лько зла.
     Зазвонил колокол, возвестивший о начале молитвы. Мятежная душа Фьоры не знала успокоения, и ей не хотелось молиться. Ей было холодно. Она закуталась в одеяло и легла на кровать в надежде заснуть. Ее измученное юное тело требовало отдыха. Едва закрыв глаза, она погрузилась в сон.
     Но ее рассудок тревожило то, что ей предстоит перенести, и в голове мелькали страшные видения. Вот она стоит босиком, в одной рубашке, на берегу какой-то незнакомой реки, вода кипит и выделяет сернистые пары. На другом берегу, напротив нее, стоит Филипп де Селонже. Он протягивает ей руки и зовет ее. Она хочет броситься к нему, но ее не пускают тяжелые веревки, чьи-то злые руки набрасывают их еще и еще. А Филипп все зовет ее...
     Потом она почувствовала, что кто-то ее сильно толкнул, и вода поглотила ее. Ей удалось всплыть на поверхность, и волна подхватила ее. Но на другом берегу она увидела теперь смеющегося Филиппа: он смеялся над тем, какие невероятные усилия ей приходится прилагать, чтобы добраться до него. Она увидела, как он протянул руку приблизившейся к нему женщине, лица которой не было видно, но Фьора не сомневалась, что она очень красива. Теперь они смеялись вместе. Наконец, отвернувшись от нее, они пошли в обнимку, все дальше от берега.
     Фьора пыталась крикнуть, но изо рта, наполнившегося водой, не вырвалось ни единого звука...
     Она проснулась от толчка и села на кровати, пытаясь прийти в себя от кошмарного сна. За окном брезжил рассвет. Фьора увидела стоящую перед ней монахиню. На этот раз это была не послушница, а монахиня, поющая в хоре. Она была аккуратно одета, высокая и стройная. Трудно было определить ее возраст.
     Лицо с правильными чертами было довольно красивое, но строгое, на нем не отражалось никакой симпатии к пленнице - Поднимайся и следуй за мной, - приказала монахиня.
     Совершенно машинально Фьора подчинилась и тогда заметила, что толстая послушница, приходившая к ней накануне, стоя на коленках, мыла пол. Она подняла голову, когда Фьора проходила мимо нее, и плюнула ей вслед с такой ненавистью, что дрожь пробежала по спине Фьоры...
     - Куда ты меня ведешь? - спросила Фьора, но ответа не последовало.
     Высокий черно-белый силуэт двигался перед ней так плавно, что платье монахини почти не колыхалось. Фьоре казалось, что она идет за призраком. Они прошли так по нескольким коридорам, потом мимо слабо освещенной часовни, откуда доносился стройный хор монахинь, и наконец достигли главного здания монастыря, которое Фьора хорошо помнила. Там сопровождавшая ее монахиня открыла перед ней дверь кельи, находившейся в самом дальнем углу коридора.
     - Чтобы ты не оговорила нас и не совершила еще и этот грех, преподобная мать-настоятельница решила поместить тебя сюда, пока не наступит день испытания. Конечно, тебе запрещено отсюда выходить, но на постели ты найдешь чистую одежду и сможешь сменить испачканное платье...
     - Поблагодари за меня преподобную мать Маддалену, - прошептала Фьора и добавила:
     - Могу ли я надеяться, что мне разрешат молиться со всеми?
     - Ты многого хочешь! Ни одна из наших сестер не желает находиться рядом с тобой, я тебе уже сказала, что ты не выйдешь отсюда до суда божьего. Раскайся!
     - В чем?
     - Если ты не знаешь, то это известно господу! Но я думаю, что ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Обвинить чистую душу - это тяжкий грех!
     - Чистую душу? Что ты об этом знаешь?
     - Бедная женщина! Надо видеть, как она молится со слезами на глазах! Она молит, чтобы свет проник в твое очерствевшее сердце и ты увидела бы, что она невиновна...
     - Она молится за меня? - еле выговорила сраженная таким лицемерием Фьора.
     - Она только это и делает. Поэтому я тебе говорю: раскайся!
     Сказав это, монахиня быстро вышла из кельи и старательно заперла дверь на ключ. Фьора снова оказалась как в тюрьме.
     Гнев и отвращение бушевали в ее сердце. Она не ожидала, что лицемерие Иеронимы может достигнуть таких пределов. Фьора оглянулась вокруг в поисках чего-то, на что можно излить свой гнев и ярость, но в ее новом приюте, более удобном, а главное, более чистом, чем прежний, тоже было только самое необходимое.
