тогда вывод напрашивается сам: Жиль влюбился. Жюдит больше в этом не сомневалась.
     Фаншон замолчала и из-под полуприкрытых век следила за своей госпожой, на лице которой рассеивались последние тени сомнения. Когда Жюдит собралась уходить, Фаншон снова запричитала:
     - Сжальтесь, госпожа, не позволяйте хозяину меня выгонять! Я умру... Я не виновата, что так привязана к вам...
     - Отдохните, Фаншон. Во второй раз вас уже не выгонят. Вы останетесь со мной, я сама об этом позабочусь.
     Она вышла из тесной каюты, а Фаншон осталась один на один с приступами ноющей боли в Руке и голове; у нее начинался жар. Однако она чувствовала необъяснимую радость и благословляла судьбу за то, что ее нашли в столь плачевном состоянии. Теперь блестящий кавалер с голубовато-ледяным взором и профилем хищной птицы не сможет отослать ее, если не захочет прослыть самым деспотичным из тиранов. Ее ждала новая жизнь, которая с лихвой вознаградит ее за страдания, перенесенные в ужасном трюме. Размышляя с нежностью и надеждой о будущем, она задремала.
     Поднявшись на палубу, еще хранившую следы недавнего шторма и искрящуюся от морской влаги, Жюдит увидела, что весь экипаж собрался около длинного полуюта, на котором стоял Жиль рядом с капитаном Малавуаном и старшим помощником Пьером Менаром. Море утихло, опять выглянуло солнце, и корабль, подгоняемый свежим ветерком, летел на всех парусах к гряде островов, появившихся на горизонте, но на "Кречете" царила полная тишина, какая бывает во время церковной службы. Раздавались только крики чаек и свист ветра в корабельных снастях.
     При появлении жены Турнемин быстро взглянул на нее, потом громко повторил вопрос, который, вероятно, уже задавал:
     - Итак, кто может мне сказать, как эта женщина оказалась на борту?
     Матросы переглядывались, качали головами, хмурились, но никто не проронил ни слова.
     - Мне трудно поверить, - продолжал Турнемин, - что никто ей не помогал. Или судно плохо охранялось на стоянке в Нью-Йорке? Если виновный не сознается, мне придется наказать любого из вас наугад.
     Казалось, тишина будет длиться бесконечно.
     Пьер Менар наклонился к Жилю и, прокашлявшись, тихо сказал:
     - Извините, господин Турнемин, но, должно быть, она проникла на корабль, пока мы были на берегу. Сигнальные огни светят слабо, почти ничего не видно. Худенькая молодая женщина, да еще в темном платье, могла проскользнуть незаметно.
     Жиль взглянул на него зло и подозрительно.
     - Господин Менар, а вы уверены, что не принимали участия в этой затее? Уж очень вы правдоподобно описываете, как все произошло.
     Лицо юноши вспыхнуло от крайнего негодования.
     - Господин Турнемин! - возмутился он. - Как вы могли позволить себе предположить, что я заинтересуюсь какой-то горничной и тайно проведу ее на судно, где имею честь служить старшим помощником? Это ниже моего достоинства.
     Жиль, пожав плечами, отвернулся от него. Он знал, что этот молодой глупец помешан на своем благородном происхождении и готов из кожи лезть, лишь бы его называли господином Менаром де Сен-Симфориеном. Это крайне раздражало капитана Малавуана. Он при каждом удобном случае коверкал его имя, называя то господин Менар де Сен-Как-Вас-Там, то господин Панар де Сен-Как-Бишь-Его.
     Это было не самое страшное, и с амбициями Менара Жиль вполне мог смириться. Больше его выводило из себя, как томно старший помощник таращился на Мадалену, ту самую Мадалену, чей прекрасный взор теперь едва задерживался на Жиле. Она явно избегала его и едва отвечала на приветствия.
     К тому же Мадалена охотно болтала с Менаром на палубе, поэтому недовольный Турнемин не прочь был воспользоваться подходящим предлогом - появлением Фаншон - чтобы вышвырнуть юношу с корабля. Однако веских оснований для этого было недостаточно, и Жиль успокаивал себя тем, что после прибытия в Санто-Доминго Мадалена никогда уже не попадет на "Кречет", а корабль будет постоянно в плавании, выполняя хозяйственные рейсы.
     Все по-прежнему молчали. Жюдит подошла к мужу.
