане Гента обожали ее и возмущались отношением своего сеньора к такой кроткой и добродетельной женщине. Они считали это и незаслуженным и чрезмерным.
     Глядя на печальное лицо Мишель, Катрин мгновенно