азад послал за мной, чтобы помочь одной подруге, у которой плохо проходят роды.
     Удовлетворившись этим, Жоливаль послушно направился к двери, но Язон с подозрением смотрел на эту надменную женщину, которую ее головной убор делал выше его.
     - Турхан-бей послал за вами, говорите вы? Я в это не верю, так как здесь есть его личный врач.
     - Я знаю. Джелаль Осман-бей хороший врач, но при родах он придерживается мнения правоверного мусульманина: женщина должна сама выдержать свое сражение, и надо, не вмешиваясь, дожидаться его исхода.
     Но бывают случаи, когда нельзя слишком долго ждать.
     Теперь, будьте добры, не заставляйте меня терять драгоценное время на ненужные объяснения.
     - Идите же, - вмешался Жоливаль, увлекая строптивого американца. - Оставьте ее!.. Турхан-бей знает, что делает...
     С прошлого утра ни он, ни Язон не видели хозяина Хюмайунабада. Он появился внезапно среди суматохи, вызванной призывами о помощи Жоливаля, и когда Язон, в свою очередь проснувшийся от криков служанок, пришел посмотреть, что случилось, мужчины столкнулись лицом к лицу.
     Несмотря на опасения Жоливаля и пары коньяка, встреча прошла очень спокойно. Полностью владея собой, Язон Бофор горячо поблагодарил своего спасителя.
     Он принес также, с неожиданной для такого человека деликатностью, полные такта извинения за грубое обращение с тем, кто появился на корабле в романтичном облике беглого раба. И Турхан-бей, словно состязаясь в учтивости, заверил своего бывшего нанимателя, что он не питает к нему ни малейшей злобы за обращение, в котором он сам виноват. После чего он попросил американца считать этот дом его собственным и распоряжаться его добром по своему усмотрению.
     Он бесстрастно выслушал взволнованные слова, найденные Язоном, чтобы отблагодарить его за то, что он приютил княгиню Сант'Анна и тем самым в некотором роде исправил роковую ошибку, в которой он, Язон Бофор, бессознательно оказался виновным. Отметив, что это вполне естественный поступок, и затем учтиво попрощавшись, он ушел, и с тех пор его не видели. Жоливалю, пришедшему к дверям его павильона, сказали, что "господин Турхан-бей находится в складских помещениях".
     Тем временем изгнанные Ревеккой мужчины бродили по длинной крытой галерее. Через оголенный зимой сад она соединялась с расписанным всевозможными красками киоском, который казался среди окружающей сырости громадным удивительным цветком. Оба они чувствовали себя неловко и стесненно и даже не находили больше, о чем говорить, хотя и ощущали тайное облегчение, избавившись от прокуренной комнаты, куда слишком громко доносились крики. Тишина сада казалась им восхитительной, и ее хотелось слушать бесконечно.
     Но видно, так уж было начертано судьбой, что этот момент разрядки будет скоротечным. Язон как раз собрался закурить очередную сигару, когда под галереей раздался топот чьих-то ног. Почти сейчас же появился Гракх, раскрасневшийся, задыхающийся от бега, с растрепанными волосами. По всей видимости, он принес новость, в которой не было ничего приятного.
     - Бриг! - воскликнул он издалека, заметив мужчин. - Его больше нет на стоянке!
     Язон изменился в лице и, поскольку обессиленный юноша почти упал ему на грудь, взял его за плечи и заставил выпрямиться.
     - Что ты говоришь? Его украли?
     Гракх сделал знак, что нет, открыв рот, как вытянутая из воды рыба, пытаясь восстановить дыхание, несколько раз с трудом сглотнул и в конце концов смог произнести:
     - Эти дикари.., отвели его.., в карантин! Он теперь.., стоит на якоре посреди Босфора!., против башни Леандра...
     - В карантин? - воскликнул Жоливаль. - Но по какой причине?
     Бывший рассыльный с улицы Монторгей с досадой пожал плечами.
     - Похоже, что один из охранявших его людей подцепил холеру, так неожиданно быстро он загнулся. Тело его сразу сожгли на набережной, но портовые власти потребовали, чтобы корабль отвели в карантин. Когда мы с мистером О'Флаерти пришли, он как раз покинул стоянку, а вел его один из лоцманов господина Турхана.