     У стены стояла кровать. На сей раз это была настоящая кровать, правда, узкая, как кушетка. На ней лежали платье и белое покрывало, которое носят новые послушницы. В комнате были две скамейки и небольшой сундук, на котором стоял умывальный таз. На стене неизвестной рукой (живописец явно был вдохновлен работами брата Анджелико из доминиканского монастыря Сан-Марко) была тщательно написана фреска: смерть святой Лючии перед префектом Сиракуз Пашасиусом.
     Палач перерезает горло мученице, опустившейся перед ним на колени и устремившей свой взор к небу. Из горла хлещет кровь. При этом художник добавил к красному цвету и золотую краску, чтобы подчеркнуть, насколько эта кровь драгоценна.
     Фьора знала, что фрески с изображением жизни святой украшают стены и других келий. Были в этом монастыре и изображения жизни Христа и святой Агаты, на могиле которой на Лючию снизошла милость божья.
     Фьоре любопытно было заглянуть в сундук, хотя она знала, что ничего интересного там быть не может, ибо монахини давали обет жить в бедности. Она сняла все с сундука и открыла крышку, но тут же с содроганием опустила ее. Она увидела плетку, пояс с железными шипами и власяницу, предназначенные для умерщвления плоти и наказания за нечистые мысли...
     Фьора задумалась: есть ли и в других кельях все это? За какие отклонения от монастырских правил невесты бога, призывающего к добру, любви и состраданию, подвергаются такому наказанию? Разве физическая боль может вытеснить из памяти оскорбленную любовь, задушенную страсть? Неужели любовь, такая, какую она узнала в объятиях Филиппа, может доставить непереносимые страдания? А может быть, девы, входящие в монастырь, мучаются от того, что им не дано испытать ничего подобного?
     Сама Фьора не жалела ни о чем. Если ей суждено выжить, то она никогда не прибегнет ни к плети, ни к власянице для того, чтобы вырвать из памяти воспоминание о ласках, которые она познала. Ее странному супругу нужна была только одна ночь любви, и он дал ей эту незабываемую ночь. Никогда Фьора не будет стремиться вырвать ее из памяти. Наоборот, если она хотела отомстить за все происшедшее, то она имела в виду те средства, какими Филипп добился этой ночи... И крупную сумму золотом...
     Филипп без колебаний зажег огонь любви в сердце совсем юной девушки, хорошо зная, что после того, как она станет принадлежать ему, он покинет ее навсегда. Он уладил дела своего суверена и удовлетворил свое собственное желание. Что до того, будто он ищет смерти, молодая женщина не верила этому. Сеньор де Селонже слишком любил жизнь, чтобы помышлять ее потерять. Он слишком был увлечен любовными Приключениями, чтобы отказаться от них навсегда... Он будет ласкать и целовать других женщин.
     При этой мысли Фьора бессильно заскрежетала зубами.
     Филиппу очень ловко удалось провести даже такого искушенного в делах купца, как Бельтрами. Видимо, его совесть не отягощало воспоминание о не делающей ему чести женитьбе, от которой, впрочем, он в любой момент мог отказаться. Так легко забыть ту, которую он шутя обрек на медленное увядание без супруга, без детей, в пышной роскоши флорентийского дворца.
     Самое забавное состоит в том, что он еще долго не узнает, а возможно, и не узнает никогда о трагической судьбе призрачной графини де Селонже...
     Внезапно у молодой женщины, сходящей с ума от гнева и бессилия, мелькнула мысль: все-таки остается одно средство - единственное - разрушить планы ее супруга. Она знала, что Филипп увез ее щедрое приданое в виде заемного письма, адресованного в банк Фуггера в Аугсбурге. Возможно, оно еще не оплачено...
     Через два дня, перед тем, как ее, связанную, посадят в роковую лодку, она громко объявит, прямо в лицо всем Медичи, о своем замужестве. Конечно, они будут оскорблены этим сообщением, а она их попросит о том, чтобы они предприняли шаги и золото не было бы выдано. Так она отомстит и Филиппу, и Карлу Смелому, которому супруг принес ее в жертву. Вот тогда она умрет спокойно!
