. На этот раз бургундец не вызывал в ней раздражения, как во время предыдущих встреч. Наоборот, девушку охватило смутное сожаление, как будто ее лишили чего-то интересного. Однако Фьора слишком уважала родительскую волю, чтобы открыто выразить непослушание. Если она и осмеливалась перечить отцу, то только про себя.
     Внизу у лестницы дочь и отца ожидали слуги, чтобы проводить до дома, освещая дорогу факелами. Но этой ночью не пришлось их зажигать: все городские улицы были наполнены светом, музыкой и смехом. Пир продолжался и на площадях, где по распоряжению Лоренцо Великолепного было поставлено угощение для "тощего народа": мелких торговцев и ремесленников. Повсюду выступали певцы, уличные комедианты смешили публику различными трюками. Ночь, накрывшая Флоренцию своими крыльями, выдалась тихой и звездной...
     Перед бронзовыми воротами Баптистерия, позолоченные фигурки на которых в неровном свете факелов казались ожившими, собралась веселая толпа студентов и подмастерьев. Они вовлекли в свой хоровод проходивших мимо купца и его дочь.
     - Этой ночью все веселятся, мессир Франческо, - воскликнул один из студентов при бурном одобрении всех присутствующих. - Потанцуем! Домой еще успеется...
     - Друзья мои, время танцев для меня давно прошло, - добродушно ответил Бельтрами. - А моя дочь уже устала танцевать...
     - Устала? Такая красавица?
     Один из молодых людей, с лютней за спиной, отделился от толпы. Он встал перед развеселившейся Фьорой на колено и запел:

     О роза, сорванная с зеленой ветки,
     Ты цвела в саду любви...

     Песня пользовалась в городе популярностью. Все хором ее подхватили, а улыбающаяся Фьора протянула молодому певцу руку для поцелуя. В эту минуту Бельтрами открыл свой кошелек и, вынув из него пригоршню монет, бросил их в толпу:
     - Ночь длинна, дети мои! Веселитесь хорошенько да не забудьте выпить за наше здоровье!
     Этот щедрый жест был встречен с восторгом. Подобрав монеты, вся компания под звуки лютни, флейты и тамбурина проводила отца и дочь до самого дома. На прощание хозяин распорядился, чтобы лакеи, несшие факелы, угостили веселую молодежь вином, после чего все отправились танцевать до самого утра.
     Фьора с отцом поднялись наверх. Бельтрами выразил желание пойти в студиолу, чтобы поработать над недавно приобретенной греческой рукописью. Фьора последовала за ним. В задумчивости она подошла к портрету и, приподняв покрывало, взглянула да него.
     - Сейчас не время! - укоризненно произнес Франческо. - Тебе пора спать...
     - Ну я прошу тебя, отец, позволь еще немного им полюбоваться! Подумай, ведь я совсем недавно его для себя открыла!
     Только ты никогда не говорил мне имени оригинала.
     - Я же сказал тебе, что женщину на портрете зовут Мария.
     - Стольких женщин зовут Мария! Этого недостаточно.
     - Пока тебе придется довольствоваться лишь именем.
     Позже я тебе все о ней расскажу...
     - Другими словами, когда-нибудь, через много-много лет.
     А мне бы очень хотелось знать... Этот иноземец.., этот Филипп де Селонже, - добавила она, внезапно покраснев, - мог ли он быть с ней знаком?
     - Даже если допустить такую возможность, в то время он был еще ребенком...
     - А сходство, о котором он упоминал?
     Бельтрами сжал в своих ладонях хрупкие пальчики Фьоры.
     - Не упорствуй, дитя мое! Ты не заставишь меня сказать то, о чем я желал бы умолчать. Не утомляй меня! Иди спать!
     А вот и донна Леонарда! Она пришла за тобой...
     И действительно, послышался легкий стук, дверь отворилась, и на пороге возникла донна Леонарда.
     - Я ждала вас только к утру. Что случилось?
     - Ничего. Мне просто захотелось вернуться. Было совсем не так весело, как я надеялась, - ответила Фьора.
     - Сам монсеньор Лоренцо танцевал с ней, а она еще недовольна!
     Но Леонарда ничего не слушала. Она заметила портрет, который Фьора только что переставила, чтоб на него падал свет от камина. Ее округлившиеся глаза с изумлением остановились на Бельтрами.
