зловещее, и она поняла, почему Пьерроне сказал, что старый маркиз
завладел душой Жана. Предводителя волков  всегда  завораживал,  даже  во
время жутких ссор, высокомерный и гордый сеньор, который дал ему  жизнь.
Так же как он навсегда был очарован вековыми камнями  замка.  И  сердцем
молодой  женщины  овладел   гнев,   даже   ненависть.   Маркиз,   видно,
действительно был во власти демона. Он всегда старался брать верх  и  до
сих пор хотел властвовать над своими подданными, над их жизнью и душами.
Но вместе с гневом и ненавистью к ней вернулось желание бороться.
   - Как туда проникают? - спросила она.  -  Придется  ползти?  Я  плохо
представляю себе Годивеллу за таким занятием...
   - Нет. Удалось сделать нечто вроде двери, и, нагнувшись, можно  легко
войти.
   - Ну, тогда пойдем и нанесем визит господину маркизу де Лозаргу!
   Поднявшись  по  заросшему  травой  склону,  усыпанному  камнями,  они
подошли  к  подножию  замка,  и  Пьерроне  провел  своих   спутников   к
квадратному отверстию, закрытому дощатой дверью. Он три раза постучал  в
дверь, и она, как в театре, открылась. За ней стояла, согнувшись, старая
экономка.
   - Добрый вечер, Годивелла,  -  холодно  произнесла  Гортензия.  -  Не
кажется ли вам, что пришло время навестить моего дядюшку?
   Годивелла с испуганным криком отступила, и это позволило им  войти  в
дверь, прежде чем она смогла ее захлопнуть.
   - Не надо... - пробормотала она. - Не надо...
   - Надо положить конец этой комедии, которая здесь  разыгрывается!  Вы
солгали мне, Годивелла, обманули меня. А я имела право знать.
   Но старуха наконец пришла в себя:
   - Здесь все права принадлежат хозяину! Уходите!
   - И не думайте!
   Оттолкнув Годивеллу, которая пыталась преградить ей  путь,  Гортензия
вошла в кухню и увидела его...
   Фульк де Лозарг скорее сидел, чем лежал  в  деревянном  алькове,  где
столько лет спала Годивелла. Он стал еще  более  бледным  и  худым,  чем
раньше, и его грудь спазматически поднималась и  опускалась  под  грубым
полотном белой рубахи. Его белые волосы лежали на  подушке  и  создавали
какой-то фантастический ореол вокруг  желтого,  обтянутого  пергаментной
кожей лица. Нос заострился, огромные черные круги лежали вокруг закрытых
глаз, но  даже  теперь,  умирая,  маркиз  сохранял  гордое  высокомерие,
которое  всю  жизнь  позволяло  ему  царить   единовластно   над   своим
окружением.  В  этом  наполовину  парализованном  человеке  даже  сейчас
чувствовался неукротимый дух, и это поразило Гортензию. Он  причинил  ей
много зла с тех пор, как она появилась в этом  замке.  По  его  наущению
были убиты родители Гортензии, он фактически ограбил ее, отобрал  у  нее
ребенка, два раза пытался убить ее саму... И что-то говорило ей, что  он
все еще был способен творить зло, что еще не все кончено. Да и  кончится
ли  когда-нибудь?  Этот  человек  казался  воплощением  зла.  Надменный,
властный, безжалостный, он тем не менее не был лишен  обаяния.  И  разве
она сама на какое-то время не стала  жертвой  этого  обаяния?  А  теперь
Жан...
   Думая,  что  маркиз  :спит,  Гортензия  не  решилась  будить  его   и
огляделась вокруг. Эта старая средневековая кухня с ее мощными сводами и
огромным очагом с честью выдержала катастрофу. Большой деревянный  стол,
скамейки и кухонная утварь были на своих местах. Даже фаянсовая  посуда,
расписанная  простенькими  цветами,  стояла  в   буфете,   а   маленькая
кропильница украшала альков. На месте стояли керамические горшки,  а  на
огромных крюках, вделанных в балки потолка, висели связки лука,  окорока
и колбасы. В очаге все так же висел большой  котел,  и  рядом  с  очагом
стояла трубка из резного дерева, чтобы раздувать огонь...
   Молодая женщина машинально погладила до блеска натертые доски  стола.
Ведь здесь, в этой кухне, она провела свои лучшие часы в Лозарге и  была
рада тому, что она все еще существовала...
   Франсуа,  Годивелла  и  Пьерроне,  стоя  за  ней,  ждали,  когда  она
заговорит, но Гортензия все еще не решалась. Услышит ли ее умирающий?  И
вдруг она услышала:
   - Вы пришли, чтобы вступить в права наследования? Может, еще рано.