     Вот катастрофа, так катастрофа! Что же будем делать, господин Язон?
     Вчера утром Гракх-Ганнибал Пьош, который с такой радостью встретил своего любимого героя, что разочарование их последнего свидания растаяло, как лед на солнце (он, кстати, получил от Жоливаля желаемые объяснения по этому поводу), был послан Язоном на розыски Крэга О'Флаерти, чтобы просить того набрать команду для брига.
     В самом деле, к удивлению, бывший первый помощник с "Волшебницы" не покинул Константинополь. Его ирландскую душу возбудила многоцветная поэтичность тройного города.., а также интерес, который могли представлять контрабандная русская водка и крымские вина для человека, не обладающего большой склонностью к делам...
     Предоставленный самому себе после того, как рейс Ахмет привел бриг и часть его пассажиров в столицу Османской империи, О'Флаерти прикинул, что же ему делать. Конечно, можно наняться на один из английских кораблей, которые, как, например, фрегат "Язон", довольно регулярно заходили в Золотой Рог, и вернуться в Европу. Но его ирландская душа возмущалась при одной мысли о необходимости дышать на английской палубе, даже с перспективой оказаться на любимой родине.
     И затем, кроме того, что он поддерживал хорошие отношения с французским посольством, где он частенько встречался с Жоливалем, что-то более сильное, чем он, привязывало его к американскому кораблю. Он любил его, как мог бы любить своего ребенка, и, узнав, что султанша купила его и подарила Марианне, он перенес свою привязанность на молодую женщину, ожидая, как и она, возвращения Бофора.
     Первые дни ожидания были трудными, так как он не знал, чем заняться, разделяя свое время и скудный кошелек между различными кабаре и китайским театром теней на площади Сераскир, который очаровал его простодушное сердце. Так шло до того дня, когда склонность к крепким напиткам привела его в таверну в Галате, где собирались самые верные поклонники Вакха с европейского берега.
     Там он встретил одного грузина из Батума, некоего Маму лия, который в пьяном угаре от итальянских и греческих вин пытался утопить память о водке, разорявшей его. Действительно, пока будут продолжаться военные действия между Портой и правительством Александра I, его прибыльная торговля импортируемой водкой будет в упадке, потому что не находился моряк, достойный этого имени, готовый согласиться на риск провести его судно в русские воды.
     Внезапно возникшая после нескольких распитых бутылок симпатия объединила их и выразилась в согласии на временный союз. Война к тому же шла к концу, а с другой стороны, О'Флаерти не хотел договариваться на долгий срок, чтобы не прозевать уход брига из Константинополя.
     Так что, оставив Жоливалю адрес таверны Сан-Джорджио, где он окончательно заякорился, ирландец с радостью совершил два путешествия, увенчавшиеся успехом, который позволил ему набить кошелек и сделать ожидание менее утомительным...
     Совершенно счастливый, он как раз вернулся после второй поездки и находился в Галате, когда Гракх, гонец с новостью о возвращении Язона и его первыми приказами, постучал в его дверь. Вне себя от радости, Крэг О'Флаерти начал с того, что отметил это событие мощным зарядом старого виски, бог знает как попавшего в его руки, затем, не отпуская от себя Гракха, он поспешил пересечь Золотой Рог и примчался на набережную Фанара, где его ожидало вышеупомянутое разочарование.
     Весь день ирландец и парижанин пробегали, чтобы узнать, где будет поставлен на якорь бриг, и, не успев до захода солнца вернуться, вынуждены были провести ночь в греческой таверне под угрозой оказаться в тюрьме. Там они досыта наговорились за бутылкой пахнущего смолой вина, подарившего им отчаянную головную боль, и после утреннего выстрела бросились к лодкам, переправились на другой берег и пришли сообщить о результате их миссии.
     Не отвечая на вопрос встревоженного Гракха, Язон, в свою очередь, спросил:
     - Где ты оставил мистера О'Флаерти?
     - У консьержа.., я хочу сказать, у капиджи. Раз он незнаком с Турхан-беем, он не посмел войти во дворец.
     И он ждет ваших приказов там.
