опускайся до ненужных извинений и перестань обманывать себя. Ты ведь желала его, как и он желал тебя.., так зачем было противиться?
     Пусть частица твоей души останется здесь. Значит, придет время, когда тебе захочется вернуться за ней.
     Деметриос был прав. К полудню вернулся Эстебан и привез новости. Сеньория единодушно решила не подчиняться приказам папы. Что же касается тосканского духовенства во главе с прелатами, то оно лишний раз подтвердило свою решимость ни в коем случае не выполнять запрет папы и потребовало немедленного созыва Верховного церковного собора. Для охраны Лоренцо была созвана многочисленная гвардия, во главе которой выступал его личный телохранитель Саваджилио. Что же до военных действий, то весь город был к ним готов, не жалея золота, которое потекло в его казну для создания сильной армии.
     - Ну вот, - вздохнула Фьора, - а я в трудную для Флоренции минуту должна уехать.
     - Ты будешь молиться за нас, - сказала Кьяра, которая пришла вместе с Коломбой попрощаться с Фьорой.
     - Ты сказала, молиться? - спросила Фьора. - Но я разучилась это делать после смерти отца.
     - Ничего, Леонарда снова научит тебя. Ах, как мне будет не хватать тебя! Иногда мне кажется, что мы с тобой вернулись в годы нашего детства, - Кьяра с трудом сдерживала слезы.
     - Зачем оглядываться назад? Мы с тобой молоды, и у нас еще все впереди. Ты ведь навестишь меня как-нибудь во Франции. Увидишь, это прекрасная страна, не такая, как наша, но, мне кажется, она понравится тебе. И потом я уверена, что там ты будешь иметь огромный успех.
     - Я не против. Но вначале мне надо убедить дядюшку Людовико в том, что французские бабочки представляют для науки не меньший интерес, чем флорентийские.
     Держась за руки, подруги прогуливались по длинной аллее, усаженной кипарисами, ведущей на виллу и скрывающей их от посторонних взоров. Сзади шла Коломба, приложив к лицу носовой платок и не прекращая всхлипывать. Слуга вел под уздцы мулов Кьяры и Коломбы. Подругам так много хотелось сказать Друг Другу на прощание, но грусть переполняла их и мешала говорить.
     И вот наступил момент расставания. Кьяра со слезами на глазах бросилась на шею Фьоре. Затем, оседлав мула, она полетела вскачь. Коломба, крича ей вслед, едва поспевала за ней. Фьора осталась совсем одна на аллее.
     Итак, обрывались последние нити, связывающие ее с любимой Флоренцией. Она не знала, сможет ли когда-нибудь их снова связать. Лоренцо при прощании запретил ей появляться в городе, опасаясь за ее безопасность, так что Фьоре нельзя было даже посетить могилу отца, но Кьяра обещала ей приходить туда молиться от ее имени каждую неделю.
     Утро расставания было особенно тяжелым для Фьоры и тех, кто оставался в доме. Отъезд был назначен на 14 июля, праздник святого Бонавентуры, сподвижника Франсуа Ассизского.
     По этому случаю в маленьком монастыре во Фьезоле была служба, в том самом монастыре, где однажды зимней ночью Филипп де Селонже и Фьора были объявлены мужем и женой.
     Прежде чем отправиться на встречу с мужем, она захотела послушать службу именно в этом монастыре, где дала свою первую клятву верности и которую нарушила, потому что считала, что ее мужа нет в живых.
     А на заре, еще до восхода солнца, Фьора пошла в часовню преклонить колени и просить прощения за свои грехи, хотя в глубине души она чувствовала, что это была только поза, а не искреннее раскаяние. Однако слова священника, отпускающего грехи, взволновали ее. Теперь молодая флорентийка, любовница Лоренцо, уступала место графине де Селонже. Твердым шагом она покинула часовню и пошла навстречу Дугласу Мортимеру, который уже ждал ее на вилле с тремя гвардейцами и телохранителями.
     Она сердечно попрощалась с каждым из домочадцев. Эстебану Фьора сказала:
     - Я вам их доверяю, Эстебан, потому что вы самый сильный. Следите за ними, но не забывайте и о себе, потому что вы мне очень дороги.