     - Я хотела бы поговорить с вами о бедняжке Фаншон, - сказала она. - Не думаю, чтобы эти люди могли что-нибудь прояснить. Они знают не больше нас с вами.
     - Как вам будет угодно. Капитан, дайте экипажу команду разойтись. Будем считать, что ничего особенного не произошло, вполне вероятно, что девушка действовала в одиночку. Слушаю вас, сударыня, - добавил он и предложил ей руку, приглашая пройтись.
     Они подошли к перилам и остановились около кормовых огней. Отсюда им хорошо было видно все, что делается на судне. Резкий порыв ветра взметнул полы пестрого платья Жюдит; справившись с платьем, она завязала покрепче белый кисейный шарф.
     - Может, лучше вернуться? - спросил Жиль. - Здесь сильный ветер.
     - Вы забыли, что мы с вами родом из Бретани, - улыбнулась Жюдит. - Мне нравится ветер, а в тропиках особенно. С ним легче переносить эту липкую жару... - И продолжала уже другим тоном:
     - Жиль, что вы собираетесь делать с Фаншон?
     - А что я должен с ней делать? В Кап-Франсе поместим ее в больницу, где ее будет лечить уже врач, а не наш капитан Малавуан, а как только выздоровеет, посадим ее на корабль, идущий во Францию. Слава Богу, кораблей во Францию хватает: ведь торговля между Санто-Доминго, богатейшей колонией королевства, и метрополией процветает.
     - Она столько вынесла, чтобы остаться, а вы хотите отправить ее назад? Не слишком ли суровое наказание за пустячное прегрешение? Не знаю, где вы найдете слуг, которые бы не подглядывали за господами и не перемывали бы им косточки, - усмехнулась она. - Впрочем, мы по-разному смотрим на вещи: лично я бы наказала доносчика. Нужно вовсе лишиться представления о приличиях, чтобы явиться к хозяину и передать ему кухонные сплетни.
     То, что Жюдит приравняла Мадалену к обычной прислуге, возмутило Жиля; он уже открыл рот, чтобы ответить что-нибудь резкое, но вовремя сдержался. Жюдит не знала, кто ему все рассказал, и было бы глупо и даже опасно открывать ей имя девушки. Жиль также осознавал, что если бы не его любовь к Мадалене, он никогда бы не выгнал Фаншон из-за такого пустяка; по большому счету Жюдит была права.
     - Ну, хорошо, - вздохнул он, - что я, по-вашему, должен делать?
     - Прошу вас, оставьте ее при мне. Тогда в Нью-Йорке я не стала противиться вашему решению, но и не скрывала, что оно мне неприятно:
     Фаншон меня очень устраивала. Знаю, что она вам не нравится, даже вызывает неприязнь...
     - Черт возьми, какую неприязнь? Я же сам взял ее с собой, когда мы покидали Францию.
     Жюдит передернула плечами и отвернулась, но так, чтобы Жиль мог любоваться ее тонким изящным профилем - он великолепно смотрелся на фоне голубого неба. Тут Турнемин заметил, что губы жены слегка дрожат.
     - Я вас понимаю. Бедняжка лишний раз напоминает вам то место, откуда я взяла ее в услужение, и тех, кто там жил. Умоляю вас, поверьте, не общие воспоминания привязывают меня к Фаншон. Просто она всегда весела, отважна и умела, хорошо знает мои вкусы, мои причуды, если угодно, за это я ее и люблю. И потом...
     - Что потом?
     Жюдит резко повернулась, ее прекрасные темные глаза обратились на мужа.
     - На этом пути к неизведанному Фаншон - все, что осталось у меня от Франции, от Парижа.
     Боюсь, роль первооткрывателя мне не совсем по душе: все время хочется поговорить с кем-то о родных местах.
     Что-то заставило сильнее забиться холодное сердце Жиля. Господи! Как же она хороша: блестящие от подступивших слез глаза, трепетные губы, нежная загорелая кожа, впитавшая тепло солнца и морские блики. На мгновение он вновь увидел маленькую речную нимфу из Бретани и подумал: как глупо устроена жизнь! Как сильно он ее любил, это было совсем недавно! Как случилось, что теперь между ними столько преград?
