: "Убей!
   Заколи! Отрави!" - когда сам находишься  в  безопасном  укрытии!  Она
рисковала попасть под пытку, на эшафот, а вам было все равно. И  к  тому
же вы осмелились подвергнуть ее самому омерзительному шантажу...
   - Не вините меня так, госпожа Леонарда. Мысль о том,  что  она  могла
стать его подругой, сводила меня с ума. Она ведь  поклялась  помочь  мне
погубить его!
   - И вы возложили все надежды на слабую женщину, вы дошли до того, что
превратили человека,  которого  она  любила,  в  предмет  отвратительной
сделки! Неужели вы подумали, что я вам это позволю? Я никогда не  любила
вас, Деметриос, сейчас я вас ненавижу.
   - Я не могу осуждать вас за это. Эстебан тоже отвернулся от меня;  он
помог Филиппу де Селонже бежать и добился  для  него  протекции  герцога
Рене. Теперь все кончено. Попросите за меня прощения у Фьоры  и  скажите
ей, что все-таки я любил ее, что бы она про меня ни думала.
   - Куда вы отправитесь?
   - Не знаю. К тому, кто имеет во  мне  нужду.  Может  быть,  к  королю
Людовику...
   - Это неважно. Важно то, чтобы это было как можно дальше. Может быть,
она вас простит. А я - не могу...
   - Я понимаю...
   С трудом Деметриос сел в седло. Его плечи  сгорбились,  и  ему  сразу
можно было дать на десять лет больше.
   Он повернулся к Леонарде, которая стояла на берегу замерзшего пруда и
смотрела на него, похожая на беспощадное изображение справедливости.
   - Прощайте, госпожа Леонарда!
   - Прощайте, Деметриос! Я могу пожелать только мира вашей душе, а  для
этого надо, чтобы вы пошли другой дорогой!