     - Откуда у вас ее портрет? - спросила Леонарда беззвучным голосом.
     - Художнику он удался благодаря ее сходству с Фьорой.
     Правда, удивительно?
     Бельтрами деланно засмеялся, но Леонарда, казалось, не слышала его слов.
     - Зачем он вам?
     - Просто мне так захотелось. Этой причины недостаточно?
     Глубокий вздох, напоминающий шум кузнечных мехов, вырвался из груди Леонарды.
     - Вы сами себе судья, мессир Франческо, но, должна заметить, что мне это не нравится... Использовать сходство живого с тем, кого уж больше нет, значит, искушать судьбу.., а может быть, и самого дьявола. Если бы ребенок...
     - Все это чепуха! Не хватало только внушить подобные мысли Фьоре! Она и так чересчур впечатлительна.., и любопытна. Фьора, ты, кажется, жаловалась на усталость? Так иди спать!
     Девушка, которая с понятным любопытством слушала этот короткий диалог, подставила лоб для отцовского поцелуя и покорно дала Леонарде себя увести. Но от нее не укрылось замешательство воспитательницы. Поэтому, очутившись в спальне, где полусонная Хатун принялась раздевать ее, чтобы уложить в постель, Фьора неожиданно спросила Леонарду по-французски:
     - Вы тоже не хотите мне ничего рассказать?
     - О ком?
     - О моей матери. Почему я не вправе знать о ней ничего, кроме имени?
     - Чтобы молиться за нее, этого вам вполне достаточно.
     Если ваш отец не желает ничего объяснить, значит, на то имеются веские причины. А теперь постарайтесь заснуть!
     - Я не хочу спать. И потом, я поняла, что история моей матери - это трагическая история.
     - Что заставило вас прийти к такому выводу?
     - Мой утренний разговор с отцом...
     И Фьора пересказала сцену, разыгравшуюся утром в кабинете, когда Франческо захотел ей доказать, что красотой она ни в чем не уступает женщине, чей образ он приказал увековечить на портрете.
     - И тут я заметила на кружевах бурое пятно. Отец вынужден был признать, что это кровь. Кровь моей матери! Не могли бы вы мне рассказать обстоятельства ее гибели?
     Леонарда, которая слушала девушку со все растущим беспокойством, даже несколько раз перекрестилась.
     - Нет!.. Нет, не рассчитывайте на меня! Скажу лишь одно: ваша мать была нежным, очаровательным созданием. Но судьба была к ней безжалостна. Любовь вашего отца - это единственный подарок, который она получила от жизни. Вот поэтому мы и не перестаем молиться за нее. А теперь спите!
     Воспитательница уже собралась задернуть белый полог кровати, но Фьора остановила ее:
     - Вы же знаете, что мне не нравится спать, когда кровать со всех сторон занавешена. К тому же я еще не все вам рассказала: сегодня вечером во дворце Медичи один странный человек предсказал мне судьбу.
     - Вот еще новости! Что же он вам, интересно, наговорил?
     Фьора повторила слова Ласкариса, добавив:
     - Ваша приятельница Коломба, которой все обо всех известно, наверняка слышала о Деметриосе Ласкарисе. Мне бы хотелось знать, что она о нем думает.
     - Наверняка ничего хорошего! - проворчала Леонарда. - Это, вероятно, какой-то мошенник или шарлатан. Подумать только! Забивать вам голову такой чепухой! Вы же еще совсем ребенок! Надеюсь, вы не поверили ни единому его слову. Что же касается донны Симонетты, то всему городу известно, что она плохо себя чувствует. Может быть, лекарь и в состоянии предвидеть течение болезни, но зачем морочить вам голову? Бог мой! Где вы будете в следующем году? Да где же вам быть, как не здесь или во Фьезоле?.. Если только отец не возьмет вас в одну из своих поездок. В этом случае вы узнаете, что такое морская болезнь. А больше вам ничто не угрожает. Ведь хозяин пока не собирается выдавать вас замуж.
     - Вы так думаете? - с облегчением спросила Фьора, которой такая мысль просто не приходила в голову.
     - Конечно, моя голубка. А теперь выбросьте из головы всю эту чепуху! Завтра я попрошу мессира Франческо внимательнее следить за вашими знакомствами, особенно когда рядом нет меня...
