ня утром очень холодно.
   Пока Гаэтано, оглядевшись вокруг, тщательно запирал ворота,  Тимур  и
Ливия провели Гортензию в гостиную.
   Молодая женщина с удивлением отметила,  что  в  комнате  с  запертыми
ставнями все оставалось по-прежнему. Дом жил обычной жизнью. Все  вокруг
было тщательно убрано,  букеты  из  желто-багряных  листьев,  нескольких
веточек остролиста и цветов стояли в вазах, в камине горел огонь.
   - Мы все надеемся, что она вот-вот вернется, - вздохнула Ливия, и  на
глазах ее блеснули слезы. - Дом всегда готов к  ее  приходу.  Оказалось,
что не зря: вот ее лучшая подруга пожаловала.
   - Спасибо, Ливия, но я не могу остаться. По крайней мере не  сегодня.
Я остановилась в Сен-Манде у мадам Моризе и обещала ей, что мы  проведем
Рождество вместе. Но чашечку кофе я с удовольствием выпью.
   Ливия ушла на кухню.  Гаэтано  тоже  скромно  удалился,  и  Гортензия
осталась наедине с Тимуром.
   - А теперь расскажите, о чем вы собирались мне  писать,  -  попросила
она.
   - Это из-за того человека,  что  приходил  позавчера...  Ну,  этот...
Человек из Морде, рыжий...
   - Из... Морле? Рыжий? Неужели... Патрик Батлер?
   - Да, именно он. Он пришел и сказал, что, если я хочу  вновь  увидеть
графиню, я должен вызвать сюда тебя.
   Гортензии  показалось,  что  в  гостиной  со  стенами,   расписанными
буколическими сценами, где нимфы и сатиры гонялись  друг  за  другом  по
усыпанным  цветами  лесным  полянам,  грянул  гром.  У  нее  перехватило
дыхание, ноги подкосились, и она упала в изящное кресло, которое жалобно
скрипнуло, протестуя против такого грубого обращения. Ее глаза с испугом
были устремлены на невозмутимое лицо турка, которому длинные тонкие  усы
придавали сходство с монголом. Гортензия была  так  бледна,  что  Тимуру
пришлось принять самые решительные меры:  он  подошел  к  буфету,  налил
полную  рюмку  коньяка  и  протянул  Гортензии.  Та  залпом   проглотила
обжигающую жидкость, будто всю жизнь только этим и занималась...  Жаркая
волна прилила к щекам молодой женщины. Чувствуя, что вот-вот задохнется,
она рывком ослабила узел,  которым  были  завязаны  ленты  ее  бархатной
шляпы.
   - Патрик Батлер!  -  повторила  она,  как  будто  проверяя  на  слух,
правильно ли она поняла Тимура. - Так это был он?.. Невероятно!  Как  же
он сумел нас разыскать? Он знал меня под именем ирландки миссис Кеннеди,
а Фелисия представилась  ему  моей  испанской  компаньонкой,  сеньоритой
Ромеро!
   - Не знаю как, но разыскал. И госпожа пропала по его вине. Он этого и
не скрывал...
   - И вы не придушили его? - вскричала Гортензия в порыве гнева.
   - Если только ему известно, где она, это бы ничего не дало.  Я  хотел
выследить его, но он приехал верхом,  а  пока  седлали  коня...  Гаэтано
побежал следом, но потерял его...
   - Я знаю, где графиня, - сказала Гортензия. И она  кратко  рассказала
Тимуру и Ливии, вернувшейся с чашкой кофе, о своей беседе с Видоком.
   - В тюрьме? - вскричала камеристка. -  Да  еще  за  бомбу?!  Да  этот
человек и вправду дьявол!
   - Я  всегда  это  знала  и  опасалась  его.  Он  человек  жестокий  и
беспощадный. Но я одного  не  могу  понять:  почему  он  отомстил  вашей
хозяйке? Ведь у него больше причин  ненавидеть  меня.  Я  оскорбила  его
гордость, посмеялась над ним, - добавила она упавшим голосом...
   В голове Гортензии возникла череда  воспоминаний.  Это  было  прошлым
летом. Они покидали  Париж  с  Фелисией.  "Братья",  карбонарии  Бюше  и
Руан-старший, раздобыли им  фальшивые  паспорта.  С  помощью  полковника
Дюшана, ярого бонапартиста, они  собирались  освободить  из  замка  Торо
брата Фелисии, князя Джанфранко Орсини,  арестованного  по  обвинению  в
заговоре против власти. Человека, который должен был им помогать в  этом
более чем рискованном предприятии, звали Патрик Батлер. Это был  богатый
судовладелец из Морле. Карбонарии рассчитывали, что он поможет им  найти
корабль, на котором можно будет переправить бежавшего узника  в  Англию.
