ны беседовали,  сидя  на
скамьях, установленных вдоль аллей. За облетевшими  верхушками  каштанов
виднелись белые фасады и серые  шиферные  крыши  новых  домов  на  улице
Риволи. Дети играли в серсо, мяч  или  классы  под  бдительным  надзором
матерей в шляпах, украшенных перьями, или нянь в чепцах с лентами.  Было
холодно, но сухо, робкий луч солнца, радовавший парижан в эти  последние
дни  декабря,  и  сегодня  играл  на  медной  банке  продавца  вафельных
трубочек.
   Не колеблясь, Делакруа повел Гортензию к большому круглому  бассейну,
блестевшему меж клумб и рассаженных в шахматном порядке деревьев.  Придя
туда, они принялись неспешно прогуливаться, подобно людям, у которых нет
другой  цели,  как  воспользоваться  приятной  погодой.   Но   Гортензия
чувствовала, как заледенели ее пальцы, несмотря  на  перчатки  и  теплую
муфту из черного  бархата,  подбитую  горностаем,  в  тон  шляпке,  поля
которой обрамляли ее прелестное личико. Делакруа занимал ее  разговором,
пытаясь снять напряжение, но она не слышала ни единого слова.
   - Да вы меня совсем не слушаете! - с ласковым упреком заметил  он.  -
Вас совсем не интересует революция,  вот  уже  целый  месяц  сотрясающая
Польшу?
   - Не очень, - с улыбкой призналась она. - Думаю, я ничего не слышала.
   - Это оттого, что у вас  слишком  громко  стучит  сердце.  Я  пытаюсь
отвлечь вас от ваших забот, рассказывая о чужих. Мне казалось,  что  вам
это интереснее, чем светские сплетни...
   - Вы правы, я прошу  меня  извинить.  Так  вы  говорили,  что  поляки
взбунтовались?
   - Да, наша революция  многим  послужила  примером:  сперва  бельгийцы
восстали против деспотизма Вильгельма Первого и  союза  с  Нидерландами,
затем Польша поднялась против России... Погодите-ка... Думаю, ваша пытка
подошла к концу. Вот он!
   Действительно,  толпа  прогуливающихся  разделилась  надвое,  оставив
посреди широкий проход, по которому медленным шагом двигался  человек  в
шубе, высоком цилиндре и с зонтиком  в  руке.  За  ним  на  почтительном
расстоянии шествовали трое человек. Не будь этого пустого  пространства,
по которому он шел, его ничто бы не отличало от других разодетых господ,
гулявших по аллеям парка.
   В свои пятьдесят семь лет Луи-Филипп был высоким, крепким мужчиной  с
полным лицом, которое вовсе не безобразили длинный нос и рот  с  тонкими
губами,  сложенными  в  слегка  пренебрежительную  складку.  Его  густые
каштановые волосы с рыжеватым оттенком переходили в длинные  бакенбарды,
исчезавшие под подбородком. Жизнь не всегда улыбалась ему, были и  очень
тяжелые моменты, например, когда горячо любимый им отец взошел на плаху,
а ему  самому  пришлось  вести  жизнь,  полную  лишений  и  скитаний  по
разоренной войнами Европе. Эти испытания оставили глубокий след  на  его
челе.., и на душе. Вследствие чего этому по натуре своей робкому монарху
приходилось  отваживаться  на  поступки,  под  которыми,  наверное,  мог
подписаться сам король-солнце.
   В данную минуту он, казалось, был вполне доволен жизнью  и,  улыбаясь
или слегка приподнимая шляпу, отвечал на приветствия и реверансы.  Время
от времени он останавливался, чтобы обменяться с кем-нибудь парой  слов,
затем продолжал прогулку. Следовавший за ним эскорт тоже останавливался,
затем пускался в путь, ни разу не нарушив дистанции.
   Остановившись у  бассейна,  Гортензия  и  Делакруа  смотрели  на  его
приближение. Но вот король заметил художника и широко улыбнулся.
   - А-а, господин Делакруа! - сказал он голосом, в котором  сохранились
командные нотки, приобретенные на полях битв. - Вот приятная встреча!  Я
уже собирался посылать за вами.
   Художник поклонился:
   - Неужели мне выпало счастье быть полезным королю?
   - Конечно, конечно!
   Взгляд Луи-Филиппа скользнул по фигуре  Гортензии,  которая  поспешно
присела в почтительном реверансе.
   - Представьте вашу спутницу. Мне кажется, я еще не имел  удовольствия
встречаться с ней?
   - Вероятно, поскольку вот уже несколько лет, как она покинула  Париж.