     - У нас было мало времени получше узнать друг друга, брат мой, - обратилась она к Карло, - но и этого мне было достаточно, чтобы глубоко привязаться к вам. Я твердо верю, что мы еще встретимся с вами.
     И, наконец, Фьора подошла к Деметриосу:
     - Ты был мне вместо отца и останешься им навсегда. Мне особенно тяжело расставаться с тобой. Скажи мне, умоляю тебя, что это только "до свидания" и что через некоторое время мы будем снова вместе.
     Едва сдерживая слезы, он крепко обнял ее:
     - Мои глаза потеряли зоркость, и Книга судеб все реже и реже открывает мне свои таинственные страницы, но в одном я уверен: эта разлука не будет долгой. А теперь уезжай скорей.
     Греческий философ никогда не должен терять самообладания, ни при каких обстоятельствах, иначе он - не философ...
     И, развернувшись, он поспешил к старой башне, служившей ему обсерваторией, и заперся в ней.
     Мортимер помог Фьоре поставить ногу в стремя и подсадил в седло. Такую же услугу он оказал и ее служанке Хатун, только обошелся с ней более вольно: просто поднял ее и легко посадил в седло, сопровождая свои действия широкой улыбкой, это заставило покраснеть молодую татарку, но рассмешило Фьору. Бесстрашный сержант, безусловно, заинтересовался этим нежным и хрупким созданием, прибывшим как бы с другой планеты. Он проверил подпругу, снова улыбнулся и только потом пошел седлать свою собственную лошадь. Ему было невдомек, что Фьора, наблюдая за этой сценой, прятала улыбку под густой вуалью.
     Покинув Фьезоле, группа всадников спустилась спокойно в долину Мюгонь и выехала на дорогу, ведущую на Пизу и Ливорно. Погода стояла хорошая, а легкий ветерок, дующий с моря, не предвещал жары и духоты. Глядя прямо перед собой, Фьора ехала рядом с Мортимером. Чтобы не расстраиваться, она дала себе слово ни разу не оглянуться назад, как бы ей этого ни хотелось.
     Когда наездники уже приближались к деревушке Барко, Фьора вздрогнула; колокола Флоренции все разом, как по команде, стали звонить. Этот звон Флоренции, той самой, которую папа хотел поставить на колени, мирно разливался в утреннем голубом небе. Хатун поравнялась с Фьорой и сказала:
     - Это он говорит тебе "прощай".
     - Может быть. Но тут еще и другое. Это не только прощание, это надежда, которую воспевают все колокола города. Сама Флоренция говорит нам, что будущее ей не страшно, что ничто не заставит склониться ее. Ну а теперь можно спокойно ехать дальше.
     Взволнованная Фьора не заметила, как именно в этот момент за стволами оливковых деревьев прятался человек, наблюдавший за ними. Это был Лука Торнабуони.
     Спустя два дня, когда в рыболовецком порту Ливорно на каравелле, которая собиралась отправиться в Марсель, поднимали паруса, Филипп де Коммин, прибывший в Рим, шагал по мраморным плитам зала Перроке, громко стуча каблуками. В глубине, притаившись, словно животное в засаде, сидел Сикст IV и смотрел на него, как удав, прищурив глаза. Рядом с французским послом, одетый в ярко-красную мантию, неслышно шагал кардинал-камергер Гильом Детутвилль. А перед ними шлепал Церемониймейстер, как никогда похожий на испуганную мышь.
     После торжественного протокольного представления папа, продолжавший хранить молчание с того самого момента, когда вошел посланник Людовика XI, что не предвещало ничего хорошего, посмотрел на спокойное лицо фламандца, голубые глаза которого внимательно изучали его.
     Наконец, как бы из глубины своего тройного подбородка папа проворчал:
     - Чего желает от нас король Франции?
     Коммин вытащил из обшлага своего рукава письмо, скрепленное королевской печатью, приблизился на два шага и, преклонив колено, подал его римскому суверену. Но, видимо, Коммина не сочли достойным того, чтобы он лично смог передать послание, ибо Детутвилль взял его и протянул Сиксту IV.
     - Откройте, брат наш, и прочтите! - повелел тот.
     Развернув манускрипт, кардинал стал таким же красным, как и его сутана. Латинский язык короля Людовика был весьма красноречив, и это послание оправдывало все страхи кардинала. "А не сложит ли, действительно, посол здесь свою голову?" - подумал Детутвилль, прежде чем начал читать королевское послание.