***

   В тот же вечер герцог Рене въехал на своей белой кобыле Даме в  Нанси
и сразу же направился в собор Святого Георгия на благодарственную мессу.
Город был более чем наполовину разрушен, а герцогский дворец остался без
крыши: она сгорела.  Перед  монастырем  Грешниц  соорудили  пирамиду  из
костей съеденных за время осады лошадей, собак  и  кошек,  но  благодаря
захваченному в бургундском лагере продовольствию угроза голода исчезала.
Скоро от нее останется лишь дурное воспоминание.
   Было много пленных: Антуан Бургундский и другой  сводный  брат  Карла
Смелого - Бодуэн, граф де Шиме, Оливье де Ла Марш, Филипп  де  Фонтенуа,
Филипп де Селонже и почти весь цвет  бургундской  кавалерии.  Их  должны
были отпустить за выкуп, но  благодаря  снисходительности  герцога  Рене
Фьора в тот же вечер обрела супруга и свою комнату, которую она занимала
в прошлом году в доме Жоржа и Николь Маркез.
   Но герцог Рене был недоволен: герцога  Бургундского  нигде  не  могли
найти, и это портило торжество победителя. Если Карлу удалось  бежать  в
Люксембург или  куда-нибудь  в  другое  место,  Рене  не  мог  с  полной
уверенностью носить на голове лотарингскую корону.
   На другой день, когда все жители  Нанси,  как  один,  грабили  лагерь
бургундцев, на колени перед Рене упал мальчик: это был Баттиста Колонна:
   - Монсеньор, мне кажется, что я знаю, где герцог...
   Я могу помочь его найти...
   Он привел всех к пруду Сен-Жан, где среди сотен  совершенно  раздетых
трупов лежал наполовину раздетый, вмерзший в  лед  и  с  большим  трудом
узнаваемый человек. Череп был раскроен до самой челюсти, на  самом  теле
было около сотни ран, и оно было почти раздавлено копытами лошадей, одна
щека съедена волками Эили собаками. Рядом с ним лежал Жан  де  Рюбампре,
бывший правитель Лотарингии. Оба тела были благоговейно обернуты кусками
белого материала и перенесены в Нанси. В доме Жоржа Маркеза его  обмыли,
одели в платье с золотой вышивкой, на голову  надели  красный  бархатный
берет, а затем положили  со  скрещенными  руками  на  парадную  кровать,
покрытую черной бархатной накидкой, а по углам кровати поставили  четыре
горящие свечи. В  комнате  поставили  также  алтарь,  и  всем  разрешили
проститься с тем, кто был последним великим герцогом всего запада.
   Герцог Рене тоже пришел отдать последнюю дань  уважения  поверженному
противнику. Он посмотрел на останки, затем взял усопшего за правую  руку
и вздохнул:
   - Не моя была воля, мой кузен, что наш общий с вами несчастный жребий
привел вас сюда...
   Затем он низко поклонился и вышел, чтобы помогать своему  измученному
народу начать снова жить. На другой день Карл  Смелый  был  похоронен  в
соборе Святого Георгия, затянутом  черной  тканью,  в  присутствии  всех
жителей города, держащих в руках зажженные свечи. Так все закончилось...
   Супруги Селонже уединились в комнате Фьоры.
   Тесно прижавшись друг к другу,  они  вкушали  блаженное  опустошение,
когда тело  словно  выброшено  волной  наслаждения  на  берег,  покрытый
смятыми простынями, но сон к ним не шел. Спать не хотел ни он,  ни  она,
потому что им казалось, что наверстать потерянное время  не  удастся.  И
еще им казалось, что через соединенные в пожатии руки кровь переливается
от одного к другому.
   Приподнявшись  на  локте,  Филипп   кончиком   пальца   обвел   черты
прекрасного лица,  поцеловал  розовые  соски  и  погладил  гладкую  кожу
живота.
   - Я надеюсь, что скоро у нас будет сын,  -  прошептал  он  ласково  в
самое ухо Фьоры. - Самое время подумать о том, чтобы создать семью.
   Она потянулась, зевнула, а затем поцеловала супруга в губы.
   - Ты так торопишься? - спросила она, переводя дыхание. - Разве мы  не
можем просто любить друг друга? Ведь у нас впереди вся жизнь?
   - Конечно, но когда я привезу тебя в Селонже, я хочу быть уверен, что
в твоем прекрасном теле зародилась новая жизнь! Какой влюбленный мужчина
не желал бы слиться с любимой женщиной и дать жизнь ребенку?  И  еще  ни
одну женщину не любили так, как я люблю тебя! Моя любимая,  нежная,  моя
прекрасная, когда я буду далеко от тебя, мне будет так радостно...
   Последние слова затерялись в  страстном  поцелуе,  с  которым  Филипп
припал к шее Фьоры, в то время как рукой он осторожно раздвигал ее ноги.