     - Я сам пойду туда и приведу его. Нам необходимо принять решение. А тут еще ребенок, который никак не появится...
     - Мой Бог, ведь правда, - воскликнул юноша. - Со всем этим я забыл про бебе. Неужели он еще не вышел?
     - Нет! - сказал Жоливаль. - Он.., или она - ибо никто не может утверждать, что это мальчик, - заставляет долго ждать себя...
     - А это не опасно.., долгое ожидание?
     Жоливаль пожал плечами.
     - Я не знаю. Если Бог захочет...
     Неизвестно, захотел ли этого Бог, но в тот момент, когда виконт с беспокойством произносил эти слова, Ревекка, чьи длинные руки, ловкие и гибкие, погрузились во чрево ее пациентки, чтобы повернуть плохо продвигавшегося ребенка, освободила наконец Марианну.
     Несчастная так перестрадала, что операция вызвала у нее только слабый стон, за которым последовала благодетельная потеря сознания. Она не услышала первый, необычно мощный крик новорожденного, которого Ревекка слегка похлопала по ягодицам. И последовавшее восхищенное восклицание донны Лавинии:
     - Мальчик! Сладчайший Иисусе! У нас сын...
     - И мальчик великолепный, - подхватила еврейка. - Могу спорить, что он весит примерно девять ливров <Ливр равен 0,5 килограмма. - Здесь и далее примеч. пер.>. Он будет настоящим мужчиной. Пойдите порадуйте тех двух идиотов, которые так накурили в соседней комнате, что не продохнуть. Вы найдете их на галерее...
     Но верная экономка Сант'Анна не слушала ее больше. Она уже была за дверью, подхватив свои накрахмаленные юбки, чтобы бежать быстрее, и устремилась прямо к павильону князя. На бегу она смеялась, плакала и причитала одновременно, охваченная слишком большой радостью, которой хотела скорее поделиться.
     - Сын! - бормотала она. - У него есть сын...
     Это конец несчастьям. Бог наконец сжалился над ним...
     Тем временем, пока Ревекка совершала первый туалет новорожденного, Марианна пришла в себя в руках Джелаль Осман-бея. Врач, выйдя наконец из своей неподвижности фаталиста, поспешил вернуть молодую женщину из обморока, который он считал опасным. Жизнь женщины, способной произвести на свет такого сына, особенно ценна.
     И, едва открылись глаза, затуманенный взгляд Марианны уловил удлиненное черной бородкой смуглое лицо, которое она тотчас узнала.
     - Доктор... - вздохнула она. - Это.., будет еще долго?
     - Так вам все еще очень больно?
     - Н-нет! Нет.., это правда, боли уже нет!
     - Так и должно быть, раз все кончилось.
     - Кон.., чи.., лось?
     Она расчленила слово; словно желая лучше понять его значение, испытывая блаженное успокоение во всем измученном теле. Все! С нестерпимой болью покончено.
     Это значит, что мучения не возобновятся и она, Марианна, сможет наконец уснуть...
     Врач нагнулся ближе, и она ощутила исходивший от его одежды запах амбры.
     - У вас сын, - сказал он тише, с оттенком уважения. - Вы имеете право быть счастливой и гордой, ибо ребенок великолепный!
     Одно за другим слова достигали своей цели, обретали смысл. Медленно, с опаской, рука молодой женщины скользнула по ее телу... Убедившись, что чудовищная опухоль исчезла, что ее живот снова стал почти плоским, она не стала удерживать брызнувшие из глаз слезы.
     Это были слезы радости, облегчения и благодарности Провидению, которое сжалилось над ней. Как сказал врач - все кончилось. Никогда слово "освобождение" не наполнялось более глубоким смыслом.
     Это было так, словно вдруг рухнули стены железной клетки, воздвигнутой между Марианной и чудесным, залитым солнцем пейзажем. Она свободна. Наконец свободна!
     И это слово звучало так, словно только что рожденное.
     Но подошедшая с ребенком на руках Ревекка ошиблась в причине слез молодой женщины.
     - Не надо плакать, - сказала она нежно. - Вы сделали правильный выбор, ибо жаль было бы потерять такого карапуза, как этот. Посмотрите, как он прекрасен...