Гортензия должна была представиться ему под  именем  ирландской  леди  и
попытаться соблазнить его. Молодая женщина без  отвращения  не  могла  и
думать о той двусмысленной роли, которую ей предстояло  сыграть,  но  ей
пришлось согласиться, чтобы помочь Фелисии спасти своего юного брата.
   Роль удалась ей без особого труда. Батлер был поначалу  сдержан,  что
насторожило  заговорщиков,  но  затем  начал  настойчиво  ухаживать   за
Гортензией, становясь все более страстным и нетерпеливым, так что у  нее
не оставалось другого выхода, как бежать.  Батлер  отправился  в  Брест,
чтобы  там  дождаться  приезда  молодой  женщины,  а  та  тем   временем
предприняла со своими товарищами попытку выкрасть Джанфранко  Орсини  из
тюрьмы. Но все их усилия оказались напрасными: молодой человек  был  при
смерти, когда они добрались до него. Час  спустя  Фелисия  и  Гортензия,
позабыв о Батлере и его страсти, уже пустились в обратный путь в  Париж,
который был охвачен восстанием. Оттуда Гортензия уехала в Овернь, даже и
не вспомнив о том, что где-то существует  некий  Патрик  Батлер.  И  вот
теперь он так жестоко напомнил о себе...
   - Но почему же он так поступил с графиней?
   - Потому что он не знал ни твоего настоящего имени,  ни  адреса.  Он,
конечно, выпытывал у меня, но я ничего не сказал. А с госпожой все  было
легко.  Она  среди  карбонариев  человек  известный,  и  кто-то  из  них
проговорился, не устояв перед золотом. А если рыжему стало известно, что
князь Джанфранко умер, то все остальное он вычислил сам...
   Наверное, Тимур был прав. Гортензии показалось, что она вновь  слышит
насмешливый  голос  судовладельца:  "Ни  за  что  не  поверю,  что  ваша
мадемуазель Ромеро простая компаньонка. У нее манеры  знатной  испанской
дамы.., или даже какой-нибудь римской императрицы". У нее в  ушах  опять
прозвучало его наглое утверждение: "Когда хочешь женщину,  по-настоящему
хочешь, она обязательно будет твоей. Нужно лишь время, терпение,  иногда
деньги, больше ничего..."
   В этих словах звучала скрытая угроза, а она не поняла. Как не поняла,
что,  ранив  гордость  этого  богатого  и,  безусловно,  могущественного
человека, она нажила себе опасного  врага.  Тем  не  менее  ей  казалось
невероятным, чтобы при всем его могуществе  он  сумел  организовать  эту
адскую западню, в которую угодила Фелисия. Гортензия добавила  к  своему
списку визитов встречу с Руаном-старшим, жившим  в  скромном  домике  на
улице Кристин.
   - Этот Батлер оставил вам  какой-нибудь  адрес,  где  его  искать?  -
спросила она.
   - Говорю тебе, госпожа графиня, я хотел его выследить,  -  с  упреком
отвечал турок. - Он сказал, что зайдет еще...
   - Когда?
   - Не знаю. Не раньше чем через несколько дней.
   Ведь надо время, чтобы письмо дошло,  и  время,  чтобы  добраться  до
Парижа...
   - Верно. Если он вернется, Тимур, никто  из  вас  меня  не  видел.  Я
попытаюсь освободить вашу хозяйку как можно быстрее, и  если  получится,
до его возвращения. Если  на  то  будет  воля  божья,  -  добавила  она,
перекрестившись. Ливия последовала ее примеру.
   - Я пойду с тобой, - заявил Тимур. - Тебе  нужен  телохранитель,  раз
этот мерзкий гяур бродит по Парижу...
   - Я предпочитаю, чтобы вы остались здесь,  на  тот  случай,  если  он
вернется. Но вы знаете, где меня искать, и так или иначе я  позову  вас,
если мне понадобится помощь. Вы все еще позируете Делакруа, Тимур?
   - Нет, сейчас нет.
   - Может быть, вы еще туда вернетесь. Это хорошее  место  для  встреч.
Впрочем, я сейчас туда и отправляюсь...
   У Дома Инвалидов Гортензия села  в  фиакр,  который  доставил  ее  на
набережную Вольтера, где находилась мастерская художника. И  здесь  тоже
воспоминания... После представления ко  двору  и  последовавшей  за  ней
попытки освободить Джанфранко Гортензия нашла  здесь  временный,  но  не
менее гостеприимный кров. Здесь, к ее изумлению  и  восторгу,  ее  нашел
Жан, и они провели несколько самых незабываемых часов.