     Непрерывно зевающая Хатун отправилась досыпать на свою постель из подушек и меховых шкур, устроенную в углу комнаты, а Леонарда загасила свечи, оставив лишь ночник у изголовья. Для того чтобы свежий ночной воздух проникал в спальню, Фьора попросила оставить окно полуоткрытым.
     Девушка с удовольствием растянулась на широкой кровати.
     Не обладая излишней набожностью, она ограничилась коротенькой молитвой. Веки ее налились тяжестью, глаза закрылись.
     Резкий удар, треск стекла заставили Фьору открыть глаза и сесть в постели. Какой-то предмет ударился об оконный переплет и, пробив в стекле небольшое отверстие, упал на ковер.
     Фьора поднялась, взяла в руку ночник и, наклонившись, обнаружила на ковре камешек, к которому был крепко привязан кусочек бумаги. Девушка осторожно подняла его, предварительно бросив взгляд в сторону Хатун. Но маленькая рабыня ничего не слышала и продолжала мирно спать, свернувшись клубочком в своем уютном гнездышке.
     Фьора уселась на кровать, поставила ночник на место, зубами разорвала шнурок, которым была привязана записка, затем развернула и прочла ее. В записке было несколько слов:
     "Завтра утром я буду ждать вас в церкви Санта-Тринита. Приходите, умоляю! Мне совершенно необходимо с вами поговорить!" И подпись: Филипп де Селонже.
     Покраснев от смущения, как будто бургундец зашел к ней в спальню собственной персоной, Фьора теребила в руке клочок бумаги, не в силах понять, рассержена она или смущена.
     С одной стороны, возмутительно, что незнакомец осмелился назначить ей свидание, а с другой - одна мысль об этом свидании приятно возбуждала, льстила самолюбию. Если верить болтовне Леонарды и Коломбы, в подобные авантюры пускались многие молодые флорентийки. Весь вопрос в том, сумеет ли она туда пойти. Церковь находится неподалеку от дома, и, вероятно, сопровождать ее будет одна Хатун. Леонарда ходит в Санта-Тринита каждый день к ранней обедне. Ей вряд ли захочется туда возвращаться, даже если охваченной внезапным религиозным рвением Фьоре придет в голову послушать мессу.
     Девушка по своей наивности не понимала, что, ставя вопрос таким образом, она уже заранее давала на него ответ. В конце концов Фьора заснула, предварительно уничтожив записку и бросив камешек обратно на ковер.
     Войдя утром в комнату, Леонарда была чрезвычайно заинтригована при виде этого предмета, а также разбитого стекла.
     Но искреннее удивление обеих девушек - отлично разыгранное у Фьоры и совершенно искреннее у Хатун, которая действительно ничего не видела и не слышала, - убедило воспитательницу в том, что ответственность за инцидент следует приписать какому-нибудь подгулявшему пьянице. Ведь во время праздников сотни их бродят по улицам. Леонарда, разумеется, была не столь наивна, чтобы не понимать, что брошенный в окно камень служит испытанным способом для передачи записок. Но в таком случае Фьора спрятала бы и камень, и письмо.
     Еще больше Леонарда успокоилась при мысли, что автором записки мог быть лишь Лука Торнабуони или какой-нибудь другой поклонник Фьоры. В любом случае, решила Леонарда, большой беды в этом нет.
     - Как только вы кончите принимать ванну, я пришлю стекольщика.
     - Мадам Леонарда, распорядитесь, пожалуйста, чтобы ванну приготовили побыстрее. Я хочу пойти к мессе в Санта-Тринита.
     - Вы что, заболели?
     - Если бы я заболела, то осталась бы в постели, - ответила Фьора с достоинством. - Просто после того, что случилось вчера, мне хочется помолиться.
     Леонарда не стала возражать, но этот внезапный приступ набожности ее насторожил: ведь всем евангелистам Фьора предпочитала Платона, Гесиода и Софокла. Посмеиваясь про себя: даже лучше, если малышка начнет интересоваться кем-то еще, кроме Джулиано де Медичи, Леонарда все же решила осторожно последить за ней. А пока пусть Хатун приготовит ванну.