   Она приблизилась к постели и увидела, что маркиз смотрит  на  нее,  и
взгляд его был прежним: холодным,  ироничным,  а  глаза  напоминали  два
озера голубого льда, лишь слегка побледневшего. И она ответила ему таким
же холодным взглядом, полным сарказма:
   - Я не без удивления узнала, что вы все еще на этом свете, что вас не
убил даже обвал замка. И эта новость была столь фантастичной, что  я  не
удержалась, чтобы не нанести вам визит. Теперь я и сама вижу, что вы все
еще здесь. Как вы себя чувствуете, дядюшка?
   - Плохо, потому что меня предали, приведя вас сюда. Я  надеялся,  что
больше никогда вас не увижу, я даже не знал, что вы вернулись. Но как бы
то ни было, это уже не имеет значения...
   Он говорил с трудом, и от напряжения на  виске  вздувалась  вена,  но
сердце Гортензии это не тронуло.
   - А разве я когда-нибудь что-то значила для вас?
   Кроме того, что вы надеялись получить мое наследство.
   - Больше, чем вы могли себе вообразить. Я любил вас...  -  Любили?  А
знали ли вы когда-нибудь;'чт0 означает это слово? Любили  и  по  крайней
мере дважды пытались меня убить?
   - Так выражалась моя любовь.  Вы  не  хотели  подчиниться  мне,  а  я
предпочитал видеть вас мертвой, чем принадлежащей другому. Но  теперь  я
могу умереть спокойно, ибо вы никогда больше  не  будете  счастливы.  Вы
отняли у меня моего внука, а я отнял у вас его отца. Теперь он мой,  Жан
- предводитель волков. Вы бросили его, а я взял его себе...
   - Я не бросила его! Бог свидетель, я уехала,  чтобы  спасти  женщину,
которую я считаю своей сестрой.
   Женщину, которой я так много обязана.  Я  освободила  ее,  но,  чтобы
помочь ей выполнить то, что она считала целью своей жизни и что  так  бы
понравилось моему покойному отцу, я  вынуждена  была  прожить  несколько
месяцев в Вене...
   -  Какая  трогательная  история!  За  кем  вы  отправились  в   Вену?
Осмелитесь сказать, что не за мужчиной?
   - За мужчиной? Не совсем так. Пожалуй, за идеей!
   С горсткой верных людей мы пытались вырвать из рук австрийского двора
сына императора...
   Внезапный гнев зажег взгляд больного. Он зашелся в кашле.
   - Вы в своем уме? Сына Бонапарта? Вы  хотели  возвести  его  на  трон
великих Капетингов? Какая низость!
   - Вы предпочитаете ему сына цареубийцы,  Филиппа  Орлеанского?  Принц
несет в себе кровь императора и Габсбургов. Вы  могли  бы  относиться  к
нему с большим уважением... Во всяком случае...
   - Вы проиграли? Бедная дурочка.., на что вы  надеялись?  Ведь  против
вас было все австрийское могущество!
   - Бедная дурочка почти смогла сделать  это,  но  наш  Римский  король
недолго проживет на этом свете.
   Он умирает, даже если Меттерних еще не осознал этого.  Я  говорю  вам
все это, чтобы вы поняли, что я не провинилась перед человеком, которого
люблю. Я ни на минуту не забывала думать  о  нем.  Ни  на  минуту  я  не
переставала любить его.
   - У вас будут прекрасные воспоминания! -  усмехнулся  маркиз.  -  Ибо
отныне вам придется забыть о нем, я с радостью вам об  этом  сообщаю.  Я
поставил его перед выбором: стать моим  признанным  сыном  или  остаться
вашим любовником. И он сделал выбор. Это было нетрудно, ибо вы предпочли
носиться по дорогам вместе с вашей  любимой  подругой.  Теперь  все  уже
сделано, все оформлено, и вам остается только посмеяться вместе со мной.
Я все оформил у кюре.
   - Посмеяться? - горестно воскликнула Гортензия.
   - Ну да, посмеяться! Разве это не смешно? Вы оба отныне будете носить
одно имя Лозаргов, а  после  моей  смерти  он  унаследует  и  титул.  Вы
останетесь графиней, но  между  вами  будет  пролегать  такая  пропасть,
которая разделит замок и Комбер. Океан, который невозможно переплыть!
   - Что вы об этом знаете? Он любит меня и...
   - Вы в этом уверены? А мне кажется, что он гораздо больше  любит  то,
что станет последним сеньором, владельцем этого замка. К тому же  он  не
из тех, кто меняет свои решения. Или же ему  придется  отказаться...  от
мечты всей его жизни!