     Она уже протянула руки с их драгоценным грузом, но внезапно грубо сработал долго копившийся рефлекс...
     Чтобы ничего не видеть, Марианна резко отвернула голову, сжав челюсти.
     - Унесите это!.. Я не хочу его видеть!
     Еврейка нахмурила брови, неприятно пораженная, несмотря на ее большой опыт в части непредвиденных действий женщин, яростью тона. Даже когда ребенок не бывал желанным, самые упорные, самые черствые забывали о гордости в счастье, когда рождался сын. Словно она плохо поняла, Ревекка снова обратилась к Марианне, уточняя:
     - Вы не хотите видеть вашего ребенка?
     Но теперь молодая женщина с отчаянным упрямством зажмурила глаза. Похоже, что она боялась увидеть его. Ее голова металась по подушке среди влажной массы волос, расстилавшихся, словно водоросли.
     - Нет! Позовите донну Лавинию... Это она должна им заняться. А я хочу спать.., наконец спать. Я не желаю ничего другого.
     - Вы заснете позже, - сухо отрезала акушерка. - Вы еще не полностью освободились. Это потребует примерно полчаса.
     Она хотела положить ребенка в деревянную позолоченную колыбель, которую принесли служанки, когда вернулась Лавиния.
     Все небо, казалось, сконцентрировалось в глазах экономки. Не обращая внимания ни на кого, она подошла прямо к кровати, опустилась на колени у изголовья, как сделала бы перед алтарем, и, взяв безвольно лежащую на одеяле руку, прижала к своим подрагивающим губам.
     - Благодарю! - прошептала она. - О, благодарю.., княгиня наша.
     Смущенная этой благодарностью, на ее взгляд незаслуженной, Марианна хотела освободить руку, на которую капали слезы.
     - Сжальтесь! Не благодарите меня так, донна Лавиния! Я.., я не достойна этого. Скажите только, что вы счастливы. Это вознаградит меня за все...
     - Счастлива? О, госпожа...
     Неспособная больше говорить, она встала, повернулась лицом к Ревекке и с внезапной торжественностью простерла руки.
     - Дайте мне князя, - распорядилась она.
     Этот титул поразил Марианну. Она внезапно осознала, что эта маленькая вещь, которую она в своей злобе отказывалась назвать ребенком, пока она укрывалась в тайнике ее тела, что это появившееся на свет новое существо обрело четкие измерения. Это был Наследник!
     Надежда человека, который с самого рождения платил за проступок кого-то другого, существа несчастного настолько, чтобы принять с признательностью плод другого.., и какого другого! В этом небольшом пакете из тончайшего полотна и кружев, который донна Лавиния прижимала к сердцу с такой любовью и уважением, словно в нем был сам Сын Божий, покоились века традиций, блеск знатного имени, необъятные земли, имения и сказочное богатство...
     Голосу неприятному и искаженному от злобы, шептавшему в глубине ее сердца: "Это сын Дамиани! Чудовищное порождение подонка, чья жизнь была только цепью преступлений...", этому голосу отвечал другой, спокойный и серьезный - экономки, - который утверждал: "Это князь! Наследник рода Сант'Анна, и никто и ничто не сможет больше помешать тому, что есть!.." И это была безграничная уверенность любви и преданности, побеждавшая все, как в битве света и мрака триумф всегда был на стороне света.
     Стоя в заливавших комнату лучах солнца, донна Лавиния достала из небольшого ларца мягко поблескивающий старинный золотой флакон. Отсыпав крохотную частицу его содержимого на полоску тонкого полотна, она провела им по губам ребенка.
     - Это пшеничная мука с ваших земель, монсеньор. Это хлеб насущный всех наших слуг и крестьян. Они растят его для вас, но вы должны всю жизнь заботиться, чтобы они не терпели нужды.
     Она повторила те же движения и почти те же слова, манипулируя с другим флаконом, содержащим кровь земли тосканской: густое темно-красное вино, подлинный эликсир жизни.
     Когда это было закончено, старая женщина снова повернулась к кровати, где Марианна словно зачарованная следила за всеми фазами этого необычного обряда, чья торжественная простота сочеталась с величием мессы.