Однако в голове молодой женщины прозвучало что-то,  напоминающее  сигнал
тревоги, и, выскользнув из тесного объятия, она немного  отодвинулась  и
села на край кровати, молча глядя на лежащее перед нею тело с отметинами
новых ран.
   - Когда ты будешь далеко от меня? Что ты этим хочешь сказать? Ты  уже
собираешься оставить меня, когда мы только что нашли друг друга?
   - Иначе нельзя, сердце мое, - вздохнул  Филипп.  -  Герцог  умер,  но
Бургундия существует. У нее есть и имя: принцесса Мария,  которую  город
Ганд держит пленницей вместе с герцогиней Маргаритой. Товарищи по оружию
ее  отца  должны  отдать  в  ее  распоряжение  себя  и   свое   воинское
искусство...
   - Принцесса Мария? Но что ей грозит? Разве  она  -  не  невеста  сына
императора Фридриха? Я думаю, что он достаточно  силен,  чтобы  соблюсти
интересы своей будущей жены!
   - После всего, что случилось, я не думаю, что Фридрих смотрит на этот
союз благосклонно. Бургундия обескровлена, а дочери французского  короля
очень богаты. Не сердись, Фьора, и иди сюда!  Мне  надо  выполнять  свой
долг, и моя жена должна это понимать!
   Он пытался привлечь ее к себе, но она  оттолкнула  протянутые  к  ней
руки и спрыгнула на пол.
   - Нет, Филипп! Не рассчитывай на мое понимание!
   Все это время, пока мы были так далеко друг от друга, я слишком много
выстрадала, чтобы согласиться на новое расставание... Похоже, что  ты  -
человек, созданный для недолгой любви!  Когда  ты  на  мне  женился,  то
провел со мной всего одну ночь, а теперь прошло три  ночи,  и  ты  снова
собираешься уезжать! Что мне до твоей  принцессы?  У  нее  есть  дворец,
охрана, огромное состояние и жених из императорского дома, помимо  всего
прочего! А мне из-за этого придется похоронить себя в  глуши  и  жить  в
компании золовки, которая, конечно, станет меня ненавидеть, а ты  в  это
время будешь колесить по всей Фландрии  и  изображать  из  себя  рыцаря,
пришедшего на помощь вдове и сироте? Так вот, не рассчитывай на это!
   - Фьора! Ты не понимаешь!  Моя  любовь  к  тебе  останется  такой  же
глубокой и верной. Ты ведь знаешь, что для меня  существуешь  только  ты
одна...
   - После принцессы Марии?
   - Конечно, нет, но в память о ее отце мы должны  сделать  все,  чтобы
избавить ее от подстерегающих опасностей! Я уеду  не  завтра.  Но  через
несколько дней мы отправимся в  Селонже,  и  ты  останешься  там  полной
хозяйкой! И возможно, что я буду отсутствовать недолго.
   Я вернусь...
   - К рождению ребенка? Нет, я не согласна! Увези меня с собой!
   - Это невозможно! Разве тебе не надоела война?
   - Она мне больше чем надоела, потому что  я  узнала,  что  после  нее
остается гораздо больше вдов, чем героев! Итак, или ты  остаешься  здесь
со мной, или я уезжаю! - пригрозила Фьора.
   Филипп подошел к жене и попытался ее обнять, но Фьора отстранилась.
   - Глупенькая, куда ты пойдешь?
   - К себе! Агноло  Нарди,  который  управляет  французским  отделением
банка Бельтрами, собирался купить для меня дом. Даже еще  лучше,  король
Людовик подарил мне замок рядом  с  Плесси-ле-Туром.  Туда  я  и  поеду,
Филипп, туда ты и приедешь за мной, когда окончательно  решишь  остаться
моим мужем, а не каким-то неуловимым ветерком...
   - Фьора! Я не могу принять твои условия! Я - бургундец, и мне  нечего
делать во Франции! Я никогда туда не поеду!
   - Даже из-за меня?
   - Да.
   - Тогда прощай, потому  что  это  было  единственным  доказательством
твоей любви ко мне, которого я ждала!
   У него побелели даже губы, но в глазах стоял гнев:
   - Ты не имеешь права  это  делать!  Ты  -  моя  жена  и  должна  быть
послушна!
   Фьора довольно долго смотрела на него, борясь  с  желанием  закончить
этот спор, забыться в его  объятиях  и  продолжить  прерванную  любовную
игру, но он, к несчастью, произнес  то  слово,  которое  не  должен  был
произносить: быть послушной!
   - Мой отец, у которого на меня были все права, никогда не требовал от
меня послушания. Если от твоей жены  требуется  только  это,  нам  лучше
расстаться. Брак можно аннулировать, не знаю, как, но я дойду до  самого
Рима и разорву этот союз, если только ты не приедешь за мной!
   Сорвав с постели одеяло, Фьора завернулась  в  него,  чтобы  прикрыть
свою наготу, и бросилась вон из комнаты, стараясь изо всех сил  подавить
подступающие к горлу рыдания.      




