й. Там,  среди  этих
развалин, осталась частичка ее сердца, ибо она полюбила старую крепость,
видевшую детство ее матери и соединившую ее с Жаном.
   - Может быть, позже я вернусь туда, - говорила она своему другу. -  А
пока слишком рано.
   Жан не настаивал и не просил больше Гортензию  сопровождать  его,  но
после первой поездки стал часто туда наведываться, а молодая женщина  не
осмеливалась  помешать  ему  в  этом.  Она  знала,  с   какой   огромной
притягательной силой действовал замок на человека,  который  должен  был
носить его имя и которого все в округе звали просто  Волчьим  Жаном  или
Волчьим Пастырем...
   Подобное притяжение действовало еще кое на кого в Комбере.  Это  была
Годивелла, старая кормилица маркиза, беззаветно любившая  его,  несмотря
на все его злодеяния.  В  день,  когда  случилось  несчастье,  оказалось
крайне трудно увезти старуху из замка, где прошла вся ее жизнь. И смогли
они это сделать, лишь поручив ее заботам маленького Этьена, которого она
любила как родного. Любовь подпитывалась  еще  и  чувством  преданности,
которое верная служанка испытывала к наследнику рода Лозаргов.  Впрочем,
этого чувства старой женщине хватило ненадолго.
   Возможно, все сложилось бы  иначе,  занимайся  она  одна  ребенком  в
Комбере, но там  были  еще  и  Жанетта,  кормилица  Этьена,  и  Клеманс,
преданная служанка покойной Дофины де Комбер... Слишком много народу.  А
главное,  слишком  много  женщин  для  деспотичной  старухи,   привыкшей
безраздельно царить и у себя на кухне, где она стяжала славу,  гремевшую
по всей округе, и над мужским населением дома, признававшим  ее  власть,
правда, не в равной степени.
   Годивелла  вытерпела  два  месяца.  А  потом...  Потом   наутро   дня
поминовения усопших, пока Гортензия собирала последние  цветы  и  охапки
золотых и алых листьев, чтобы возложить  их  на  могилу  мадемуазель  де
Комбер, она увидела направляющуюся к ней Годивеллу, одетую по-дорожному:
в черном платье, шали  и  широком  плаще  с  капюшоном,  надетом  поверх
крахмального чепца из белого льна.
   Круглое лицо старой женщины, покрытое  сеткой  морщин,  делавшей  его
похожим  на  печеное  яблоко,  было  бледно.  Как  и  все  домашние,  за
исключением ребенка, она, видимо, мало спала,  так  как,  по  старинному
обычаю, всю ночь накануне Дня Всех  Святых  колокола  церкви  и  часовни
беспрестанно звонили по душам умерших. Но походка  ее  была  твердой,  о
том, что она приняла какое-то важное для нее решение, свидетельствовал и
крепко сжатый рот. По своему обычаю,  она  не  стала  ходить  вокруг  да
около.
   - Мадам Гортензия, - заявила она, - с вашего позволения, я ухожу.
   В изумлении молодая женщина выронила ножницы и быстро наклонилась  за
ними, что дало ей секунду на размышление.
   - Куда же вы направляетесь, Годивелла?
   - Вернусь в Лозарг. Не сердитесь на меня, мадам.
   Мне было очень хорошо у вас.., только  ведь  здесь  я  не  дома...  Я
чувствую себя не в своей тарелке. Право, я  думаю,  что  мне  нет  здесь
места...
   - Вам нет здесь места? Рядом со мной, а главное, рядом с Этьеном? Мне
казалось, что вы не желали ничего более, чем жить подле него?
   - Мне и самой так казалось, но, по правде сказать, я и не  нужна  ему
вовсе. Им всегда занималась Жанетта,  лучше,  чем  кто-либо.  Да  это  и
понятно, ведь она его кормилица...
   - А вам не пришло в голову, что мне будет тяжело расстаться с вами? Я
стольким вам обязана, Годивелла!
   Что стало бы со мной после трагической смерти моих родителей, когда я
приехала в Лозарг? Вы дороги мне, и я уверена, что Этьен вас любит.
   - Я буду иногда навещать вас. Мы ведь не насовсем расстаемся.  Лозарг
не так уж далеко отсюда. Потом, видите ли, мадам Гортензия, мне кажется,
что я нужна там. Я уже несколько дней об этом думаю, а сегодня,  в  день
поминовения усопших, еще больше, чем всегда.
   Годивелла  перевела  взор  на  синеющие  дали,  по  морщинистой  щеке
скатилась слеза.