     Призрак мнимого доктора Керноа, мучительная мысль о Мадалене и дорогие сердцу воспоминания об ушедшей Розенне: они жгли сильнее, чем раздумья о живых. Сейчас, после стольких испытаний, они с Жюдит могли бы быть вместе, но Жиль не испытывал к этому очаровательному созданию ничего, кроме затаенного недоверия... и влечения, которое умрет только вместе с ним.
     При других обстоятельствах их плавание к берегам Вест-Индии с ее знойными пейзажами могло бы стать великолепным свадебным путешествием: они растворились бы в безбрежной нежности и языческой страсти. Ну почему мечты сбываются так поздно?
     Он вздрогнул от прикосновения теплой и нежной руки Жюдит.
     - Жиль, - чуть слышно взмолилась она, - оставьте мне хотя бы это! Не отсылайте Фаншон...
     Он не удержался и, прежде чем отпустить руку жены, быстро поднес ее к губам.
     - Хорошо, она может остаться. Но пусть прикусит язычок. А не то пусть пеняет на себя.
     Повелительный тон хозяина быстро развеял мимолетное чувство, возникшее между ними. Жюдит поправила развязавшийся от ветра шарф, повернулась и пошла к лестнице.
     - Благодарю вас, - холодно произнесла она напоследок. - Я сама прослежу, чтобы слова Фаншон вам больше не передавали.
     Непонятно, почему Жиль рассердился: судьба служанки была ему безразлична, но в последних словах Жюдит он почувствовал смутную угрозу;
     Турнемин поспешил в кают-компанию, свое привычное убежище, и углубился в чтение одной из теснившихся на полке книг. Это был трактат Бове-Разо "Искусство выращивания индиго", которую добыл для него владелец одной книжной лавки Нью-Йорка; Жиль попытался сосредоточиться на разведении "синей травы" - он изучал это руководство с самого отплытия. Но безуспешно. Время высаживания семян, способы орошения, болезни ценной культуры сейчас его не интересовали. Неожиданное возвращение Фаншон взбудоражило Жиля сильнее, чем он предполагал, но еще больше выводила его из себя привязанность Жюдит к горничной - живому напоминанию о ненавистном для него прошлом.
     Внезапный порыв ветра накренил судно, чернильница опрокинулась, книги и карты посыпались на пол, а у Жиля появился подходящий предлог прервать работу, чему он был несказанно рад.
     "Кречет" снова вошел в полосу сильнейшего ливня. Выходя из кают-компании. Жиль накинул дождевик и пошел на мостик к капитану Малавуану.
     С того момента, как Турнемин покинул палубу, прошло не так уж много времени, а небо, еще недавно такое голубое, теперь стало свинцовым из-за тяжелых туч, гонимых бешеным ветром.
     Судно боролось с огромными волнами: на их гладких валах вскипала белая пена, в ней то и дело скрывались бушприт корабля и фигура кречета, расправившего крылья; босые матросы на реях демонстрировали чудеса акробатики, пытаясь убрать паруса.
     Жиль подставил лицо яростному ветру, радуясь тому, как под его порывами разлетаются черные мысли, - он всегда искал бури и наслаждался ею с беззаботностью юности. Парусник совсем затерялся в безбрежном океане: громадные волны, подхлестываемые ураганом, обрушивали на него потоки пены, грозя поглотить хрупкое судно. Жиля это ничуть не страшило. Он не обращал внимания на бушующее море, потому что не сомневался: "Кречет" выстоит.
     Да и капитан Малавуан был на посту: его зычные команды перекрывали рев волн и вой ветра.
     Широко расставив огромные ножищи, старый морской волк с посиневшими губами кричал в рупор - казалось, он повелевал разгулявшейся стихией, как рыжеволосый бог Нептун.
     Жиль с трудом добрался до мостика. Капитан встретил его широкой довольной улыбкой: несомненно, моряк был уверен в судне, и такая переделка доставляла ему не меньшее удовольствие, чем самому Турнемину.
     - Мы вошли в зону урагана. Ну и шквал был!
     Теперь-то мы в самом центре, вот и стало тише.
     Жаль, время теряем: ветер сносит нас с курса.
     - Нам некуда спешить, капитан. Лишь бы женщины выдержали.
     - Они же бретонки, сударь. Настоящие дочери моря. Что касается парижанки, я ей дал столько опиума, что она не проснется, даже если потолок рухнет ей на голову. Впрочем, скоро все утихнет.