   Демонический смех сотряс его исхудалое тело, почти неразличимое среди
складок одеяла...
   - Вы - чудовище! - проговорила Гортензия с отвращением. - Как  можете
вы быть столь жестоким, столь одержимым  в  момент  приближения  минуты,
когда вам придется предстать пред господом?
   Он еще раз засмеялся, но смех  перешел  в  приступ  икоты.  Годивелла
бросилась к нему, подняла его голову вместе с  подушкой  и  дала  выпить
несколько глотков какой-то буроватой жидкости, которая слегка дымилась.
   - Вам следует уйти, мадам Гортензия. Он очень утомился от разговора с
вами.
   - Ну полноте, Годивелла! Ему  доставляет  такое  удовольствие  мучить
меня, что он ни за что не откажется от этого. Я принесла  ему  последнюю
радость...
   Под действием микстуры спазмы умирающего прекратились,  и,  оттолкнув
чашку, он снова откинулся на подушки.
   - Точно сказано, племянница, "очень  точно!  Вы  дали  мне  последнюю
радость, на которую я уже не рассчитывал.  Благодарю  вас  за  это.  Что
касается господа, то меня это мало  волнует.  Мы  слишком  редко  с  ним
общались, и он едва ли удостоит чести встретить меня.
   Этим я избегу его упреков...
   В глазах Годивеллы мелькнул ужас, и обе женщины перекрестились.
   - Неужели вам никогда не хотелось помириться с окружающими и с  самим
собой? Вы уйдете из этого мира, не раскаявшись в содеянном?
   - Я никогда ни в чем не  раскаивался.  Что  касается  сожалений,  то,
пожалуй, да, я сожалею, что не успел осуществить все мои желания. Начать
хотя бы с вас... но я знаю, что меня вы никогда не забудете... И в  ваши
одинокие ночи, которые вам предстоят, вы будете думать обо мне..,  почти
так же много, как и о том человеке, которого я у  вас  отнял!  А  теперь
уходите! Нам... больше не о чем говорить...
   Тяжело дыша, он закрыл глаза. Годивелла потянула Гортензию  назад,  и
она увидела слезы в глазах старой экономки.
   - Сделайте, как он сказал, мадам Гортензия. Пусть он пребудет в  мире
в свои последние мгновения!
   - А вы уверены, что его конец близок? И я хочу видеть Жана.  Где  он?
Почему его нет у изголовья своего горячо любимого отца? Его место здесь.
Он заплатил за него моей любовью.
   - Он пошел, чтобы попытаться оказать ему последние  услуги.  Уходите!
Завтра вся округа будет знать правду о последних месяцах  жизни  хозяина
замка, а я хочу, имею право остаться одна с моим повелителем!
   И такое  величие  исходило  от  этой  женщины,  всю  жизнь  служившей
человеку, который не заслуживал  такой  любви,  что  Гортензия  опустила
голову.
   - Пусть будет так, как вы хотите. Я  ухожу,  Годивелла.  Я  могла  бы
подождать Жана на улице. Но я даже этого не сделаю.  Я  начинаю  думать,
что это бесполезно, что это ни к чему не приведет. Он сделал выбор.
   Будем уважать его, хоть я и умру  от  горя.  Прощайте,  Годивелла!  И
помните, что в Комбере всегда найдется место для вас.
   Она уже направилась к низкой двери,  но  Годивелла  остановила  ее  и
поцеловала.
   - Я передам ему все, что услышала сегодня, -  прошептала  она.  -  Не
теряйте надежды, мадам Гортензия.
   - Нет, Годивелла. Такие люди, как Жан,  никогда  не  изменяют  своему
слову. Он навеки потерян для меня. Я только хочу, чтобы вы заботились  о
нем, как вы заботились о.., его отце. Пойдемте, Франсуа.
   Он сочувственно протянул ей руку. Едва сдержав рыдание, перехватившее
горло, она на секунду оперлась на нее.  После  такой  лавины  ненависти,
которая обрушилась на нее, Гортензия нуждалась  в  его  дружбе  и  почти
отцовском участии, которые оказались сильнее и  прозорливее  любви.  Они
молча вышли через дверь и подошли к лошадям... За ними, понурив  голову,
шел Пьерроне.
   - Я провожу вас до границы имения, - сказал он.
   Но Франсуа отказался:
   - Не стоит. Если Жана нет дома, то и волков нет.
   Но все-таки оставь эту лошадь, поставь ее в конюшню.