С позволения Вашего Величества, имею честь представить  вам  графиню  де
Лозарг, дочь покойного банкира Анри Гранье де Берни. Вашему  Величеству,
безусловно, знакомо это имя?
   - Конечно, и банк тоже. Я счастлив, мадам, познакомиться с вами,  тем
более что я кое-чем обязан вашему банку. Мне  будет  приятно  что-нибудь
сделать для вас.
   - Король бесконечно добр,  -  пролепетала  Гортензия,  у  которой  от
волнения прервался голос.
   Делакруа, заметив это, бросился ей на помощь:
   - Мадам де Лозарг очень взволнована, сир.  Боюсь,  у  нее  не  хватит
смелости попросить милости у Вашего Величества.
   - Милости? Какой же?
   - Милости для моей самой  близкой  подруги,  сир,  графини  Морозини,
брошенной в тюрьму.., по недоразумению.
   Улыбка исчезла с лица короля, в то время  как  две  глубокие  складки
пролегли меж бровей.
   - В тюрьму? Какую тюрьму? Мне кажется,  я  никогда  не  слышал  этого
имени.
   - Она в тюрьме Ля Форс, сир.
   - Женщина? В Ля Форс? Что это за история?
   - Именно об  этом  и  хотела  бы  поведать  мадам  де  Лозарг  Вашему
Величеству, - вмешался Делакруа. - Я  допускаю,  что  место  выбрано  не
совсем удачно, - лицемерно добавил он. - Но дело это безотлагательное, а
получить королевскую аудиенцию в короткий срок...
   - И вы подумали,  что..,  случайная  встреча  поможет  вам  выйти  из
положения, не так ли? Наш милейший князь Талейран мог бы вами гордиться,
сударь...
   И поскольку вы совершенно справедливо  заметили,  что  место  выбрано
неудачно, давайте продолжим прогулку, а затем вы проследуете за  мной  в
Пале-Рояль.
   Таким образом, вам сразу же  будет  предоставлена  аудиенция,  мадам.
Возможно, она не будет продолжительной, но я обещаю вас выслушать...
   - Я знала, сир, что король - сама доброта, - произнесла Гортензия.  -
Позвольте мне от всего сердца поблагодарить Ваше Величество.
   - Никогда  не  следует  благодарить,  не  получив  желаемого,  мадам.
Посмотрим, что можно будет для вас сделать.
   Жестом он подозвал человека из эскорта и что-то шепнул  ему  на  ухо.
Тот с полупоклоном обратился к Гортензии и ее спутнику:
   - Мадам, месье, будьте любезны следовать за нами.
   И так увеличившись на два человека, королевский эскорт вновь пустился
в путь следом за  Луи-Филиппом,  который  шел  теперь  вокруг  бассейна.
Гортензия не видела конца своим мучениям, так как король не спешил.
   Три четверти часа спустя, все так  же  медленно  следуя  за  королем,
Гортензия под руку с Делакруа входила в Пале-Рояль.
   Дворец герцогов Орлеанских был тогда,  вне  всякого  сомнения,  самым
прекрасным и, вероятно, самым комфортабельным в Париже. После того как в
1815 году его окончательно вернули прежним владельцам, Луи-Филиппом были
проведены   значительные   строительные   работы,   которыми   руководил
архитектор Фонтен. В  итоге  получился  просторный  и  уютный  дворец  с
великолепными деревянными  панелями,  окрашенными  в  серые  и  белые  с
золотом тона, обставленный не менее прекрасной мебелью, полный картин  и
других  предметов  искусства.  Молва  особенно  превозносила  кабинет  с
двадцатью  пятью  тысячами  эстампов,  коллекцию  исторических   полотен
галереи Монпансье, а также чудеса газового освещения.  Пале-Рояль  одним
из первых ввел у себя это новшество.
   Широкая мраморная  лестница  с  великолепной  бронзовой  балюстрадой,
освещаемая  высокими  светильниками,  вела  в   покои   нового   короля,
занимавшие центральную часть двора. Гортензия и  Делакруа  поднялись  по
ней  вслед  за  Луи-Филиппом,  затем  вошли  в   прихожую,   уставленную
банкетками красного бархата, и стали ждать столь желанной аудиенции.
