иль перестал слушать и погрузился в собственные мысли.
     Он не любил ни архитектуру, ни огородничество и посещал американского министра главным образом для того, чтобы зарекомендовать себя гражданином великой западной республики. С каждым днем он все больше и больше чувствовал себя американцем. Тим Токер, уезжая на родину, не уставал повторять другу:
     "Дом господина Джефферсона - это маленький уголок Виргинии в Париже. Если будешь туда ходить, ты привыкнешь и почувствуешь себя американцем. А это может пригодиться, если ты решишь приехать в Провиданс за наследством старого Вогана".
     Мысль навсегда оставить Францию и поселиться в Америке одно время сильно занимала Жиля. Воображение рисовало ему маленького мальчика - сероглазого ирокеза со светлыми волосами, живущего где-то в стране могавков. Еще ни разу не видев своего сына, Турнемин уже любил его и не мог сопротивляться желанию найти его. Но он прекрасно понимал, что, пока Жюдит остается пленницей Сен-Дени, уехать из Франции он не сможет.
     Сколько раз направлял он своего верного Мерлина к монастырю Сен-Дени, сколько раз, оглядывая его немые стены, он надеялся, что они рухнут, как рухнули стены Иерихона от звука труб Иисуса Но ничего не происходило, монастырь стоял нерушимо. Жиль возвращался домой более опечаленный, чем когда уезжал из него. И, чтобы забыть о своих мучениях, которые королева не спешила прекратить, он бросался в объятья госпожи де Бальби и там находил успокоение.
     Его горе усугублялось еще и тем, что с памятного события в Сен-Порте король ни разу не вспомнил о нем. Мнимый Джон Воган продолжал вести светскую жизнь и ежедневно спрашивал себя, не забыли ли о нем в Версале....
     Зимой произошло всего несколько достойных внимания событий: в ноябре умер толстый Луи-Филипп Орлеанский, его похоронили в маленькой церкви Сент-Ассиза, а госпожа де Монтессон на время траура удалилась в монастырь. В январе посол Швеции барон Штоль-Голыптейн обручился с Жермен Неккер, известной своей странной привычкой пристально рассматривать мужчин.
     Молодые сняли дом на тихой улице Ба, свидетелем на их свадьбе был Ферсен, сам ранее пытавшийся жениться на наследнице Неккера. Ферсен пригласил на свадьбу Жиля, но торжество показалось шевалье утомительным, а семейство Неккеров неудобоваримым.
     Ну и, конечно, в марте состоялось бракосочетание Бомарше и Терезы. Вспоминая счастливое лицо новобрачного, Турнемин подумал, что за шесть месяцев эта свадьба была единственным радостным событием.
     Теперь, когда дело о колье королевы завершено, ничто не мешало ему пересечь Атлантику и навсегда обосноваться в Америке. Судебное разбирательство оставило в душе Турнемина горькое ощущение насмешки, смешанной со странным удовлетворением. Он объяснял это своей нелюбовью к королеве, возрастающей с каждым лишним днем, проведенным Жюдит в Сен-Дени. Жиль радовался унижению Марии-Антуанетты. Кроме того, вот уже несколько месяцев как объявили, что королева снова в положении и ожидаемый ребенок родится примерно в середине июля, то есть ровно через девять месяцев после знаменитого путешествия в Фонтенбло...
     Жиль даже разработал план, как он поедет в Версаль, добьется аудиенции у королевы и почтительно потребует у нее Жюдит и права уехать с женой за границу. А если ему откажут, он нападет на монастырь, освободит пленницу, и никто не сможет остановить его! Умереть, сжимая в своей руке руку Жюдит, - это ли не счастье! Во всяком случае, наступит конец их бесконечным мучениям...
     Жиль все еще находился в плену своих мыслей, когда чья-то дружеская рука хлопнула его по плечу так сильно, что он чуть было не выронил рюмку.
     - О чем вы задумались, Воган? - рявкнул ему прямо в ухо Самуэль Блекден. - Да простит меня Бог, вы смотрите на свою рюмку так строго и сердито, словно она вас чем-то обидела, и вы хотите... Да вы спите!
     Увидев, что стал центром внимания. Жиль поставил рюмку на стол и вытер несколько капель, забрызгавших его рукав. Потом он улыбнулся и вежливо сказал:
     - Вы ошибаетесь, я ничего не имею против этой рюмки и ее содержимого, и, конечно же, я не спал. Но, кажется, я замечтался...