   Это позволит тебе скорее приехать, чтобы сообщить,  когда  все  будет
кончено.
   Пьерроне повел лошадь к дому, а всадники направились на этот раз не к
реке, а в сторону часовни и к дороге, которая шла вдоль  деревни,  чтобы
вернуться  в  Комбер  обычным  путем  и  избежать  любой   нежелательной
встречи...
   Ночь была очень темной, но Франсуа знал здесь каждый  камень,  каждую
травинку, и с ним Гортензия не боялась заблудиться. Теперь, когда  никто
ее не видел, слезы катились по ее щекам. Никогда еще она  не  испытывала
такого отчаяния, такой потерянности в этом враждебном мире. Даже  мощная
фигура Франсуа, едущего впереди, не казалась сейчас ей поддержкой.
   Что делать ей в жизни без Жана? Им придется жить почти рядом, всего в
каких-то двух милях, но при этом бесконечно далеко друг  от  друга.  Она
так нуждалась в нем, в его любви и его нежности, но, как видно, была ему
совсем не нужна. Иначе он бы не пошел на эту ужасную сделку с  дьяволом:
отказаться от нее, чтобы стать владельцем Лозарга.
   Послышался крик совы, полный смертной тоски,  пронзивший  эту  темную
ночь. Ночь, в которой Жан был господином, в которой  он,  подобно  своим
волкам, мог совершенно растворяться, словно призрак. Может быть, он  был
где-то рядом, за теми кустами, среди тех деревьев? И тогда Гортензия  во
весь голос закричала, и в этом крике слышалось ее безысходное  отчаяние,
ее безнадежная любовь:
   - Жан!.. Жан!.. Я люблю тебя! Люблю!.. Люблю!, Эхо разнесло  ее  крик
по всей округе, он был слышен даже в деревне, чья колокольня  стояла  на
краю  имения.  Франсуа,  услышав  этот  крик,  даже  не  вздрогнул.   Он
предчувствовал его, он знал, что Гортензия долго не  выдержит.  Он  тоже
когда-то выкрикивал в  ночи  имя  Виктории,  когда  понял,  что  она  не
вернется. Он  этим  как  бы  изгонял  любовь  и  почувствовал  некоторое
облегчение. Теперь же он слышал безудержные рыдания  Гортензии  и  знал,
что не следует ничего говорить ей, что его слова не помогут,  не  смогут
утешить ее... Он просто обернулся и подождал, пока Гортензия подъедет  к
нему.
   - Вот мы и на дороге! - сказал он.  -  Поднимается  ветер.  Вам  надо
поскорей возвращаться к сыну, мадам Гортензия. Едем галопом!
   Она ничего не сказала и в свою очередь обернулась. Они были как раз в
том месте, где она когда-то остановилась в ночь  своего  бегства,  чтобы
оглянуться на башни Лозарга. В эту темную ночь они были едва  различимы,
и Гортензия подумала,  что  это  знак  судьбы.  Следует  постараться  их
забыть...
   Ветер усилился, и Гортензия вздрогнула. Рукавом вытерла слезы.
   - Вы правы, Франсуа. Поедем  домой!  Скорее.  Здесь  мне  уже  нечего
делать...
   Они пустили лошадей галопом, и ветер высушил ее последние слезы.
   На следующее утро Гортензия проснулась от звуков погребального звона.
Она бросилась к окну, чтобы понять,  откуда  он  доносится.  Равномерный
звон колокола шел со стороны Лозарга.  Во  второй  раз  умер  маркиз,  и
вскоре вся провинция узнает, как самый гордый  из  сеньоров  был  заживо
погребен, чтобы никто не увидел его физической немощи,  столь  противной
его высокомерию...
   Небо было совершенно чистым, хоть над  рекой  еще  поднимался  туман,
окутавший  равнину.  Воздух  был  настолько  чист,  что  звук   колокола
разносился очень далеко. Однако Гортензии  хотелось  еще  лучше  слышать
этот погребальный звон, который сообщал о смерти ее самого безжалостного
врага и.., ее поражении.
   Через день или два тело маркиза отнесут в часовню и положат  рядом  с
его жертвами: его женой, доброй Мари де Лозарг, которую он  хладнокровно
убил, его сыном, несчастным Этьеном, мужем Гортензии, которого он  довел
до самоубийства. Он будет покоиться там, потому что такова  традиция,  и
никому не придет в голову, что это  святотатство  -  хоронить  в  святом
месте этого дьявола, которого за всю жизнь ни разу не  посетило  чувство
раскаяния.