   - Он там один-одинешенек под развалинами  замка.  Знаю,  он  причинил
много зла, но он был мне почти как сын. И как подумаю, что он там  лежит
и никто не прочтет над ним молитвы, не положит ни цветочка, не преклонит
колен над его прахом, мне становится так тяжело на сердце.
   - Боже сохрани, да я и не думаю мешать вам сходить  туда  помолиться,
милая Годивелла. Вот держите, - она протянула ножницы  и  вложила  их  в
руку старой женщины. - Срежьте здесь все цветы, какие  вам  нравятся,  и
отнесите ему. Я попрошу Франсуа отвезти вас туда...
   - Не беспокойтесь, мадам. Мой племянник Пьерроне только  что  приехал
за мной на бричке покойного Шапиу.  Но  несколько  цветочков  я  возьму,
спасибо вам большое. Только.., я не вернусь, по крайней мере пока.
   - Ну будьте же разумны, Годивелла! Сейчас уже почти зима.  Вы  же  не
можете жить  в  развалинах!  В  вашем  возрасте  это  будет  равносильно
самоубийству.
   - Беда невелика. Но у меня пока крепкое здоровье, да и нет причин для
беспокойства, ведь я  буду  жить  на  ферме.  Говорят,  она  не  слишком
пострадала от взрыва, чего мне еще? Если это не так, я смогу  поселиться
в деревне у моей сестры Сиголены, которая только  рада  будет.  В  любом
случае я буду рядом с ним.
   Ведь у этого окаянного  нет  убежища,  нежели  эти  руины.  В  округе
говорят, что Лозарг теперь как заколдованный, будто там видели  огоньки,
тени какие-то, - добавила Годивелла, поспешно перекрестившись.
   - Это не новость. В Лозарге всегда было нечисто, и вам это  прекрасно
известно, - оборвала ее Гортензия с внезапным гневом.
   - Вы что, забыли, что я и сама видела там...  Не  говорите  об  этом,
мадам Гортензия, - простонала Годивелла, опять осенив  себя  крестом.  -
Ваша бедная тетка сегодня почивает в мире, и уж если есть там  заблудшая
душа, боюсь, это сам господин Фульк...
   - Ну и что теперь? Если маркиз проклят  богом,  он  ведь  всегда  сам
этого добивался!
   - Может, оно и так, но милосердие божье безгранично, разве нет?
   - Но в него надо верить и всегда просить  о  нем  господа,  а  маркиз
постоянно избегал этого.  Ах,  Годивелла,  -  добавила  молодая  женщина
внезапно упавшим  голосом,  -  неужели  и  вправду  вам  так  необходимо
покинуть нас с Этьеном?
   - Вы же знаете, что я вовсе не нужна вам. А вот если  я  окончательно
брошу его, мне будет казаться, что я предала смысл моей  жизни.  Я  хочу
умереть подле него, как старый верный пес,  который  не  может  пережить
хозяина и умирает на его могиле. Поймите меня, хотя вы молоды и вам  это
будет не просто.
   Гортензия  поняла  одно:  Годивеллу  уже  ничто  не  удержит,  и  она
отпустила  старую  няньку.  Та  удалилась  с  охапкой  белых  цветов   и
порыжевших листьев. Лицо ее светилось, как если бы она шла в бой за свою
веру.
   - Не беспокойтесь, мадам Гортензия, я позабочусь о ней,  -  ободряюще
крикнул ей Пьерроне. - Я уже совсем взрослый!
   У него начали  пробиваться  усы,  и  он  верил,  что  вырос.  И  если
Гортензия нашла в себе силы улыбнуться в столь трудную минуту, то только
благодаря этому  мальчику.  Стоя  посреди  дороги,  она  смотрела  вслед
бричке, пока та не исчезла за поворотом. Повернувшись, она пошла  домой,
унося с собой неприятное ощущение, что призрак маркиза смеется у нее  за
спиной. Это была первая  победа,  которую  ему  удалось  одержать  после
смерти, и Гортензия мысленно взмолилась, чтобы она была последней.
   Она с грустью обнаружила, что, несмотря на свои преступления, а  быть
может, и благодаря им, старый разбойник сохранил свое  влияние,  которое
несомненно окружит вскоре его  имя  неким  фантастическим  ореолом,  над
которым будут не властны  даже  его  жертвы.  Отъезд  Годивеллы  оставил
ощущение холода и пустоты, которые Гортензия старалась поскорее забыть и
заполнить любовью к Жану. Но, как нарочно, отлучки Жана стали все  более
частыми  и  продолжительными,  и  все  чаще  появлялся   у   него   этот
отсутствующий взгляд, свидетельствующий о  том,  что  его  мысли  далеко
отсюда.