     "Пусть небо вразумит ваше святейшество, - писал король, - и вы не причините никому зла с тем, чтобы не навредить своей церкви. Я знаю, вашему святейшеству известно, что скандалы, предсказанные в Апокалипсисе, разразились сегодня в церкви и что их авторы не выживут, но узнают самый страшный конец в этом и другом мире. Пусть небо сделает так, чтобы вы были неповинны в столь гнусном деянии".
     Прелат чуть было не задохнулся от этих последних слов. Но произнесены они были все же внятно. Разъяренный Сикст вскочил со своего трона и разразился громкими проклятиями - Нечестивец! Король еще узнает всю силу моего гнева! Так осмелиться оскорбить нас! Мы отлучим его от церкви...
     Тогда вмешался Коммин:
     - Мой король не сделал ничего такого, чтобы навлечь такой гнев вашего святейшества! В то время как турецкие корабли медленно направляются к берегам Адриатики, ваше святейшество вместо того, чтобы объединить Италию под своей августейшей рукой и выставлять против неверного сильную армию, думает только о разрушении Флоренции.
     - Потому что Флоренция заслуживает этого, - воскликнул папа. - Осмелиться так грубо и высокомерно обращаться с архиепископом Пизы, взять в заложники нашего кардинала, легата Перузы...
     - Монсеньор де Медичи не взял в заложники кардинала Риарио, а как раз наоборот - он дал ему пристанище в своем дворце, чтобы того не постигла судьба Сальвиати. Флоренция - набожный город и достойно блюдет веру. Но она не может простить того, что в разгар пасхальной мессы, в святой момент поднятия просфоры, убивают ее горожан. Королю Франции совсем не по душе инцидент в церкви Санта-Мария-дель-Фьоре. И он не один во Франции, кому это не понравилось.
     - А что нам до него! - пренебрежительно отмахнулся Сикст.
     - Правда? Тогда пусть ваше святейшество сначала поразмыслит. Если ваше святейшество будет упорствовать в своем желании разрушить Флоренцию или же силой передать ее своему племяннику, графу Джироламо Риарио, то Флоренция обратится за помощью к Франции. Пусть ваше святейшество изволит вспомнить, что у Франции есть три владения, которые она пока передала Неаполитанскому королевству, некогда захваченному Альфонсом Арагонским. Если король пожелает вспомнить об этом маленьком государстве и пожелает вновь завоевать его, Рим может оказаться в неприятном положении. И затем, ваше святейшество, призываю вас изучить состояние.., ваших финансов.
     - Наших финансов? Что это означает?
     - А то, что мой король должен был уже издать указ, запрещающий людям церкви посещать Рим или же направлять туда деньги, пусть за это ему и придется заплатить крупный штраф.
     - Что вы говорите?
     - А что я могу сказать другого? Турецкая опасность реальна, она требует срочного принятия мер, и прежде чем предать меня анафеме, стоило бы рассмотреть ее очень трезво.
     - Так же, как и опасность, исходящую от короля Франции? - цепкий взгляд Сикста IV впился в лицо де Коммина.
     - Безусловно, потому что Людовик прежде всего король, а потом уже человек, отец или же кто-нибудь другой, и слава господня ему дороже своей собственной.
     Полагая, что ему нечего больше добавить, посол снова преклонил колено и, как требовал этого этикет, запрещающий поворачиваться спиной к папе, стал отступать спиной к двери. Вместо того чтобы проводить его, кардинал Детутвилль занял место у трона, где только что стоял Филипп, словно не замечая сильного гнева, овладевшего папой.
     - У вас есть еще что-нибудь добавить? - спросил Сикст IV.
     - Действительно. И я прошу извинить меня, ведь ваше преосвященство слишком справедливо и слишком заботится о добре христиан. Поэтому я отниму у него время, проинформировав его о факте, возможно, и не очень значительном, но к которому я все же хотел бы привлечь его внимание.
     - Какому?
     - Речь идет о донне Фьоре Бельтрами, которую ваше святейшество соединило три месяца назад по всем церковным правилам с молодым Карло дель Пацци.
     Лицо Сикста побагровело.
     - Мы не любим говорить на эту тему, и вам, нашему брату во Христе, это известно. Эта женщина отплатила нам самой черной неблагодарностью за ту доброту, которой мы осыпали ее.