   Погруженная в эти мысли, она постучала в зеленую дверь мастерской.
   - Войдите! - рявкнул знакомый голос. - Но  кто  бы  вы  ни  были,  не
мешайте мне!
   Гортензия осторожно открыла дверь и вошла. Художник  действительно  с
головой ушел в работу. Облаченный в свою  любимую  просторную  блузу  из
красной  фланели,  Эжен  Делакруа,  со  всклоченными  волосами,   лицом,
перепачканным  краской,  лихорадочно  трудился  над  огромным  полотном,
взглянув на которое Гортензия покачнулась, как от удара...
   Смело взбираясь на  покрытую  убитыми  баррикаду,  увлекая  за  собой
народ, возникшая из дыма пушечных залпов Свобода, размахивая трехцветным
флагом, рвалась вперед, как будто стремясь вырваться из  рамок  картины.
Ошибиться  было  невозможно,  это  был  бой  за  Ратушу,  свидетельницей
которого была Гортензия. Бежевые и серые фасады домов, очертания  собора
Парижской Богоматери и почти полностью  скрытое  клубами  дыма  июльское
небо... Это было эпическое повествование о тех событиях, и оно никого не
могло оставить равнодушным. Что же до самой Свободы с обнаженной грудью,
к которой было обращено разгоревшееся лицо человека с  ружьем,  которому
художник придал свои черты, у нее был прекрасный профиль Фелисии,  с  ее
чистым высоким лбом. Это была несомненно  она,  пусть  даже  художник  и
придал ей больше физической силы и  мощи,  чем  это  было  у  оригинала.
Высокая и тонкая фигура графини Морозини не могла  служить  моделью  для
оживления рубенсовских форм, символизировавших силу. Но лицо!
   Погрузившись в созерцание, Гортензия  и  не  заметила,  что  Делакруа
перестал писать и стоял теперь с ней  рядом,  вооруженный,  как  копьем,
длинной кистью, которой он прорисовывал небо.
   - Если не ошибаюсь, картина вам нравится? - произнес  Делакруа  таким
обыденным тоном, будто они расстались только вчера.
   Она перевела на него взгляд, в котором читалось восхищение с  грустью
пополам.
   - Она понравилась бы мне еще больше, если бы  Свобода  сама  была  на
воле.
   Художник положил мольберт и кисть, вытер о  тряпку  руки  и  со  всем
изяществом светского человека поцеловал кончики пальцев  посетительнице.
Его черные глаза искрились неподдельной радостью.
   - Сегодня на меня поистине снизошло благословение  господне,  ибо  на
Рождество мне послан ангел, - весело сказал он. - Я бесконечно  счастлив
вновь увидеть вас, мадам. Однако  что  вы  только  что  сказали  о  моей
Свободе? Она арестована? Это что, дело рук австрийцев?
   - Она даже не успела добраться до Австрии.  Ее  арестовали  в  Париже
через несколько дней после того, как мы расстались. Она сейчас в  тюрьме
Ля Форс, и я пришла просить вашей помощи.
   Ей в очередной раз пришлось рассказать о своем отъезде, о  встрече  с
Видоком, добавив то, что она  узнала  от  Тимура.  Делакруа  слушал  эту
исповедь, все более и более мрачнея.
   - Мне необходимо повидаться  с  королем,  -  закончила  свой  рассказ
Гортензия. - Я рассчитывала на мадам де Дино и князя, но  они  сейчас  в
Англии. Такое невезение...
   -  А  нужны  ли  они  вам?  Вы  дочь  человека,  бывшего   достаточно
могущественным. Банк Гранье существует по-прежнему, и режим ему  кое-чем
обязан. Именно поэтому Видок и вызвал вас. Какая еще помощь вам нужна?
   - Мне надо поговорить с королем с глазу на глаз.
   Уж очень тонкое у меня к нему дело... Такое  не  обсудишь  на  совете
министров.
   - Да уж, здесь вы совершенно правы. Шутка  сказать  -  бомба!  Бедная
графиня!
   - Кроме того, похоже, просьб об аудиенции слишком много. Моя может не
дождаться своей очереди.
   А время торопит. Потому-то я и обратилась к вам.
   - Ко мне? Кто же  мог  внушить  вам,  что  я  обладаю  хоть  малейшей
властью?
   - Король вас ценит, как мне сказали.  Он  сюда  захаживает  запросто,
по-соседски...
   - Все это Видок вам рассказал, не так ли?