     Блекден расхохотался.
     - Та, что погрузила вас в мечтания, наверное, настоящая сирена! Адмирал дважды задал вам один и тот же вопрос, а вы даже не услышали его...
     - Оставьте его в покое, Блекден, - прервал его добродушно Поль-Джонс. - Я и сам не люблю, когда мне мешают. Мечты уносят нас так далеко...
     - Тем не менее я очень огорчен, - проговорил Жиль. - О чем вы меня спрашивали, адмирал?
     - Я спросил, нет ли у вас желания воспользоваться моим кораблем и вернуться на родину.
     Мой "Славный Ричард" стоит в Бресте и ждет только команды, мы отплываем завтра. Я показал бы вам Вирджинию - этот земной рай, а потом вы могли бы поехать в Провиданс и вступить во владение своим состоянием...
     Довольная улыбка появилась на лице Жиля.
     Предложение адмирала было очень соблазнительным, кроме того, оно предлагало решение той проблемы, что так долго мучила мнимого Джона Вогана. Но отъезд был слишком близок, чтобы он успел забрать Жюдит из Сен-Дени. И потом, в глубине души Жилю не хотелось присваивать наследство старого капитана. Одно дело - позаимствовать имя человека, не имевшего ни детей, ни близких родственников, другое дело - завладеть его собственностью. Нет, придется отклонить предложение адмирала, конечно, не называя настоящих причин...
     - Я охотно поехал бы с вами, адмирал, - ответил Турнемин, - так как не знаю лучшего моряка и путешественника, но у меня еще очень много незавершенных дел в Париже. И в первую очередь вопрос о страховке "Сускеаны". На деньги, полученные от компании Ллойда, я смогу купить судно, требующее ремонта, или даже построить новое, как мне советует Аплетон.
     - Аплетон в первую очередь заботится о себе, - вмешался Джефферсон, - у него же своя верфь в Кале. Не торопитесь, Джон, не бросайтесь сломя голову в эту авантюру. Корабль стоит дорого, а великодушие компании Ллойда, особенно в отношении американских шкиперов, еще требуется доказать. По этому поводу...
     Он не успел договорить, в комнату вошли новые гости. За наглым слугой и толстой дамой с крошечным зонтиком и огромной шляпой перед удивленными американцами появился маленький старичок. В отличие от своей спутницы он был без шляпы, в руке держал зонтик, огромный, как палатка, и веселый мак-самосейку. Лицо его, напоминавшее печеное яблоко, было очень подвижным, во рту не хватало зубов, ноги могли служить ножками кресла времен Людовика XV, и При всех этих признаках глубокой старости он проявлял живость, достойную юноши.
     - Ах, господа! - закричал он, задыхаясь от волнения. - Ах, какой пагубный удар, какая чудовищная вещь! Нет.., только вы, борцы за свободу, только вы.., поднявшие победное знамя восстания против сил.., монархического гнета.., только вы...
     Он внезапно остановился, словно автомат, у которого кончился завод, всплеснул руками, закрыл глаза и упал в обморок. Все присутствующие бросились ему на помощь, а полная дама пронзительно закричала:
     - Дорогой друг, дорогой друг! Я вам всегда говорила, что вы не должны доводить себя до такого состояния...
     - Отнесите господина Латюда в библиотеку, - приказал министр слугам. - Принесите ему туда водку, сигары, пунш и кофе. Они ему пригодятся, когда он очнется...
     Следом за слугами, бережно и осторожно переносившими господина Латюда, все гости перешли в библиотеку - комнату, отделанную красным деревом и заставленную шкафами с книгами в дорогих переплетах. Жиль шел последним, из всех обитателей отеля Ланжак старый Латюд был единственным человеком, вызывавшим у него неприязнь. Это была старая жертва Помпадур, он провел в заключении тридцать пять лет. Когда-то Латюд был просто цирюльником и попал в свою же собственную западню. Теперь, после освобождения, он получал хорошую пенсию и по оплошности королевской канцелярии превратился в "виконта де Латюда". Он умел играть на нервах почти так же хорошо, как и его подруга - толстуха Легро, бывшая торговка, она опекала его и была ему и дочерью, и спутницей жизни. Вот уже два года во всех салонах, где Латюд неизменно пользовался успехом, она сопровождала его, в бесконечной опере Латюда она была хором: вовремя подавала реплику, пускала слезу или грустно вздыхала.