Жюльетта БЕНЦОНИ
Литературный ПОРТАЛ

КОНСТАНЦИЯ
КНИГА ПЯТАЯ

Бенцони ЖЮЛЬЕТТА






Литературный ПОРТАЛ 


http://www.LitPortal.Ru


ПРОЛОГ

     О-ля-ля!
     Неужели это Париж? Неужели это тот самый Париж, который я видел три года назад и который показался мне самым красивым, самым блистательным, первым городом мира. Почему на улицах так много грязи? Почему стены домов покрыты серыми пятнами сырости? Почему зловония от протекающих по тротуарам помоев, которые можно было заметить и раньше, стало первым, что запоминается человеку, въезжающему в эту столицу мира? Этот всепоглощающий отвратительный запах заглатывает тебя словно зеленая болотная жижа. Даже вид этих по-прежнему шумных и многолюдных улиц менее отвратителен, чем эта вонь. Колеса дилижанса хлюпают в многодневной грязи, и ничто не спасает от запаха Парижа мирного путешественника - невысокого роста американца с прямыми, торчащими в разные стороны, словно солома, волосами и не правильной формы утиным носом. Его проницательные темные глаза, кажется, запоминают все на своем пути. А запоминать есть что. "Неужели именно такова особенность каждой свободолюбивой нации? Неужели именно так пахнет демократия и равенство?"
     Да, на стенах домов не только пятна сырости. Это и следы помоев, выплеснутых прямо из соседних окон на противоположную сторону улицы. Хотя улиц в Париже превеликое множество, все они безобразно узки. Кареты и дилижансы могут развернуться только на больших площадях и в предместьях, где домам и так тесно. Да, в величайшем городе мира не плохо было бы сделать улицы чуть пошире. Хотя бы настолько, чтобы прохожий всегда мог знать (пусть даже только для собственного удовлетворения), по какой стороне улицы он идет. Фонарей здесь раньше не зажигали только в летние месяцы.
     Теперь, наверняка, нет надежды на это и зимой. К тому же, никто не уступает дорогу. А с другой стороны, если стены домов загажены, то как же поступить иначе? От этого не может спасти даже школа учтивости. Да, город изменился. Знаменитый фонтан на площади Пале-Рояль не бьет уже, наверное, многие месяцы. За его невысокими каменными стенками можно найти только рваные лохмотья и прохудившиеся истоптанные башмаки, но уж никак не воду.
     Несмотря на надвигающийся вечер, толпы народа бродят по бесчисленным улицам Монмартра и Сен-Дени, Сен-Мартена и Берери, Тампля и Сен-Антуана, Мобера и Люксембурга, Сен-Жермена и Сен-Бенуа. Возможно, это происходило из-за того, что большинство лавок столицы было закрыто. Торговля шла до поздней ночи на улицах и площадях при свете свечей. Париж превратился в одно большое торжище. И это при том, что тут и там появлялись солдаты, которые, водрузив кокарды на свои головные уборы, именем революции конфисковывали товары у тех, кто не успел еще совершенно обеднеть. Возмущаться при этом было бесполезно, поскольку предводитель каждого такого отряда непременно имел при себе бумагу, подписанную каким-нибудь из депутатов конвента. Из подобного документа следовало, что в случае сопротивления незадачливый собственник не мог рассчитывать даже на гильотину.
     Такой привилегии удостаивались только дворяне и лица, занимавшие высокое положение при пока еще здравствующем короле. Солдаты могли просто-напросто воспользоваться предоставленным им правом вершить революционный суд на месте.
     Путешественник-американец время от времени приоткрывал дверцу почтовой кареты, на козлах которой сидел высокий краснолицый парень в буро-желтом кафтане с красными атласными обшлагами, просил своего возницу остановиться и, торопливо раскрыв дорожный блокнот в обложке из телячьей кожи, карандашом записывал слова песен, исполнявшихся уличными певцами и куплетистами.
     Мистер Пенн бывал в Париже несколько лет назад и уже был знаком с этим народным площадным искусством. Но тогда на улицах исполняли только антироялистские песенки, а сейчас можно было услышать куплеты, посвященные и республике, и лидерам конвента, и Людовику XVI, и Марии-Антуанетте, и "зубастым" щеголям в цветастых галстуках, и бледным епископам, и гильотине, и даже австрийскому императору. Казалось, пели все и обо всем. Это было время какого-то неслыханного грязного и зловонного веселья. Это было время ненависти и надежды, любви и отречения, героизма и предательства, совести и растления, золота и крови. Самопожертвование соседствовало с низостью, трусость с героизмом, мужество и достоинство - с бесчестием и падением. Графини становились революционными актрисами, монахини шли в дома терпимости, маркиз и баронесс можно было встретить в революционных трибуналах.
     И обо всем этом можно было услышать в песнях, которые распевали как те, кому бог даровал голос и поэтический дар, так и те, кто никогда не был знаком с нотами и рифмой.