     Спустя час, закутавшись от холодного ветра в подбитый беличьим мехом широкий плащ с капюшоном, Фьора уже шагала по направлению к церкви. За ней с подушечкой и часословом семенила Хатун.
     После того как умерла ее мать, маленькая татарка была крещена и получила имя Доктровея. Но для окружающих она как была, так и осталась Хатун. Зато теперь, приняв обряд крещения, татарка с полным правом могла сопровождать Фьору в церковь.
     Санта-Тринита, собираясь перед которой флорентийки ежегодно праздновали приход весны, являла собой образец суровой и благородной готики. Помещение казалось бы мрачным, если бы не многочисленные свечи, горевшие в боковых приделах. Их огоньки, собранные в огромные яркие букеты, весело играли на позолоте алтаря, освещали церковные своды, расписанные фресками Бальдовинетти.
     Послышалось пение церковного хора, и служба началась.
     Фьора решила сначала послушать мессу, не слишком торопясь узнать, что же такого важного хотел сообщить ей бургундский рыцарь.
     Надо сказать, что, едва войдя в церковь, она сразу же заметила его высокий, темный силуэт. Бургундец стоял перед фресками Джованни да Понте, что во втором приделе, слева от хоров. Подняв голову, он, казалось, внимательно изучал каждую деталь великолепного скульптурного надгробия Федериги работы Луки делла Роббиа. Но Фьоре, лицемерно укрывшейся под капюшоном, было хорошо заметно, что рыцарь кидал быстрый взгляд на каждого входившего в церковь. Тогда она приподняла капюшон так, чтобы ее можно было узнать, и, сделав вид, что не замечает бургундца, опустилась на колени прямо посреди нефа, немного поодаль от остальных молящихся.
     Никогда еще Фьора так рассеянно не слушала мессу. Ощущая прямо за спиной присутствие Селонже, она не могла молиться. Ей не надо было поворачивать голову: она просто чувствовала, знала, что этот едва знакомый ей человек находится здесь, рядом.
     Хатун, которая, заскучав, вертела головой, прошептала на ухо своей хозяйке:
     - Прямо за нами стоит красивый сеньор. Госпожа, он не спускает с тебя глаз!
     - Я знаю, - еле слышно ответила Фьора. - Он собирается с нами заговорить. Но никому о нем не рассказывай. Ты обещаешь?
     Ничуть не смущаясь святостью места, Хатун плюнула на пол и одновременно вытянула вперед руку. Она таким манером давала клятву с тех пор, как подсмотрела этот жест у матросов с Арно. Фьора не смогла сдержать улыбки и в ту же самую минуту услыхала за спиной приглушенный смех.
     Служба шла к концу. Молодой дьякон с растрепанными волосами энергично взмахивал кадилом. Сладковатый дымок кольцами поплыл по церкви. Легкий туман заполнил хоры, размывая очертания церковной утвари и обволакивая фигуру священника. Однако, упорно оставаясь на коленях, Фьора пыталась делать вид, что молится. Но тут до нее долетел приглушенный голос:
     - Я жду вас у кропильницы...
     Она слегка кивнула головой, но не двинулась с места, не в силах отказать себе в свойственном всякой женщине желании заставить мужчину томиться в ожидании.
     Тем временем церковь почти совсем опустела. Но лишь когда сторож, вооружившись гасильником на длинной ручке, затушил все свечи в высоких светильниках, Фьора последний раз перекрестилась и встала с колен. Медленными шагами она направилась к дверям, затем вдруг круто повернулась и решительно пошла навстречу тому, кто ждал ее в тени колонны.
     Как только Фьора приблизилась, Селонже схватил ее за руку и увлек в ближайший придел, который к тому же оказался самым темным из всех.
     - Что, эта девушка всюду следует за вами по пятам? - сухо поинтересовался Селонже.
     Возмущенная его тоном, Фьора попыталась высвободить руку:
     - Это моя рабыня Хатун. И не надейтесь, что я ее отошлю. Она всегда должна находиться при мне!
     - Рабыня? И вы спокойно говорите такое в церкви? Какая же вы после этого христианка?
     - Не считаю себя обязанной выслушивать ваши нравоучения по этому поводу. К тому же мы лучше относимся к нашим рабам, чем вы к вашим слугам и крестьянам. Мы ими дорожим, потому что они недешево нам обходятся!