     - Как скоро, по-вашему?
     Малавуан пожал плечами.
     - Самое позднее, завтра утром. В тропиках бури очень свирепы, но проносятся быстро.
     И действительно, перед рассветом ветер прекратился, волны улеглись, а когда первые лучи солнца осветили просторы Атлантики, люди увидели блестящую голубовато-сизую гладь бескрайнего моря. Бриз дул так слабо, что на развернутых парусах "Кречет" едва продвигался вперед.
     Когда совсем рассвело, с парусника заметили судно, приближавшееся к нему с наветренной стороны по левому борту; капитан Малавуан разглядывал его в подзорную трубу.
     - Итальянская бригантина, но что за снасти... - проворчал он. - Бьюсь об заклад, она побывала на английской верфи. А идет, между прочим, под испанским флагом.
     Жиль тоже наблюдал появившийся корабль в подзорную трубу, потом нахмурился и с отвращением поморщился.
     - Чувствуете запах? Я бы даже сказал смрад, он явно оттуда.
     И правда, через несколько минут мерзкое зловоние вытеснило морскую свежесть; чем жарче становилось, тем сильнее чувствовалась вонь. От густой смеси пота и человеческих испражнений к горлу подкатывала тошнота.
     Малавуан сокрушенно пожал плечами.
     - Невольничье судно, месье, вероятно, направляется во Флориду, Сен-Огюстен или в Фернандину. После нескольких рейсов из Африки в Америку чисть не чисть эту плавучую преисподнюю, от вони не избавишься. Что же удивляться, в трюм такого судна - да разве оно одно - шкипер может засунуть, особенно если он жадный, до пяти-шести сотен негров. Как сельди в бочке.
     А этот корабль почти пришел на место. Он уже насквозь пропитался смрадом.
     - Пять-шесть сотен, вы говорите? - пробормотал Жиль, следя за судном: он различал неясные силуэты, двигающиеся по палубе. - Но это невозможно. В такой тесноте...
     - Вот поживете на Санто-Доминго, увидите своими глазами, как выгружают этих несчастных, тогда поймете, что нет предела жадности работорговцев. С ней может сравниться только их жестокость да, пожалуй, тупоумие. Ведь загрузи они поменьше рабов да содержи их получше, весь груз доходил бы в целости и сохранности. А то иные почти половину скармливают рыбам. - И добавил, видя недоуменное лицо молодого человека:
     - Разве вы не знали, когда покупали плантацию индиго и хлопка, что попадете в самый центр работорговли?
     Жиль, как завороженный, не спускал глаз с испанского судна и в ответ только покачал головой. Там, вдали, по тихой сверкающей глади моря шел невольничий корабль под белоснежными парусами, словно невеста в подвенечном платье.
     Но зловоние, исходившее от него, чувствовалось все сильнее и сильнее. Словно аппетитный на вид спелый плод, от которого осталась одна оболочка: внутри же гниль и черви.
     Видя, как Турнемин сморщил нос, Малавуач приказал матросу принести ведерко со смоченными в уксусе тряпками, взял одну и протянул Жилю.
     - Возьмите! Будете нюхать.
     Но молодой человек со злостью отбросил резко пахнувшую тряпицу.
     - Распорядитесь отнести это дамам. Должно быть, они уже попадали в обморок у себя в каютах...
     Как будто в подтверждение его слов, на палубе появились Анна и Мадалена с позеленевшими лицами; они с трудом держались на ногах. Пьер Менар и два матроса поспешили к ним навстречу, Жиль и капитан не сдвинулись с места. Они даже не заметили женщин: все их внимание было приковано к невольничьему судну. Там происходило что-то странное...
     Теперь стало ясно, что корабль выглядел таким чистым и белым лишь издали, в ярких лучах утреннего солнца; при приближении обнаружились грязные пятна: разодранные паруса, облохмаченные канаты, проломы в обшивке, а на палубе - зловещие алые пятна свежей крови.
     Драма, разыгравшаяся на невольничьем корабле, еще не окончилась; если первое действие завершилось, то второе, еще более жестокое, если такое возможно вообще, только начиналось.
     Жиль с ужасом увидел, как на рее повис страшный черный плод: тело негра - он еще дергался в агонии, - потом еще один и еще.., несколько чернокожих были привязаны к мачтам за высоко поднятые руки, по их спинам ходила плеть.