     Мистер Пенн был известным американским публицистом. В свое время, охваченный идеей свободы и равноправия, он прибыл во Францию, бредившую революцией. Здесь он знакомился с трудами Руссо и Вольтера, Бабефа и Сент-Этьена. Затем, переполнившись либеральными идеями, он вернулся в Америку, где участвовал в общественной жизни, и теперь снова приехал во Францию. Его привел сюда не только интерес к событиям последнего времени в той стране, которая служила для Америки идеалом свободы, но и свои, чисто практические интересы. В свое время здесь, в Париже, он познакомился с одним из самых выдающихся, по его мнению, писателей Франции той поры Николя Ретиф де ля Бритоном. Это был человек, которого смело можно было назвать самым талантливым из живо писателей парижской грязи. Происходил он из когда-то известного, но затем обедневшего дворянского рода. Был знаком, несомненно, со всеми злачными местами Парижа (впрочем, как и многих других городов Франции), знал всех завсегдатаев трактиров и проституток (по крайней мере, в обозримых окрестностях улицы Дофине, где он жил). При всем при этом он был действительно талантливым писателем, которому особенно удавались картины народного быта и нравов парижской черни. Ретиф де ля Бритон обладал также и публицистическим даром - многие из его листовок, обличавшие богатых и взывавшие к гражданской совести бедных.
     Когда-то Ретиф де ля Бритон женился на дочери трактирщицы из маленького городка на западе Франции и прожил с ней больше двадцати лет. За это время она успела родить ему троих детей, двое из которых по несчастью умерли еще в младенчестве. Теперь пятидесятипятилетний писатель (а с недавних пор и издатель) жил вместе со своей единственной взрослой дочерью в доме, который одновременно служил ему складом для книг и листовок.
     Революция дала возможность Ретифу де ля Бритону открыто напечатать многое из того, что раньше парижане знали из уст друг друга. Не секрет, что большей частью это были скабрезные истории, которые презирала знать и которыми восхищался народ. Во множестве фельетонов, которые писал Ретиф де ля Бритон, высмеивались приближенные и фавориты короля Людовика XVI, королева Мария-Антуанетта и ее фрейлины. Это была очень удобная мишень для сатиры в особенности потому, что сама королева Мария-Антуанетта представляла собой весьма удобную мишень. Она была австриячкой, то есть принадлежала к тому народу, который всегда был презираем во Франции и осмеивать который считалось делом чести каждого, пусть даже самого захудалого, француза.
     Не менее просто было издеваться и над королем Людовиком. Герцог Берийский, который впоследствии стал королем Людовиком XVI, с детских лет страдал гипертонией и несварением желудка, по причине редкой прожорливости и вызванной этим тучности. В связи с этим он часто болел и однажды был даже на грани смерти. В последние годы его правления мало кто во Франции вспоминал, что по натуре король добр и незлопамятен. Внешность короля была на удивление банальной и заурядной - не слишком высокий лоб, глаза, окаймленные низко опущенными веками, не обладали ни особой проницательностью, ни остротой, которые в воображении любого француза были связаны с королевским взглядом. Неопределенный цвет глаз говорил, скорее, об отсутствии воли и решительности. Столь же невыразительные низко опущенные брови с трудом повиновались движениям лобных мускулов. Из-за этого у его величества Людовика XVI не было во внешности ничего устрашающего. Нос у него был широкий и утолщенный на конце, больше делавший его похожим на обыкновенного кота. Губы, пухлые и розовые, лишь подчеркивали это сходство. Рыжеватые, как у всех капетов, волосы обрамляли голову с большими ушами, что придавало его лицу какое-то особенно добродушное выражение. Об этом же говорили изгибы полных губ. Нет, Людовика XVI ни в коем случае нельзя было назвать обладателем беспородной внешности. Наблюдатель с непредвзятым взглядом вполне мог бы найти его привлекательным для женщин, хотя этой привлекательности было далеко до мужественной красоты его далеких предков из рода Капетингов. На его лице не было жестоких морщин, говоривших о напряженной работе ума и совести. Впрочем, до некоторых пор это никого не занимало. Людовик Капет вступил на престол семнадцать лет назад. К тому времени он уже несколько лет был женат на Марии-Антуанетте, дочери австрийской императрицы Марии-Терезии. Австрия тогда выступала союзницей Франции, и брак этот был заключен в целях укрепления связей между австрийским императорским домом и правящей королевской династией Франции.
     Графиня Констанция де Бодуэн искренне жалела о том, что не присутствовала на народном празднике с фейерверком по случаю бракосочетания австрийской эрцгерцогини Марии-Антуанетты и дофина герцога Бе-рийского. Праздник этот проходил на Гревской площади в Париже. Правда, Констанции не стало особо сожалеть об этом, поскольку праздник закончился трагически: в давке погибло несколько сот человек. Еще тогда все парижские гадалки