     - Вы, флорентийцы, действительно странные люди, и...
     - Хватит об этом, мессир! Вы что, заставили меня прийти в церковь, чтобы обсудить наши обычаи и нравы? Я не терплю на этот счет никакой критики.
     - Извините меня! Я не думал вас обидеть. Я только хотел, разумеется, с вашего позволения, задать один вопрос.
     - Все зависит от того, что это за вопрос, - ответила Фьора настороженно.
     Прямая и гордая, она стояла перед своим собеседником, смело глядя ему в глаза. Вдруг Филипп улыбнулся и произнес дрогнувшим голосом:
     - У вас совершенно прозрачные глаза. В них, наверное, можно прочесть малейшее движение вашей души...
     - Вы позвали меня только за тем, чтобы сообщить об этом открытии? Так где же ваш вопрос? Если бы он действительно у вас был...
     - У меня он есть. Мне рассказали, что ваша мать не флорентийка и что у себя в стране она принадлежала к знатному роду.
     - Я, конечно, знала, что у нас в городе языки работают быстро, но не до такой же степени! - возмутилась Фьора. - Вы же только что приехали!
     - И скоро уеду обратно, но для того, чтобы проникнуться к человеку интересом, много времени и не требуется... А заинтересовавшись, поневоле стремишься побольше о нем узнать.
     Я спрашиваю имя вашей матери потому, что вы очень похожи на одного юношу, которого я знавал в детстве. Когда мне было лет двенадцать, я поступил пажом к графу де Шароле, ставшему впоследствии герцогом Бургундским.
     - Прошу вас, продолжайте!
     - В то время у монсеньора Карла оруженосцем служил очень красивый.., и очень грустный молодой человек. Он редко улыбался. А жаль! У него была такая обаятельная улыбка.., совсем как у вас... Я навсегда запомнил этого юношу, который, кстати, тогда куда-то исчез. Его звали Жан де Бревай. Он происходил из знатной, но небогатой семьи. Вы мне странным образом его напоминаете. Если только девушка в какой-то степени может быть похожей на молодого человека.
     - Услышав историю моей матери, вы, вероятно, решили, что этот юноша является нашим родственником?
     - Совершенно верно. Именно поэтому, рискуя показаться нескромным, я все же решил спросить имя вашей матери.
     - Я бы охотно вам его назвала, если бы знала сама; но отец, не желая ворошить воспоминаний.., а может быть, стремясь уберечь от пересудов честь семьи, ведь я родилась вне брака, не говорит, кем была моя мать. Знаю только, что звали ее Мария.
     Молодые люди замолчали, и со всех сторон их обступила тишина, та особая тишина опустевшей церкви, стены которой не пропускают ни единого постороннего звука, та торжественная, волшебная тишина, которая царит под высокими сводами, многократно усиливающими малейший шорох.
     Вспомнив нежное лицо молодой белокурой женщины с портрета, Фьора погрузилась в свои мысли. Что же касается Филиппа, то он неотрывно смотрел на свою собеседницу.
     Из-за колонны, за которую она из деликатности отошла, послышался кашель Хатун, и, казалось, вся церковь закашляла вместе с ней. Стряхнув с себя задумчивость, Фьора вздрогнула, поплотнее запахнула плащ и подняла глаза на Филиппа.
     Хотя он и глядел прямо на нее, невозможно было догадаться, о чем он думает. Его смуглое лицо было совершенно бесстрастным, а губы, как показалось Фьоре, кривились в презрительной усмешке.
     - А разве вы не знали, что мои родители не были женаты?
     Однако ж это так. Грубо говоря, я - незаконнорожденная.
     Должна сказать, что у нас на это обстоятельство не обращают особого внимания. Правда, мы, флорентийцы, - добавила девушка с легкой улыбкой, - странные люди, почти дикари...
     Ее ирония рассердила Селонже.
     - Не говорите глупостей! Я никогда не утверждал ничего подобного. К тому же и среди нашей знати рождение ребенка вне брака не считается позором. Имеет значение только его происхождение по мужской линии. Возьмите, например, сводного брата и, кстати сказать, самого талантливого военачальника монсеньора Карла - бастарда Антуана...
     При этих словах свежие губы девушки приоткрылись в улыбке, обнажив два ряда блестящих белых зубов, а на обеих щека