   - Да, он. Великие  художники  всегда  пользуются  своим  влиянием  на
королей,  которые  их  ценят.  Не  могли  бы  вы  воспользоваться   этой
привилегией ради меня? Когда король будет у вас?
   - Откуда же мне знать, бедное мое дитя? Если он и приходит, то всегда
неожиданно. Признаю, что он очень интересуется этой работой,  в  которой
видит отображение своего триумфа... Но этого  недостаточно,  даже  чтобы
заплатить мне сумму, необходимую для завершения картины! Я даже вынужден
был   обратиться   к   цивильному    листу    , куда включены назначенные к уплате долги двора Карла  Десятого,
чтобы мне заплатили  гонорар  за  "Битву  при  Пуатье",  заказанную  мне
герцогиней де Берри...
   - Если вам нужны деньги, я могу добиться для вас ссуды..,  а  хотите,
сама дам вам необходимую сумму.
   Улыбка, скорее похожая на гримасу, мелькнула на его смуглом, красивом
лице, которое могло бы принадлежать какому-нибудь восточному принцу.
   - Нет, спасибо, дорогая моя. Только не вы! Я хочу  получить  то,  что
мне причитается, ни больше, ни меньше. Что  же  касается  короля,  может
быть, есть способ представить вас ему,  не  дожидаясь,  пока  он  явится
сюда. Это может затянуться. А вы говорите, время не терпит?
   - Для нее, а не для меня! -  ответила  Гортензия,  кивком  указав  на
незаконченное полотно. - Но вы о чем-то подумали?
   - О прогулке, обычной прогулке, которую мы могли бы совершить с вами.
Например, что вы скажете о следующем вторнике?
   - Вторник? Но ведь сегодня только пятница...
   - А завтра Рождество, а потом воскресенье.  Король  и  его  семейство
скорее всего проведут эти дни в своем имении  в  Нейи.  То,  что  я  вам
предлагаю, возможно не раньше вторника. Не желаете ли  вы  разделить  со
мной завтрак? Могу предложить вам кролика и яблочный пирог. Это пробудит
массу воспоминаний, - добавил он с ослепительной улыбкой.
   Но поскольку Гортензия в  ответ  только  слабо  улыбнулась,  Делакруа
нахмурил брови.
   - А-а... - протянул он, потом, помолчав, добавил с необычной для него
мягкостью:
   - А ваши любовные дела? Там тоже не все гладко?
   Чтобы скрыть волнение. Гортензия прошлась  по  мастерской,  потрогала
занавески, скрывающие диван с подушками, где они с Жаном тогда весь день
напролет предавались любви, ширму с умывальником, погладила литографский
камень, восхищенным взором обвела загромождавшие стол рисунки и  наконец
остановилась у большой железной  печи,  протянув  к  ней  озябшие  руки.
Только  потом,  почувствовав  себя  немного  увереннее,  повернулась   к
художнику.
   - Не могу сказать, чтобы они были плохи, - со вздохом отвечала она. -
Просто жизнь - сложная вещь, я имею в виду совместную  жизнь.  Мы  такие
разные с ним...
   - Но прекрасно дополняете друг друга, что гораздо лучше.
   - Наверное. И мы могли бы быть так счастливы, если бы не было  никого
вокруг.
   - Никого?
   - Ну, всех тех людей, что живут вокруг нас. Вы  представить  себе  не
можете, что такое провинция, друг мой. Жан  незаконнорожденный,  у  него
даже имени нормального нет,  а  у  меня  сын,  ради  которого  я  должна
сохранить свою репутацию. По крайней мере так внушают мне все.
   - А вам эта репутация глубоко безразлична?
   - Думаю, да. Только счастье имеет значение. А с течением времени  оно
кажется мне таким хрупким.
   Жан решил поселиться в полутора  лье  от  меня,  в  развалинах  замка
Лозаргов, чье имя он никогда не  будет  носить.  А  я  с  этим  не  могу
смириться.
   - И все же вы должны. Я мало виделся с вашим другом,  Гортензия,  но,
думаю, он из тех, кто не признает оков, пусть это  даже  кольцо  любимых
рук. Так что не  старайтесь.  Оставьте  ему  свободу.  Он  всегда  будет
возвращаться к вам.
   - Может быть, вы и правы. Но это так  трудно,  особенно  если  любить
так, как люблю я.
   - А он хочет, чтобы вы любили его иначе, не так ли?
   - Возможно. Но  я  мешаю  вам  работать.  Прошу  вас,  возьмите  свои
кисти...
   - При одном условии, что вы побудете здесь еще  немного.  Я  так  рад
увидеть вас снова. Вы расскажете мне о вашей Оверни, о вашей жизни.  Мне
кажется, что я никогда не узнаю вас до конца...