     - Я никак не пойму, - сказал Поль-Джонс, обходя вокруг стола и не торопясь на помощь Латюду, - что привлекательного находит наш министр в этом несносном болтуне. Неужели ему не надоело слушать одни и те же рассказы о заточении и побеге? Прямо не Латюд, а какой-то Терамен!.. Слава Богу, я завтра покину Францию и больше его никогда не услышу!
     - Господин Джефферсон видит в нем борца за свободу. Кроме того, следует признать, что тридцать пять лет заключения дают ему право на сочувствие. Только представьте: тридцать пять раз по триста шестьдесят пять дней! Целая жизнь в четырех стенах, и каких стенах! Это может свести с ума...
     - Но зато какой результат! Посмотрите на него: теперь он виконт, получает хорошую пенсию, стал почти национальным героем, пользуется успехом в салонах, не считая толстой продавщицы - она нежит его, как младенца. Во всяком случае, он плохая компания для таких молодых девушек, как дочери нашего хозяина.
     - Ба! Они же в монастыре Пантемон. Вряд ли Латюд может плохо влиять на них на таком расстоянии. Я, как и вы, недолюбливаю виконта, но, может, мы слишком требовательны и ведем себя как.., пуритане.
     - Я пуританин?! Хоть я и шотландец, я протестую! Какой я пуританин, Воган? Да я ни одной юбки не пропущу! Кстати, что вы собираетесь делать после того, как мы покинем этот гостеприимный дом?
     - Что буду делать? Пойду спать, черт возьми, и.., возможно, скорее, чем собирался, если наш старый брадобрей очнется. Хотя однажды он рассказал кое-что интересное... Вот, кажется, он уже приходит в себя...
     Действительно, в тот момент, когда они подошли к двери библиотеки, послышался хриплый голос старого обитателя Бастилии и Венсена.
     Поль-Джонс удержал за руку своего собеседника.
     - Сегодня моя последняя ночь в Париже, - .сказал он. - Я хотел бы провести ее вместе с вами. Отнесите это желание на счет глубокой симпатии, которую я к вам испытываю. Не отказывайтесь, клянусь, вы не пожалеете.
     - Почему вы думаете, что я буду отказываться, скорее наоборот...
     - В самом деле? Прекрасно! Послушайте, один приятель предложил познакомить меня с самой красивой женщиной Парижа. Она, кажется, любовница банкира, и ее дом весьма приятен. У нее в салоне играют, и азартные люди приходят туда не только полюбоваться хозяйкой. А хозяйка хороша! Хотя она появилась совсем недавно, некоторые ее уже называют Королевой Ночи, так она красива и соблазнительна. Вы ничего о ней не слышали?
     - Бог мой, еще нет! Я только что переехал, а прежде жил у своего друга Бомарше и редко выходил... Я с удовольствием буду вас сопровождать.
     Они вошли в библиотеку и приблизились к дивану, на котором возлежал Латюд. Он проглотил стакан крепкого виргинского пунша, способного свалить здорового молодого мужчину, но в нем старик, казалось, черпал новые силы.
     - Хорошо, - сказал Джефферсон, когда Латюд опустил стакан. - Теперь расскажите, дорогой друг, что привело вас в такое состояние?
     Произнеся эти любезные слова, министр сделал знак снова наполнить стакан старика. Госпожа Легро тут же протянула и свой.
     - Ах, господин министр, он совершенно ничего не понимает! Я хотела помешать ему доходить до такого состояния, но он не захотел меня слушать. Видите ли, он вас так любит, что обязательно должен поделиться с вами всеми мыслями, всеми переживаниями... Нас пригласили мои друзья, их дом стоит как раз напротив особняка Роганов, и вот...
     - Замолчите, дура! - воскликнул возмущенный Латюд. - Вы не правильно рассказываете и не можете передать всю гамму чувств такого человека, как я. Я достаточно взрослый и, кажется, еще могу говорить... Действительно, друг мой, - обратился он к Джефферсону, - мы были приглашены к друзьям, живущим напротив особняка кардинала. Вдруг с улицы раздался жуткий крик - мы выглянули в окно, и что же мы увидели? Какая-то женщина выбежала из особняка Роганов, громко крича и стеная, ее окружили прохожие, и она, всхлипывая, поведала им, что произошло у бедного кардинала...