     - Госпожа, - сказала она с чувством, - кюре из церкви Сент-Мари-Драпри вот-вот будет здесь, чтобы окрестить нашего князя. Какое имя ваше светлейшее сиятельство желает дать своему сыну?
     Захваченная врасплох, Марианна почувствовала, что краснеет. Почему донна Лавиния заставляет ее играть нежелательную ей роль матери? Неужели старая экономка не знала, что рождение ребенка явилось частью соглашения между ее хозяином и той, в которой она упорно видела хозяйку, соглашения, предшествовавшего окончательной разлуке? Или же она игнорировала его?
     Тем не менее необходимо ответить.
     - Я не знаю, - прошептала Марианна. - Мне кажется, что выбирать следует не мне. А у вас нет никаких предложений по этому поводу?
     - Есть! Если госпожа одобрит, князь Коррадо же-1 лает, чтобы ребенок носил имя своего деда, Себастьяно.
     Но обычай требует, чтобы он носил также имя деда по матери.
     - Мне кажется, что дон Себастьяно был не отцом князя Коррадо, а дедом.
     - Действительно. Однако он не желает, чтобы имя князя Уголино снова выплыло на свет. Угодно вам, госпожа, сказать мне имя вашего отца?
     Словно челюсти капкана сомкнулись на Марианне.
     Донна Лавиния знала, что она делает, и всеми силами старалась привязать мать ребенка к семье, которую та собиралась покинуть. И никогда изнуренная Марианна не чувствовала себя такой слабой, такой усталой. Почему ее терзают из-за этого ребенка? Почему, в конце концов, не оставят в покое? Ей вдруг показалось, что она видит великолепный, гордый портрет, царивший в ее парижском салоне: маркиз д'Ассельна де Вилленев, чья родословная уходила в крестовые походы, не будет ли он оскорблен в своей воинственной потусторонности, где он, без сомнения, пребывает, если ребенок управляющего Дамиани получит его имя? Но в то же время, словно более могущественная, чем ее воля, сила вынудила ее к тому, что она посчитала сдачей позиции, она услышала, что отвечает голосом, который не узнала и который принадлежал уже к области грез:
     - Его звали Пьер... Пьер-Арман...
     Все ее подсознание восстало против того, что она посчитала малодушием, и она хотела бы еще бороться, но безмерная усталость оказалась более сильной. Ее веки налились свинцом, а рассудок блуждал в тумане. Она уже спала глубоким сном, хотя Ревекка еще доканчивала свои дела.
     Какое-то время донна Лавиния со слезами на глазах смотрела на неподвижную фигурку, такую тонкую и хрупкую теперь, что она казалась затерянной в этой необъятной кровати. Как могло случиться, что в этом юном истощенном создании осталось еще столько сопротивляемости и воли? После такого тяжкого испытания она сохранила еще достаточно присутствия духа, чтобы оттолкнуть ребенка, отказаться позволить пробудить могущественный материнский инстинкт.
     С болью смотрела старая дама на исхудавшее лицо с ввалившимися закрытыми глазами, утонувшее в кружевном чепчике, из-под которого выбилась непокорная черная прядь.
     - Если бы только она согласилась посмотреть на тебя, мой маленький князь, хоть один раз. Она не смогла бы тогда больше оттолкнуть тебя. Но пойдем! Пусть он увидит, ОН... Он будет любить тебя всей нерастраченной любовью. Он будет любить тебя.., за двоих.
     Оставив Ревекку устроить поудобнее молодую мать и с помощью служанки привести в порядок комнату, она закутала дитя в белое шерстяное одеяло и на цыпочках вышла.
     Но в соседней комнате она едва не столкнулась с влетевшим как ураган Жоливалем, за которым следовал Язон.
     - Ребенок! - воскликнул виконт. - Он здесь?
     Нам только что сообщили о его рождении! О Господи...
     Это вы его несете?
     Добряк Жоливаль был вне себя от возбуждения. Радость, никогда ранее не испытываемая им радость, слишком быстро заняла место отчаяния предшествующих часов.
     Ему хотелось смеяться, петь, плясать, бегать, сотворить сотню безумств. Привязанность к Марианне заставила его забыть, как это было и с самим князем, обстоятельства зачатия младенц