   Гортензия  осталась  у  него  еще  на  час,  наблюдая,  как  Делакруа
выписывает  летнее  небо,  заволакиваемое  пушечным  дымом,  слушая  его
рассказы  о  парижских  событиях,  которые  произошли  за  те  несколько
месяцев, что она провела в Оверни (ей показалось, что это было на другой
планете). Он рассказал о том, что было  известно  об  английской  ссылке
короля Карла X, о громком процессе  над  его  министрами.  Народ  жаждал
крови,  требуя  выдачи  тех,  кто  в  июле  отдал  приказ  стрелять   по
восставшим.  В  октябре  чуть  не  вспыхнул  мятеж,  когда  под   окнами
Пале-Рояля собралась толпа,  скандировавшая:  "Смерть  министрам..,  или
голову короля Луи-Филиппа!"
   - Трудно управлять страной в таких условиях, - говорил Делакруа. -  К
чести короля, он не  уступил  давлению.  Полиньяк  был  приговорен..,  к
гражданской казни, что для него страшнее  плахи.  Других  приговорили  к
различным наказаниям. Нет, Луи-Филиппу досталась не  такая  уж  завидная
доля, как может показаться.
   Против него ополчились и те, кто стоял за республику, и бонапартисты;
даже те, кого он вернул  в  армию,  не  колеблясь  будут  приветствовать
Орленка , если он появится здесь. Потому он  и
хочет создать некую третью силу, привлекая на  свою  сторону  буржуазию.
Все его министры - выходцы из этой среды, да и новый  церемониал,  когда
при дворе собирается больше бакалейщиц, чем  герцогинь,  преследует  эту
цель... Все это создает довольно странную атмосферу, которая  сбивает  с
толку французов и вводит их в заблуждение. Они думают, что Луи-Филипп  -
слабый человек, этакий добряк, из-за чего пресса  (с  которой,  впрочем,
приходится считаться все больше) часто избирает его  своей  мишенью.  Он
либо не реагирует вовсе, либо реагирует  очень  вяло,  по  крайней  мере
внешне; боюсь, однако, как бы это царствование не  ознаменовалось  целой
вереницей  тщетных   предосторожностей,   странных   дел,   таких,   как
прелюбопытное "самоубийство"  старого  принца  Конде,  повесившегося  на
оконном шпингалете в замке Сен-Ле, предварительно завещав свое  огромное
состояние молодому герцогу д'Омаль, четвертому сыну короля.
   -  Почему  вы  сказали  "прелюбопытное  самоубийство"?   -   невольно
заинтересовалась Гортензия, несмотря на одолевавшие ее заботы.
   - - Потому что есть большая вероятность, что эту грязную работу взяла
на себя любовница принца, английская проститутка, которой тот  пожаловал
титул  баронессы  де  Фешер.  Ее  никто  так  и  не  потревожил,  и  она
преспокойно живет себе в замке, который он ей оставил.
   - Надеюсь, вы не считаете, что король был ее сообщником?
   - Ну, это слишком  грубое  слово.  Скажем,  эта  история  его  вполне
устраивает, и он закрыл на все глаза.
   Когда заходит речь о власти и о деньгах, даже  души,  слывшие  самыми
возвышенными, могут избрать довольно  странные  пути.  В  бытность  свою
графом Прованским, "добрый  король  Людовик  Восемнадцатый"  повел  себя
низко по отношению  к  родному  брату  Людовику  Шестнадцатому  и  своей
невестке Марии-Антуанетте... Не  говоря  уже  о  племяннике,  несчастном
Людовике Семнадцатом. Внешне  Луи-Филипп  спокойный,  надежный,  крепкий
человек. Но поди узнай, что  у  него  на  уме.  Он  напоминает  сфинкса,
портрет которого я не взялся бы писать.
   - Отчего же?
   - Боюсь оказаться правдивым. Мне не хотелось бы поменять  это  ателье
на  какую-нибудь  тюрьму,  подобную  той,  где  томится   наша   подруга
Фелисия...
   - При том, что ее имя означает "блаженство"!
   - Да, и это имя меня преследует. Мою  любимую  тетку  зовут  так  же:
Фелисите Ризнер. Прямая и смелая женщина. Я  готов  признать,  что  есть
сходство  между  людьми,  носящими  одно  и  то  же  имя.  Ну,  довольно
философии! Я было отвлек вас от грустных  мыслей  и  сам  опять  их  вам
навеваю...
   Он вдруг швырнул на стол палитру, поставил кисти в большой  кувшин  и
схватил Гортензию з