   Ожидание было недолгим. Всего через несколько минут  за  ними  явился
камергер и провел их в просторный кабинет, выходящий окнами на  парадный
двор. В этой комнате царил безраздельно стиль ампир.  Его  торжественная
строгость, в которой угадывались могущество и исключительность  прежнего
хозяина, покорила бывшего герцога Орлеанского. Всегда  жаждавший  славы,
которая осталась для него навеки  недостижимой  в  силу  его  робкого  и
нерешительного характера, он черпал здесь, среди  этого  почти  военного
убранства,  еще  более  подчеркиваемого  прекрасным  полотном   "Раненый
кирасир" кисти Жерико, недостающую ему энергию, которой он не мог  найти
в изящном и легком стиле Людовика XV. Кроме того,  эта  обстановка  была
полезна и в политическом отношении: многочисленные бонапартисты,  бывшие
офицеры Великой Армии и отставные  чиновники  Империи  чувствовали  себя
здесь почти  как  дома...  Единственной  черточкой,  выдававшей  женское
присутствие, был большой букет роз из  оранжереи  в  Нейи,  стоявший  на
круглом столике как скромный  автограф  супруги  короля,  рожденной  под
солнцем Неаполя и обожавшей цветы.
   Сидя за большим рабочим столом, король смотрел  на  вошедших  молодых
людей. По достоинству оценив безупречный реверанс Гортензии,  он  жестом
пригласил  ее  сесть.  Художник  остался   стоять.   Минуту   Луи-Филипп
разглядывал  молодую  женщину,  которой  с  трудом   удалось   сохранить
самообладание под этим тяжелым взглядом.
   - Вы говорили, мадам, - начал он наконец, - что ваша лучшая  подруга,
графиня Морозини, если я не ошибаюсь?..
   - У Вашего Величества великолепная память.
   Я лишь напомню, что она урожденная княжна Фелисия Орсини.
   - Это одно из старейших имен в Италии! Итак, вы говорили, что графиня
Морозини была безвинно  брошена  в  тюрьму.  Но  для  того,  чтобы  туда
попасть, так или иначе надо быть в чем-то обвиненной. Так за что  же  ее
арестовали?
   - Ее обвинили в терроризме, сир.
   И поскольку Луи-Филипп вздрогнул, что не предвещало ничего  хорошего,
она поспешила добавить:
   - Если Ваше Величество позволит, я расскажу, как было дело.
   - Об этом я и собирался вас просить.  Только,  пожалуйста,  излагайте
яснее и по возможности короче.
   Как можно более сжато, тщательно подбирая слова, Гортензия рассказала
о злоключениях Фелисии и, не называя имен, намекнула, что та могла стать
жертвой некоей темной махинации, а возможно, главной причиной драмы была
месть.
   - Я одного не могу понять: почему с ней упорно продолжают  обращаться
как с мужчиной и держат в Ля Форс под именем  Орсини?  -  закончила  она
свою повесть.
   - Я  понимаю  не  больше  вашего,  мадам...  Может,  легче  заставить
бесследно исчезнуть человека, которого не существует. Но  вы  рассказали
очень живо. Вы сами  присутствовали  в  кафе  Ламблен  во  время  налета
полиции?
   - Я была в своем поместье в Оверни, сир, и даже не подозревала о том,
что творится в Париже.
   - Кто же рассказал вам с такой достоверностью о случившемся?
   - Один друг, для  которого  закулисные  дела  полиции  не  составляют
секрета. Его имя - Франсуа Видок.
   Луи-Филипп неожиданно расхохотался.
   - Вы знакомы с этим бывшим висельником? Глядя на вас, никогда  бы  не
подумал!
   - Это действительно так, я не только знакома с  ним,  но  считаю  его
своим верным другом. Я верю его словам.
   - И вы, вероятно,  правы.  В  течение  многих  лет  Видок  был  самым
информированным человеком во Франции. Что-то подсказывает  мне,  что  он
таковым и остался. Впрочем,  вы  подали  мне  мысль.  Возможно,  в  моих
интересах будет оказать ему какую-нибудь услугу.
   Чем он сейчас занимается?
   - Он открыл в Сен-Манде маленькую бумажную фабрику, но я не  уверена,
что дела у него идут блестяще.
   - Ничего удивительного. Чтобы такой человек заинтересовался  бумагой,
надо, чтобы на ней было что-то написано, желательно  что-нибудь  важное.
Однако вернемся к мадам Морозини. Во всей этой истории есть одно неясное
обстоятельство. Что она делала, переодевшись мужчиной, в  кафе  Ламблен,
этом  пристанище  отставников  и  бонапартистов..,  чтобы   не   сказать
карбонариев? Ведь не силой же ее туда привели?
   Гортензия переглянулась с Делакруа и прочла  в  его  глазах  тревогу.
Может быть, он боялся, что она начнет сейчас  сочинять  какую-нибудь  не
правдоподобную историю. Но она решила рассказывать все как  можно  более
правдиво.