     - Почему у бедного кардинала? - удивился министр. - Разве парламент его не оправдал?
     - О да! Парламент, но не Версаль! К кардиналу был послан барон Бретей - заклятый враг Рогана, и от имени короля объявил, что кардинал лишается звания первосвященника Франции и голубой орденской ленты. И в довершение к этому, больного Рогана ссылают в аббатство Шер-Дье, что в Оверни, и запрещают появляться при дворе. Он уезжает завтра.
     - Король изменил решение парламента? - переспросил Поль-Джонс. - Парламент без внимания это не оставит.
     - Какой скандал, не правда ли? - вмешалась в разговор госпожа Легро. Она решительно не умела молчать. - Одинаковое наказание для кардинала и для мошенника Рето де Виллетта...
     - Не говорите так! - оборвал ее Жиль. - Я был во Дворце Правосудия и слышал приговор.
     Рето в кандалах будет вывезен за границу, кардинал поедет свободно в свое аббатство, в аббатство, где он хозяин. Разница большая...
     - Я с вами согласен, - воскликнул Латюд, - но ужесточение судебного решения касается не только кардинала. Выдворяют и Калиостро! Он тоже должен покинуть Францию как можно быстрее и взяв с собой только самое необходимое. О, нетрудно понять, откуда нанесен удар! Король - добрейший человек, но Австриячка вьет из него веревки, а ее ненависть к кардиналу не ослабевает. Видели бы вы, какая толпа собралась у особняка Рогана! Одно точно: в этот час народ Парижа собирается помешать кардиналу и его свите покинуть город. И если пошлют войска, то кровь прольется обязательно...
     - Не будет никакой крови, - возразил Жиль. - Кардинал этого не допустит. Он смиренно подчинится королевской воле и уедет.
     - Я тоже так думаю, именно поэтому мы и бросились к вам, господин министр! Я вас умоляю, надо что-то предпринять...
     - Я?! - удивился Джефферсон. - Но что я могу сделать?!
     - Поезжайте в Версаль! Король вас любит, он прислушается к вашим словам. Объясните ему, что он должен отклонить свой приказ о ссылке, если не хочет уже завтра увидеть Париж в огне и крови. Скажите ему...
     - Ля, ля, мой друг, как вы скоры! Я не могу и не имею права вмешиваться во внутренние дела Франции. Мне никогда не простят в Аннаполисе, если я последую вашему совету...
     - Тогда посетите королеву частным образом!
     Частным! Ведь кардинал скорей всего был ее любовником, и такая удивительная строгость к нему всем кажется подозрительной...
     Краска бросилась в лицо Турнемина.
     - Негодяй! - загремел он, готовясь броситься на Латюда, но сильная рука Джефферсона удержала его.
     - Спокойно, Джон, - сказал посол тихо. Мягкость его голоса контрастировала с крепкой хваткой рук. - Великодушие нашего друга завело его слишком далеко, он просто не хочет, чтобы в Париже пролилась кровь, а вы, как и все наши молодые люди, немного влюблены в королеву. Мой дорогой господин Латюд, - добавил Джефферсон более жестко, - я вам буду премного обязан, если вы прекратите говорить о Версале. Я туда не поеду, мне там делать нечего.
     Разговор стал общим, кто-то из гостей задал вопрос Латюду. Джефферсон незаметно наклонился к Жилю и полусерьезно-полуиронически прошептал:
     - Молчите! Не забывайте, что вы американец!
     Так близко к сердцу оскорбление королевы может принимать только французский дворянин или офицер королевской гвардии!
     Несмотря на все свое самообладание, Жиль вздрогнул и устремил на американского посла удивленный взгляд. Джефферсон ответил ему любезной улыбкой.
     - До ухода, - добавил министр, - зайдите ко мне в кабинет. Я должен вам кое-что сказать...
     Не дожидаясь ответа как громом пораженного молодого человека, Джефферсон сделал несколько шагов в сторону, подошел к столу и налил себе стакан пунша. Никто не обратил внимания на их короткую беседу. Разговор теперь шел о графине де Ла Мотт, обсуждали, будет ли она наказана по всей строгости закона.