     - Наверно, на судне был бунт, - предположил капитан Малавуан. - А это расплата.
     В утренней тишине вопли истязаемых и хлесткие удары плеток из бычьей кожи заглушали хриплые крики чаек. Дальше стало еще страшнее.
     От ужаса пассажиры и экипаж "Кречета" не могли пошевелиться; корабли находились близко друг от друга, и теперь стало отчетливо видно, что черных рабов, скованных цепями, охраняли матросы, вооруженные мушкетами. Невольники яростно дергали цепи, пытаясь освободиться, а матросы по двое хватали за руки, за ноги валявшихся на палубе и бросали их за борт.
     По стонам этих несчастных, по их судорожным попыткам избежать страшной участи можно было догадаться, что в море кидали не трупы, а раненых: стоны слились в сплошной вопль, когда на тихой воде красивого утреннего моря показался сначала один, а за ним другой зловещий серый треугольник плавника акулы.
     - Какой ужас! - воскликнул Жиль. - Не будем же мы наблюдать сложа руки за этой кровавой расправой. Шлюпку на воду, шесть человек с мушкетами и саблями, за мной! - крикнул он.
     Жиль уже хотел прыгнуть в лодку, но капитан Малавуан остановил его:
     - Прошу вас! Мы не сможем ничего сделать.
     Это всего лишь проявление закона работорговли, хотя, согласен с вами, оно достойно осуждения.
     Но всякий бунт на корабле должен быть наказан.
     - Но не таким же образом! Это самая настоящая расправа.
     - А если невольники первыми решились на убийство?
     - Ну и что? Можно ли упрекнуть этих несчастных в том, что они хотят стать снова свободными или, по меньшей мере, предпочитают умереть в борьбе, а не под плеткой надсмотрщика?
     - Правильно, они рискнули. И теперь расплачиваются. Согласитесь, если рассуждать как вы, рабами вообще торговать невозможно.
     - Вы, безусловно, правы, капитан, но я от своего решения не отступлюсь. Все готово?
     Шесть вооруженных матросов, подталкиваемых Понго, спустили наконец шлюпку на воду.
     Схватив мушкет. Жиль последовал за ними. Капитан перегнулся через борт и все еще продолжал увещевать его:
     - Боже милостивый! Что вы собираетесь делать?
     - Попытаюсь спасти хотя бы нескольких чернокожих.
     - Но с корабля в вас будут стрелять. Вы хотите из-за них погибнуть?
     - Чем они хуже нас? Они такие же творения Господа. А если испанцы откроют огонь, то, разрешите вам напомнить, у вас тоже есть пушки: советую приготовить их к бою. Видите, они даже женщин бросают акулам.
     И правда, вслед за мужчинами в окровавленную воду, бурлящую за бортом испанского судна, бросили двух негритянок. Стоя в лодке. Жиль прицелился и выстрелил в акулу.
     Его выстрелы услышали на "Санта-Энграсии", хотя там все были заняты расправой над неграми. Капитан поднял рупор.
     - Куда вы лезете, сеньор? Займитесь своими делами и не мешайте нам.
     Он говорил по-испански, но Жиль, проведя долгие годы в гвардейском корпусе его величества, хорошо понимал этот язык.
     - Я вам мешаю, говорите? У меня такое впечатление, что вы просто сорите деньгами своего судовладельца. Что же до меня, то я могу охотиться на акул, где и когда хочу.
     - Охотьтесь на них в другом месте. Кто вы, собственно, такой? Небось какой-нибудь французик...
     - А вы не очень-то любезны со своими союзниками, капитан. Что же касается моего происхождения...
     Рев капитана Малавуана прервал его на полуслове. Он кричал в рупор:
     - Наш флаг на грот-мачте, его видно издалека, или у вас плохо со зрением, сеньор капитан?
     Жиль невольно обернулся и чуть не ахнул от удивления: там, где обычно красовались королевские лилии - символ Франции, легкий ветерок развевал зловещее черное полотно: череп и две кости; не успел Жиль даже удивиться, где Малавуан его откопал, как с испанского корабля послышались ругательства:
     - Так вы пираты! Еще будете нас учить! Убирайтесь отсюда, господин охотник на акул, а не то сами к ним отправитесь. Вы у нас на мушке...
     - Стреляйте, если хотите, - крикнул Жиль, убив акулу.
     К несча