   Жан, конечно, теперь по праву будет заниматься  похоронами,  и  ей  с
сыном по традиции следовало бы быть там, но пусть в округе говорят,  что
хотят, она знала, что не пойдет на погребение. Она бы  чувствовала  себя
одной из несчастных  пленниц,  которых  когда-то  привязывали  к  дрогам
победителя.
   Закутавшись в шаль, она решила спуститься в сад.
   Внизу она встретила Франсуа, Жанетту и Клеманс. По лицам женщин  было
видно, что Франсуа все рассказал им.
   - Маркиз все это время жил в развалинах! - воскликнула Жанетта. - Кто
бы мог подумать!
   - От такого можно ждать чего угодно, - проворчала  Клеманс.  -  Будем
надеяться, что на этот раз он действительно умер!
   И она трижды или четырежды перекрестилась, прося  прощения  за  такую
мысль. На всякий случай...
   - Следует помолиться за него, - сказала Гортензия. - Мне кажется, ему
это нужно...
   - Думаю, мои молитвы не принесут ему успокоения, - возразила Клеманс.
- За все то, что он сделал нашей мадемуазель Дофине, его надо  поджарить
в аду.
   И как это в его честь звонят в колокол...
   Гортензия,  не  удержавшись,  улыбнулась.  Грубоватая   откровенность
Клеманс нравилась ей. Хоть одна не страдала лицемерием...
   Закутавшись в свою синюю  шаль,  она  вышла  на  воздух.  Сад  в  это
прохладное утро показался ей еще более прекрасным, потому что ко все еще
ярким цветам добавились пышные краски осени. Это  была  хрупкая  красота
жизни, готовой погрузиться в молчание зимы и исчезнуть до  весны,  когда
она вновь возродится к жизни.  Во  всем  был  разлит  такой  покой,  что
Гортензия невольно поддалась ему. Казалось, весь мир  замер  в  ожидании
предстоящих испытаний, накапливая силы.
   Молодая женщина медленно  пошла  по  аллее,  лаская  взглядом  цветы:
желтые и сиреневые хризантемы, белые и золотистые китайские астры, яркие
флоксы, пышным узором укрывавшие землю.  Она  хотела  дойти  до  реки  и
посидеть там, глядя на ее бурлящую воду.
   Ведь там она познала самые лучшие часы своей жизни.
   Ее гнев улетучился, осталась лишь сильная усталость.
   Сколько всего произошло с ней за те  несколько  месяцев,  сколько  ей
пришлось бороться... Но теперь у нее больше  не  было  сил  для  борьбы,
которую, она заранее знала, проиграет. Она мечтала лишь о покое, который
могли дать ей этот старый дом и этот  сад.  Она  останется  жить  здесь,
будет растить своего сына, смотреть на эту воду и видеть,  как  проходит
ее жизнь. А ведь ей всего двадцать лет!..
   Ей стало холодно, и,  когда  чья-то  рука  легла  ей  на  плечо,  она
подумала,  что  это  Клеманс  или  Франсуа,  и  не  обернулась,  а  лишь
прошептала:
   - Я сейчас вернусь, но оставьте меня одну еще на минутку...
   - Ты слишком молода для одиночества, - услышала она голос Жана.  -  Я
должен был это знать...
   С замершим сердцем она закрыла глаза, чтобы подольше удержать то, что
ей казалось сном. Но другая рука  легла  ей  на  плечо  и  заставила  ее
встать. Тогда она открыла глаза и увидела, что это был он, что она вовсе
не спала, что это был Жан, ее Жан, тот, кого  она  никогда,  никогда  не
перестанет любить...
   - Ты пришел? - прошептала она. - Ты пришел ко мне?
   Он  улыбнулся,  приоткрыв  белоснежные  зубы.  Она  взглянула  в  его
светло-голубые глаза, так похожие на глаза маркиза.
   - Этой ночью ты крикнула ветру мое имя, и он донес  его  до  меня.  Я
должен был прийти.
   - Чтобы проститься со мной?
   - Нет. Чтобы спросить, хочешь ли ты меня.., такого,  каким  я  всегда
был, человека ночи, предводителя волков...
   - Нет. Ты  Жан  де  Лозарг  теперь,  и  я  не  хочу,  чтобы  ты  стал
клятвопреступником. Мне странно, что ты мне это говоришь.
   - Кто говорит о клятвопреступлении? Сегодня ночью  я  вернул  маркизу
его слово. Я сказал ему, что предпочитаю быть никем, но не потерять твою
любовь.
   Если ты все еще этого хочешь, я буду жить  с  тобой,  в  твоей  тени,
возле нашего сына... Я слишком много страдал, пока тебя не было!
   Но он