     - Вряд ли, - рассуждал Латюд, - скорей всего она будет помилована. Говорят, королева вовсе не требовала сурово наказать графиню, главным виновником должен был стать Роган. Парламент не посчитался с королевой и осудил графиню на бичевание, клеймение и заточение в Сальпетриер. Но король с легкостью может изменить приговор, что мы сегодня и видели... Ее помилуют, это логично, ведь для Австриячки есть только один виновный - кардинал. Тем более, что госпожа де Ла Мотт все-таки Валуа. Обратят внимание на ее имя, а если нет, вспомнят, что она женщина. Могут устроить ей побег...
     - Она в Бастилии?
     - Нет. Она в Консьержери. И это убеждает меня в том, что я прав. Слабой женщине трудно убежать из Бастилии. Для побега нужно мужество, терпение и энергия. Вот я вспоминаю свой первый побег...
     Не сговариваясь. Жиль и Поль-Джонс одновременно отошли от дивана, на котором развалился вдохновенный болтун, и постарались найти себе более спокойный уголок возле высоких шкафов, заполненных книгами в красивых, тисненных золотом переплетах.
     - Ну вот, опять за старое принялся, - ворчал моряк. - Теперь до утра не умолкнет. Пойдемте отсюда. Завтра, перед отъездом, я прощусь с Джефферсоном. А сейчас, я думаю, самое время отправиться к Королеве Ночи...
     - Извините, но я не смогу вас сопровождать.
     Господин министр просил меня после того, как разойдутся гости, пройти к нему в кабинет. Он хочет сообщить мне что-то важное. Поверьте, я очень сожалею...
     - Э, нет! Не выйдет! Скажите Джефферсону, что вы придете к нему завтра. Это будет даже лучше...
     - Возможно, но я не великий Поль-Джонс и не могу диктовать свои условия послу. Придется подчиниться...
     - Хорошо, когда он вас отпустит, присоединяйтесь ко мне. А я уезжаю немедленно, у меня слишком мало времени, чтобы тратить его на старого Латюда. Ну как, придете?
     - Я сделаю все, что в моих силах, но...
     - Нет, этого мало. Дайте слово, что придете!
     Такая настойчивость удивила и заинтересовала Жиля. И раньше Поль-Джонс проявлял к нему симпатию, даже приглашал к себе на бульвар Монмартр, где он жил со своей любовницей госпожой Таунсенд, выдававшей себя за дочь покойного короля Людовика XV. Жилю она очень не понравилась. Но отношения адмирала и капитана Джона Вогана в дружбу не переросли, и поэтому настойчивое желание Поль-Джонса провести последнюю ночь в Париже вместе с молодым человеком можно было объяснить только ревнивым характером госпожи Таунсенд.
     - Дайте слово, - повторил моряк. - Может, вам такой случай больше и не представится. Дом у госпожи Керноа просто шикарный, и туда не каждого пускают.
     Жиль, до тех пор невнимательно слушавший слова адмирала, вздрогнул.
     - Какое имя вы произнесли?
     - Госпожа де Керноа. Она живет на улице Клиши в старом особняке герцога Ришелье.
     - Мне кажется, это бретонское имя. Она бретонка?
     - Вряд ли. Скорей, шотландка или ирландка.
     Керноа - фамилия ее мужа, в таких случаях всегда находится муж. Для респектабельности.
     Однако он не мешает мужчинам интересоваться ею: сначала был банкир Леборд, потом его сосед, посол Обеих Сицилий принц Караманико, наконец, шотландец Квентин Кроуфорд, тот, кого прозвали Манильским набобом. Про этого Кроуфорда еще говорят, что он влюблен в королеву и готов для нее на любые безумства. Ну как, я вас заинтересовал? Придете? Улица Клиши, дом двадцать четыре, красивый особняк с садом.
     - Хорошо, я приду. Но как меня впустят, если я приду один? Ведь вы говорите, что туда не каждого пускают?
     - Это очень просто. Я вас представлю, как меня самого представил Барклай, наш консул.
     Но я прошу вас, не опаздывайте.
     - Постараюсь оправдать ваши надежды...
     Поль-Джонс тихо пожал руку хозяину и исчез с легкостью гнома и шаловливой радостью школьника, сбежавшего