     В чем она еще провинилась?
     - Ни в чем, святой отец, абсолютно ни в чем, - ответил Детутвилль, - но было бы разумным довести до сведения государственной канцелярии, что ей следует аннулировать это замужество и даже совсем вычеркнуть его из регистров.
     - Вычеркнуть? - Казалось, папу сейчас хватит удар. - Это почему? Брак, который мы лично освятили в нашей личной капелле и в вашем присутствии, кардинал? Если бы что-то помешало этому союзу, что бы вы тогда сказали мне?
     - Я был в полном неведении, святой отец, и ваше святейшество само бы отказалось даже от мысли освятить подобный союз, если...
     - Если что? Хватит ходить вокруг да около, заклинаю вас всеми святыми!
     - Если бы его святейшество знало, что эта молодая женщина не являлась вдовой, как мы считали.., и как она сама себя считала.
     - Что?!
     Коммин собрался нанести последний удар, наслаждаясь этим мгновением.
     - Это абсолютная правда, святой отец. Граф Филипп де Селонже, приговоренный к смертной казни, действительно поднялся на эшафот в Дижоне, но спустился с него целым и невредимым, потому что король помиловал его в самый последний момент.
     Наступило тяжелое молчание, нарушаемое только щебетанием птиц в золотом вольере соседнего зала. Папа глубоко вздохнул:
     - А она? Где она находится в настоящий момент?
     - Насколько мне известно, на пути во Францию, святой отец.
     И откланявшись в последний раз, Коммин покинул зал.

Часть II

ДОРОГИ, ВЕДУЩИЕ В НИКУДА

Глава 1

РАЗГОВОР ПОД ВИШНЕЙ

     Несколько недель спустя, на закате дня, Мортимер покинул Фьору и Хатун у старой дороги, обсаженной высокими, тенистыми дубами.
     - Ну вот вы почти и добрались, - весело сказал Мортимер. - Вам больше не нужен проводник, чтобы разыскать свой дом.
     - Вы могли бы заехать к нам освежиться, - предложила Фьора. - Ведь дорога была такая длинная, да и день стоял такой жаркий.
     - Благодарю, но я найду все необходимое в Плесси. С вашего разрешения я приду к вам поприветствовать госпожу Леонарду и посмотреть, насколько подрос ваш сын.
     Сердце Фьоры забилось сильнее при упоминании о любимой гувернантке и маленьком сыне.
     В ее памяти Филипп остался крошечным младенцем, которого было так приятно держать на руках. И вот ему будет уже скоро год, и она не видела, как он рос это время. Она не видела его первой улыбки, а когда он заболевал, это не она склонялась над его колыбелью и проводила с ним бессонные ночи. "Конечно, он посмотрит на меня как на чужую", - подумала Фьора со страхом, приближаясь к своему дому.
     Наконец они миновали монастырь, окруженный деревьями, и увидели красивый дом с прелестным садиком. Хатун даже захлопала в ладоши, очарованная открывшимся видом. Вокруг было много цветов, они поднимались до террасы, а потом снова спускались, образуя сказочный ковер. В глубине сада протекала Луара, блестя под жарким солнцем. Пахло скошенной травой и цветами.
     - Как здесь красиво! - воскликнула Хатун. - Но, кажется, в доме никого нет.
     Словно в ответ на ее слова, из глубины сада раздался свист.
     Кто-то приближался к ним, насвистывая старинное рондо.
     Потом из-за куста кирказона вышел молодой человек, неся на плече малыша, который смеялся и держал его за руку. Лошадь под Хатун заржала, и молодой человек посмотрел в их сторону.
     Он остановился как вкопанный, его глаза изумленно округлились.
     - Ну что же, Флоран, - сказала с улыбкой Фьора, - вы не узнаете меня?
     Когда первое удивление прошло, молодой человек закричал во все горло:
     - Донна Леонарда, Перонелла! Этьен! Быстро идите сюда!
     Наша госпожа вернулась!
     По-видимому, его никто не услышал. Тогда Флоран передал ребенка Фьоре и побежал к замку, громко крича:
     - Наша хозяйка вернулась! Наша хозяйка вернулась!