   Но любовь их ничуть не остыла. Гортензия знала, что  Жан  по-прежнему
любит ее, и ни на мгновение не  сомневалась  в  этом,  ибо  их  ночи  не
утратили пылкой страсти первого объятия. Их тела, как  голоса  прекрасно
настроенных  инструментов,  неустанно  сливались  в  чудесной  симфонии,
старой, как мир, и вечно новой.
   Но неотвратимо наступал  день  и  вырывал  Жана  из  объятий  молодой
женщины, чтобы швырнуть в водоворот суровой жизни, где ей не было места,
жизни, которую он ни на  что  бы  не  променял.  Гортензии  очень  редко
выпадали счастливые минуты,  когда  после  обеда  вдвоем  Жан  закуривал
трубку, откинувшись  на  шелковые  подушки  кресла  и  положив  ноги  на
каминный приступок.
   - Я не хочу жить за твой счет, тем более что  даже  своего  имени  не
могу тебе предложить взамен, - говорил он ей.
   И он шел помогать своему другу Франсуа Деве в его  работе  на  ферме,
отрабатывая таким образом свой хлеб. Так продолжалось изо  дня  в  день,
пока тяга к странствиям не заставляла его сняться с места и  отправиться
в очередной раз в компании верного Светлячка в  сторону  синевших  вдали
горных вершин.., или в Лозарг.
   Это звучное имя вырвало Гортензию из дремы, в которую  она  незаметно
погрузилась. Зябко поеживаясь, она встала с кресла. Огонь в камине давно
погас, она поспешно  забросала  багровые  головни  пеплом,  чтобы  утром
прислуга легко могла опять разжечь пламя. Потом, взяв на  руки  Пушинку,
которая от удовольствия замурлыкала, свернувшись клубочком,  она  задула
свечи в гостиной, взяла с сундука в  прихожей  подсвечник,  поднялась  в
свою  спальню  и  поскорей  улеглась  в   постель,   нагретую   грелкой,
предусмотрительно  оставленной  Клеманс.  Гортензия  не  удержалась   от
грустного вздоха: когда Клеманс клала в постель грелку, она  была  почти
уверена, что Жан этой ночью не появится, и предчувствие это  никогда  ее
не обманывало.
   Гортензии больше не хотелось ни о чем думать,  она  мечтала  поскорее
заснуть, ведь во сне она вновь могла встретиться с Жаном.  Едва  положив
голову на подушку, она погрузилась в глубокий сон. Пушинка, прижавшись к
ее боку, замурлыкала еще громче. Вот уж кому повезло, что Жана нет, ведь
в его отсутствие она могла блаженствовать  в  хозяйской  постели,  а  не
убираться на свою большую синюю подушку.
   Вдовствующая графиня де Сент-Круа собиралась возвращаться  в  Сен-Флу
наутро. На завтрак она явилась в шляпе - странном сооружении из бархата,
перьев и фиолетового цвета виноградин - и заняла место за столом  против
Гортензии.  Завтрак  был  подан  достаточно  плотный,   чтобы   смягчить
усталость долгого пути в добрые пять лье по дороге, покрытой месивом  из
снега и грязи. Конечно же, подан был и знаменитый  кофе,  приготовленный
Клеманс, вместе с горной ветчиной, свежим сливочным маслом, вареньем  из
чернослива и восхитительным "Каде-Матье" , еще теплым, испеченным Клеманс рано утром  по  личному  рецепту
Годивеллы, от которого исходил аромат ванили и свежего крема.
   Старая дама отведала всего, что было на столе, и не стала  возражать,
когда Гортензия велела Клеманс завернуть остаток пирога и  пару  баночек
варенья и мармелада из айвы, чтобы гостья  подольше  сохранила  приятные
воспоминания о Комбере.
   - Милое дитя! Ваш дом - настоящий дворец  Феи  Тартинки,  его  и  так
будет трудно забыть.
   - Тогда отчего вы не бываете здесь чаще? Почему бы вам не погостить у
нас? Ваш визит был столь кратким, не понимаю,  что  вас  так  торопит  с
возвращением.
   - Архиерей рассчитывает на мою помощь в подготовке  к  Рождеству.  Он
считает, что никто лучше меня не сумеет украсить ясли и позаботиться  об
изяществе одеяний  их  обитателей.  Если  доверить  это  дело  сельскому
старосте,  Пресвятая  Дева  будет  похожа  на  крестьянку   с   дальнего
плоскогорья, а святой Иосиф - на бандита с большой дороги.
   - А разве Пресвятая Дева не была чуточку крестьянкой? -  улыбнувшись,
спросила Гортензия.