   - Она бонапартистка, сир, и не скрывает этого.
   Вот уже два года, как  ее  супруг  Анджело  Морозини  был  расстрелян
австрийцами в Венеции. Ей пришлось  спасаться  бегством  и  укрыться  во
Франции. Правда, империя теперь превратилась в воспоминание,  вызывающее
у нее, как и у многих других, ностальгическую грусть.
   - Которая и побудила ее участвовать в заговоре  против  моего  кузена
Карла Десятого?
   Здесь Делакруа нашел нужным вмешаться:
   - Она участвовала в заговоре против угнетения  вообще,  в  любом  его
проявлении. В  июльские  дни  хорошо  сражались  все:  и  карбонарии,  и
бонапартисты, и  республиканцы.  Сир,  графиня  Морозини  тоже  была  на
баррикаде. Ее даже ранили там, на бульваре Ган.
   Луи-Филипп посмотрел на художника с насмешливым любопытством:
   - Так вы тоже с ней знакомы, господин Делакруа?
   С каким жаром вы о ней говорите! Прямо героиня...
   - Она и есть героиня, сир, и одна из самых  смелых.  Я  действительно
знаю ее и восхищаюсь ею. Осмелюсь добавить, что Ваше Величество  тоже  с
ней знакомы.
   - Я?!
   - Да, сир! Я придал Свободе, которой король так восхищался, черты  ее
лица.
   - Вы говорите о той Свободе, что на баррикаде?
   - О ней самой, сир. Графиня Морозини согласилась позировать  мне  для
этой картины. И я умоляю Ваше Величество положить  своей  властью  конец
несправедливости, учиненной скорее всего какой-нибудь темной  личностью,
которых еще  полно  в  полиции.  Некогда  графиню  Морозини  не  слишком
жаловали при дворе Карла Десятого. Зато ее неизменно  радушно  принимали
господин Талейран и герцогиня де Дино.
   Не будь они сейчас в Англии, они бы первыми вступились за нее.
   Луи-Филипп поднялся с кресла и принялся  прохаживаться  по  кабинету.
Меж бровей еще глубже залегли две грозные складки, и сердце Гортензии, в
котором  было  затеплилась  надежда,  тоскливо  сжалось.   Она   бросила
умоляющий взгляд на Делакруа. Тот нерешительно проговорил:
   - Могу я осмелиться спросить у короля, что его тревожит?
   Луи-Филипп остановился и поочередно посмотрел на своих собеседников.
   - Мне хочется вам  верить,  но  эта  бомба,  она  ведь  действительно
была.., и предназначалась для Пале-Рояля?
   Делакруа понял, что сейчас все может пойти насмарку и виной тому  эта
убийственная  нерешительность,  которая  впоследствии  отравит  все  его
царствование и с которой могла справиться лишь мадам Аделаида, поскольку
ее одну он и слушал. Значит,  главное  сейчас  было  атаковать  с  этого
фланга.
   - Сир, - сказал он, - не лучше ли выяснить, кто принес  эту  бомбу  в
кафе  Ламблен,  чтобы  наказать  его  по  закону,  а  не  сваливать  всю
ответственность на безвинную женщину? Клянусь честью,  графиня  Морозини
никогда до того не видела этой бомбы. Я готов отвечать за свои слова.
   - Я тоже, - поддержала его Гортензия.
   - Ну тогда.., если вы отвечаете... Вас-то я знаю, дорогой маэстро, но
о вас, мадам, мне, в сущности, ничего не известно. Возможно, вы и впрямь
дочь Анри Гранье де Берни, но как вы это докажете?
   Гортензия поспешно извлекла из  сумочки  письмо,  переданное  ей  Луи
Верне:
   - Вот доказательство, сир. Управляющий банком умоляет в  этом  письме
Ваше Величество выслушать меня, и, если  король  соблаговолит  выполнить
эту просьбу, наш банк  будет  ему..,  признателен.  Господин  Луи  Берне
предоставил мне все необходимые гарантии...
   В серо-голубых глазах короля сквозь собравшиеся там тучи промелькнула
живая искорка.
   - А-а, - протянул он,  возвращаясь  к  столу.  Поудобнее  усевшись  в
кресле, он слегка потер руки. - В таком  случае,  -  произнес  он  после
недолгого молчания, - полагаю, надо удовлетворить вашу просьбу...
   Он взял лист бумаги с королевским гербом, быстро  набросал  несколько
слов, затем, перечитав написанное, посыпал бумагу песком.