     Весь этот шум очень не понравился юному Филиппу, который начал протестовать. Он сморщил носик и готов был зареветь.
     - Боже мой! - огорчилась Фьора. - Да он боится меня!
     Она боялась прижать сына к себе, и хотя ей очень хотелось расцеловать его личико, его темные шелковистые кудряшки...
     - Да нет же, - сказала Хатун, - он вовсе не боится тебя.
     Просто этот ненормальный парень наделал столько шума. Подожди!
     Она стала строить Филиппу смешные рожицы, которые понравились малышу, и он раздумал плакать, а вскоре на его лице заиграла очаровательная улыбка.
     - Вот видишь? Немного терпения и нежности, и малыш скоро поймет, что ты его мать.
     Маленький Филипп с любопытством принялся рассматривать обеих женщин, улыбавшихся ему. Фьора положила его себе на руки и стала нежно убаюкивать:
     - Мой малыш! Мой маленький мальчик! Какой же ты красивый!
     Фьора вглядывалась в лицо Филиппа, ища в нем сходство с мужем, а малыш безмятежно улыбался ей.
     - О, Хатун, как я могла так долго жить без него? - воскликнула мать, смеясь и плача одновременно.
     Молодая татарка не успела ответить на этот вопрос, что, впрочем, и не требовалось: обитатели дома спешили к ним со всех ног Леонарда с трудом поспевала за остальными. Флоран и Марселина, кормилица малыша, тактично отстали от нее, и она первая упала в объятия Фьоры. Фьора передала ребенка Хатун, которая только того и ждала, ей так не терпелось увидеть "малыша Филиппа".
     Они долго обнимались, приветствуя друг друга и что-то радостно восклицая. Леонарда, со сбившимся набок чепцом, плакала от радости, прижимая к груди свою "голубку". Потом она поцеловала Хатун почти так же горячо, как и Фьору, что очень взволновало татарку, не привыкшую к таким изъявлениям радости со стороны суровой донны Леонарды.
     - Бог дал нам вновь встретиться, - сказала Леонарда. - Да святится имя его, и пусть этот дом, в котором ты будешь отныне жить, принесет тебе счастье! А оно к нам обязательно вернется, раз мы вместе!
     И она снова обняла свою любимицу. Этьен Ле Пюэлье и его жена Перонелла, которые служили в этом доме управляющим и кухаркой, тоже растрогались, увидев свою молодую госпожу, к которой они испытывали самые дружеские чувства. Что касается Флорана, бывшего ученика банкира Нарди в Париже, он служил теперь здесь садовником и был правой рукой Этьена.
     Скрестив руки, он смотрел на Фьору все теми же влюбленными глазами, не стесняясь слез.
     Только кормилица Марселина, еще не видевшая матери ребенка, которого она вскармливала своим молоком, была несколько сдержанна, сказав, что она рада возвращению "мадам графини", но при этом взяла маленького Филиппа из рук Хатун, бросив на нее недобрый взгляд. Видя, что ее бывшая рабыня надулась, Фьора поняла, что здесь ее могут ждать трудности. Чтобы разрядить обстановку, она воскликнула:
     - Дайте-ка я подержу Филиппа немного, Марселина Я ведь не видела сына столько месяцев!
     - Он же тяжелый, госпожа графиня, - сказала кормилица. - И потом, вы устали с дороги.
     - У меня достаточно сил, - ответила Фьора. - Я так давно мечтала прижать малыша к груди.
     И с гордостью держа сына на руках, она направилась к дому, в котором уже скрылась Перонелла, пообещавшая, что она приготовит потрясающий ужин. Леонарда и Хатун сопровождали Фьору, словно почетный эскорт, а Этьен и Флоран занялись уставшими лошадьми.
     Леонарда не отрывала глаз от Фьоры, словно боялась, что та исчезнет, как сон, в последних лучах заходящего солнца. Было видно, что ей не терпится задать ей множество вопросов. И она не смогла выдержать долго:
     - Откуда ты приехала, моя голубка?
     - Вероятно, я удивлю вас, Леонарда, но я еду из Флоренции, где встретила нашего друга Коммина. А сопровождал нас Дуглас Мортимер.
     - Из Флоренции? Но почему вы вернулись туда, ведь там вам грозит опасность?
     - Нет, многое изменилось с тех пор. Мне так много нужно расс