   - Возможно, только я не желаю этого  знать.  Во  всяком  случае,  это
просто недопустимо в церкви. Так что пора мне убираться восвояси. К тому
же с моей стороны просто бессердечно задерживаться у вас. Боюсь, как  бы
мое присутствие не помешало.., другим визитам.  Было  бы  невежливо  так
отплатить вам за ваше чудесное гостеприимство. У любви свои права,  и  у
меня не хватит духу нарушать их.
   - Понимаю. Знаю также, что в этих обстоятельствах вы на моей стороне.
Я очень ценю это, потому что, поверьте, иногда я и  сама  не  знаю,  как
себя вести.
   - Мой возраст дает мне право давать вам  любые  советы,  дорогая  моя
Гортензия, но я лучше воздержусь.
   Я только задам вам один, последний вопрос.., если позволите.
   - Прошу вас.
   - Любовь предполагает определенный риск, вам  это  известно.  Что  вы
будете делать в случае беременности?
   Гортензия поняла, насколько важен этот вопрос, ведь именно ради  него
и проделала старая графиня это путешествие из Сен-Флу. Вопрос и  вправду
был серьезным, даже если до сих пор она никогда об этом  не  спрашивала.
Вместо нее об этом думал Жан, и его поведение - результат его раздумий.
   Она тихо ответила:
   - Я думаю, что я буду очень счастлива. Плохо,  когда  ребенок  растет
один...
   - Подумайте о последствиях, о толках, которые поднимутся: графиня  де
Лозарг ждет внебрачного ребенка, это неслыханно! Ваш сын Этьен уже носит
титул  маркиза  де  Лозарга,  вы  не  можете   нанести   ему   подобного
оскорбления.
   - Он пока еще слишком мал, чтобы почувствовать это  оскорбление,  но,
если вы думаете о будущем, я полагаю, что так или иначе подобное событие
поможет мне разрешить  вопросы,  над  которыми  я  бьюсь,  так  как  это
заставит Жана жениться на мне.
   - Но брак с ним в глазах света станет не меньшим скандалом!
   - Свет меня не интересует, дорогая графиня. Единственное, что имеет в
моих глазах смысл, - это жить в мире с богом и собственной  совестью.  Я
знаю, что наш дорогой каноник охотно благословит мой  брак  с  Жаном.  И
почему бы не держать его в тайне, чтобы я могла сохранить свое имя?
   - Возможно. С условием, конечно, что это будет не такой  уж  страшный
секрет и слух о браке просочится где-нибудь... На этом позвольте с  вами
проститься,  милое  дитя,  и  еще  раз  поблагодарить  вас  за  то,  что
побаловали старую чревоугодницу, и главное, что выслушали ее. Я,  право,
очень вас люблю. Когда мне было столько же  лет,  сколько  вам,  я  была
почти такой же...
   Она уехала. Гортензия смотрела вслед ее карете, как недавно провожала
взглядом повозку Годивеллы, но настроение у нее на этот раз было  совсем
другое.
   Графиня возродила ее вкус к борьбе. Этот визит напомнил о  сомнениях,
терзавших ее с момента выздоровления Жана.  Гибель  маркиза  де  Лозарга
вовсе не означала, что для нее наступило полное счастье. Оставалось  еще
столько препятствий, преодолеть которые будет гораздо  труднее,  чем  ей
казалось раньше. Но теперь она была готова к борьбе.
   Она в задумчивости вернулась в дом,  прошла  на  кухню,  где  Жанетта
успешно скармливала "господину маркизу" сладкую кашу.  Этьену  было  уже
полтора  года,  и,  к  великой  радости  своих  обожателей,  отсутствием
аппетита он не страдал. Он глотал все как прожорливый птенец и  рос  как
на дрожжах, обнаруживая признаки характера, достойного своих  доблестных
предков. Малейшее противоречие вызывало  у  него  яростный  рев,  однако
страдания, которые не миновали его при прорезывании зубов,  переносил  с
удивительной  стойкостью.  Только  слезы,  тихо  струящиеся  по  смуглым
щечкам,  показывали,  как  ему  больно,  и  от  этой   так   мужественно
переносимой  боли  у   Гортензии,   Жанетты   и   Клеманс   все   внутри
переворачивалось и не хватало духа наказывать его потом за  капризы.  Он
уже начинал робко ходить, зато на четвереньках передвигался так  быстро,
что за ним нужен был глаз да глаз.
   Увидев мать, Этьен принялся щебетать, как воробышек по весне,  потом,
вырвав из рук Жанетты ложку, забарабанил по  тарелке  с  кашей  с  такой
энергией, что вызвал негодующие крики кормилицы:
   -  Боже  мой,  мадам  Гортензия!  Теперь   придется   его   полностью
переодевать. Смотрите, что вытворяет!