   - Вот приказ  об  освобождении  из-под  стражи  человека,  именуемого
Феликсом  Орсини,  которого  охрана  тюрьмы  должна  будет  выдать   при
предъявлении этой бумаги завтра утром. Но я ставлю вам одно условие.
   Уже преклонив колени,  чтобы  получить  письмо  из  королевских  рук,
Гортензия подняла голову и взглянула в глаза Луи-Филиппа.
   - Я заранее согласна, сир!
   - Вы головой отвечаете за дальнейшие  действия  графини  Морозини.  Я
говорю это с целью предохранить себя от возможных покушений  в  будущем.
Вы лично проследите, чтобы  она  как  можно  скорее  покинула  Париж,  и
обеспечите личное наблюдение за ней.
   - Лично? Но, сир, у нас с графиней Морозини разные дороги. Я  живу  в
замке, затерянном в глуши Оверни, и не могу заставить ее...
   - Я жду ответа: да или нет, мадам;  Либо  вы  берете  на  себя  такое
обязательство, либо она остается там, где есть!
   - Но это было бы слишком несправедливо, сир!
   - Возможно, но такова моя воля. Решайте!
   - У меня нет выбора.  В  любом  случае  я  собиралась  пригласить  ее
погостить у меня.
   - Значит, ее пребывание у вас будет несколько более  долгим,  чем  вы
думали. Вот вам приказ об  освобождении.  Засим  позвольте  откланяться,
мадам.., де Лозарг. Я правильно запомнил ваше имя?
   - Совершенно правильно. Я бесконечно  благодарна  Вашему  Величеству.
Моя признательность...
   - Полно, полно! Потрудитесь  только  дать  знать  господам  из  банка
Гранье, что ваша просьба выполнена.
   В  молчании  Гортензия  и  Делакруа  покинули  королевский   кабинет,
спустились по лестнице и пересекли парадный двор. Только  оказавшись  на
улице, художник подхватил свою даму под руку, заставив ее ускорить шаг.
   - Вы слышали? - спросил он сквозь зубы. - Он написал "Феликс Орсини".
А ведь ни вы, ни я не произносили этого имени.., которое, впрочем, нам и
неизвестно. Значит, он был в курсе наших дел.
   - Вы полагаете?
   - Уверен. В любом случае вы правильно поступили, сославшись  на  свой
банк. Это оказалось самым весомым аргументом. Не думаю, что нам  удалось
бы выпутаться, не воспользуйся вы  этим  приемом.  Боюсь,  дорогая  моя,
этому монарху недостает величия. В нем есть что-то торгашеское.  Что  вы
собираетесь делать теперь?
   - Как можно скорее вернуться в Сен-Манде. Я падаю с ног от усталости.
Хочу как следует выспаться.
   -  Вы  правы.  Сейчас  найду  вам  экипаж.  Желаю  хорошего   отдыха.
Встретимся завтра утром у тюрьмы Ля Форс. В десять часов вам подходит?
   - Вы собираетесь идти туда со мной?
   Впервые  с  момента  их  прихода  в  сад  Тюильри   Делакруа   весело
расхохотался, показав ослепительной белизны зубы.  Видно  было,  что  он
испытывает огромное облегчение.
   - Ни за что на свете я не хотел  бы  пропустить  момент  освобождения
моей прекрасной Свободы! К тому же я плохо представляю вас торгующейся с
тюремной охраной. Это неподходящая компания  для  такой  дамы,  как  вы.
Лучше уж я сам займусь всеми утомительными формальностями...
   Гортензия поднялась на цыпочки и чмокнула его в щеку.
   - Я не устану благодарить провидение,  пославшее  мне  такого  друга.
Можно, я еще злоупотреблю вашим терпением и попрошу об одной услуге?
   - Конечно! Сегодня меня просто распирает от великодушия.  Пользуйтесь
моментом!
   - Не могли бы вы заглянуть на улицу Бабилон и предупредить Тимура?  Я
уверена, ему тоже захочется пойти с нами, а я боюсь появляться там.
   - Это вполне понятно. Положитесь на меня, я отправляюсь  туда  сейчас
же. А вот и фиакр. Только  наберитесь  терпения:  сейчас  очень  большое
движение, а на бульварах будет еще хуже...
   Минуту спустя Гортензия, помахав ему на прощание рукой, со счастливым
вздохом откинулась на спинку сиденья, обтянутого новеньким синим драпом.
Она испытывала восхитительное чувство облегчения. Что из того, что улица
Ришелье была запружена разнообразными  экипажами  и  продвигаться  можно
было только шагом? Словно невидимая рука сняла с  ее  груди