   Каша густым слоем покрыла чепчик и распашонки малыша,  как,  впрочем,
стол и одежду Жанетты.
   - Вот бесенок! - проворчала Клеманс, стирая тряпкой размазанную кашу.
- Небольшая порка ему была бы в самый раз.
   - Гы-гы! - закивал  Этьен,  а  потом  расцвел  улыбкой,  показав  три
белоснежных зубика. - Ма-ма-мама...
   Гортензия рассмеялась и поцеловала сына в вымазанную кашей мордашку.
   - Ах ты, маленький, хорошенький негодник!
   - Если прощать ему  все  капризы,  мадам  Гортензия,  он  потом  всем
покажет!
   - Пусть немного подрастет, Клеманс, отложим порку на потом.
   - Да ведь это самый что ни на есть  настоящий  Лозарг,  такому  нужна
крепкая мужская рука.
   - Время мужчин никуда от него не уйдет, - спокойно возразила Жанетта.
- А пока он только наш. Да к тому  же  неужели  у  вас  рука  поднимется
отшлепать его, Клеманс?
   - Не мое это дело! - парировала та, возвращаясь к своим кастрюлям.  -
Да и про шлепки это я так, к слову. Я и сама обожаю эту кроху.
   - А вы думаете, я не знаю,  как  вы  его  любите?  Скажите,  Жанетта,
Франсуа утром был на ферме?
   - Думаю, да. Он собирался  чинить  крышу  коровника,  вчерашняя  буря
натворила бед. Хотите, я схожу за ним?
   - Нет, спасибо, Жанетта. Я сама пойду. Мне надо немного пройтись.
   Она пошла в вестибюль, облачилась в широкий плащ с капюшоном, обулась
в  деревянные  башмаки  и  отправилась  на   ферму,   расположенную   на
противоположном склоне холма, в некотором отдалении от дома.
   Она  полной  грудью  вдыхала  свежий  ветер  с  гор.  Туман,  с  утра
закрывавший  все  вокруг,  начинал  понемногу  рассеиваться,   пропуская
бледные робкие лучи солнца.
   В  их  свете  засверкал  иней,  покрывший  траву,  ставшую  от  этого
серебристо-зеленой.  По  склонам  гор,  спускавшихся  к  реке,  огромные
заросли папоротника уже побурели, но  стоящие  стеной  кусты  остролиста
расцветились ярко-красными ягодами, из которых получаются такие красивые
венки и букеты к Рождеству. По другую сторону Комбера, ближе к поселку с
часовней, где покоились Дофина и вся  ее  родня,  начиналась  каштановая
роща. Каштаны росли по склонам  оврагов  и  в  глубоких  ущельях,  щедро
снабжая  жителей  своими  плодами...  Высоко  в   небе   парил   ястреб,
высматривая ставшую редкой  добычу...  Гортензия  полюбовалась  плавными
кругами,  которые  он  описывал,  и  зашагала  по  дороге,   окаймленной
зарослями бузины, ведущей прямо на ферму, где хозяйничал Франсуа Деве.
   Гортензия относилась к Франсуа дружески и даже с долей  нежности.  Ее
мать Виктория де Лозарг любила его в юности, пока ей не пришлось  уехать
в Париж, чтобы начать там, вопреки  воле  родных,  светскую  жизнь  жены
преуспевающего банкира. Гортензия знала, что Франсуа остался верен  этой
своей юношеской любви.
   Для него как будто и не было никогда  свадьбы  его  любимой  с  отцом
Гортензии, Анри Гранье де Берни, и он спокойно ждал, когда смерть  вновь
соединит его с той,  что  на  всю  жизнь  осталась  светочем  его  очей.
Частичку этой любви он перенес  на  Гортензию,  ведь  она  была  дочерью
Виктории и так походила на нее. За это Гортензия и  любила  Франсуа,  да
еще за помощь, что он оказал ей в ее непростых отношениях с маркизом  де
Лозаргом. Она любила его также  и  за  то,  что  он  да  еще  Светлячок,
огромный рыжий волк, были единственными друзьями Жана...
   Дом, прилепившийся к уступу  скалы,  соединял  под  одной  двускатной
крышей  жилье,  хлев  с  сеновалом  и  амбар.  Только  коровник  занимал
отдельное небольшое строение, на  крыше  которого  Гортензия  и  увидела
Франсуа, занятого ремонтом кровли.
   Заслышав ее шаги, он оставил работу, соскользнул вниз  по  приставной
лестнице, и когда молодая  ж