     Но одному богу известно, как она страшилась смерти. То состояние, в котором вслед за Иеронимой она решила положиться на суд божий, прошло. Ей всего семнадцать лет, она пышет здоровьем, говорят, что она красива, она страстно жаждет жизни, ей хочется вдыхать ароматы весеннего воздуха, чувствовать ласковое тепло солнечных лучей на своей коже, смеяться с подругой, слушать, как поэты поют и играют на лютне... даже любить, хотя пока это слово означает для нее - ненавидеть. И уж, конечно, ей никак не хочется медленно гнить на дне реки, в мутной от зимней грязи воде...
     Вдруг в сердце Фьоры родилась молитва, и губы начали ее повторять:
     - Господи, если я права, сделай так, чтобы я не умерла!
     Фьоре захотелось доказать самой себе, что она еще жива, она почувствовала прилив сил, родилось желание что-то делать, хотя бы в этой тесной келье. Она налила в таз воды, скорее содрала, чем сняла с себя траурное платье из тонкого сукна, неприятно пахнущее капустой, и начала мыться самым тщательным образом. Это было совсем не просто: воды было так мало, а грубое мыло, сделанное из сала и древесной золы, не имело ничего общего с прекрасной ароматной жидкостью, которую аптекарь Ландуччи присылал ей из Венеции.
     Однако Фьора почувствовала большое облегчение даже от такого мытья. Она нашла гребень и старательно расчесала свои густые черные волосы, которые хранили еще тонкий запах дорогих духов, которыми пользовалась Хатун, когда причесывала ее. Фьора пожалела, что на нее нахлынули приятные воспоминания, и постаралась думать о чем-то другом. Она заплела волосы в одну толстую косу и перекинула ее через плечо. Потом она надела приготовленное для нее в келье белое платье. Оно было сделано из грубой шерсти, сотканной в монастыре, но отличалось безукоризненной чистотой, и его прикосновение было приятно...
     Услышав колокольный звон, Фьора прильнула к окну. Она увидела длинную черно-белую вереницу монахинь, направлявшихся в часовню и поющих "Приди, Создатель .". Веревочные сандалии у них на ногах делали поступь беззвучной. Ни одна из монахинь не повернула голову в ее сторону. Вскоре вся процессия скрылась за дверями часовни.
     Фьора осталась у окна, слушая доносившееся до нее пение и любуясь зеленью внутреннего сада. Здесь росли лавровые, тисовые и лимонные деревья, между ними тянулись грядки, окруженные низким кустарником, где монахини выращивали лекарственные растения. В центре сада находился выложенный камнем бассейн с тонкой струйкой фонтана, куда прилетали птицы напиться воды.
     Было так красиво, спокойно и тихо, что Фьора не могла оторвать взгляда от этой картины. Видимо, это последнее, чем ей дано любоваться. Но, по крайней мере, до самой смерти ее глаза будут наполнены этой красотой. Потом ее взгляд устремится в небо и веки сомкнутся, чтобы не открыться никогда...
     Но, странное дело, чем больше Фьора старалась отрешиться от всего земного, тем меньше ей это удавалось.
     День тянулся долго. Пленница почти целиком провела его, любуясь садом и наблюдая за голубями. Но вид из окна потерял всякую привлекательность, когда Фьора увидела Иерониму все в том же траурном платье, прогуливающуюся под руку с матерью Маддаленой, будто они давние подруги...
     Вдруг Фьора вспомнила то, что однажды ей сказала Кьяра, когда они с ней пришли в монастырь. Настоятельница доминиканского монастыря действительно родственница Альбицци, но мать ее из семейства Пацци. Видимо, именно это родство было причиной той доброжелательности, с которой в монастыре относились к Иерониме. Та сохраняла свою принадлежность к флорентийской знати, а ей, Фьоре, отказывали в праве называться дочерью Франческо Бельтрами. К Иерониме Пацци относились в монастыре с теплом и вниманием, а к ней как к пленнице.
     Однако угроза публично рассказать, как недостойно ее содержат в монастыре, возымела свое действие: все-таки ее перевели в лучшую комнату. В середине дня Фьоре принесли обед.
     Он не отличался изысканностью, но был вполне приличным: мясные шарики в тесте, кусок белого хлеба и та же вода. Фьора проглотила все в один миг, рассудив, что пустой желудок - плохой советчик и что, набравшись сил, легче бороться.
     Весь день Фьора была настроена весьма решительно, но с наступлением вечера ее вновь охватила тревога. Как было бы хорошо иметь рядом подругу, на которую можно положиться.
     Но в этой обители, где еще недавно ей все улыбались, никто не хотел и бросить взгляд в ее сторону, а что еще хуже - все сторонились, словно прокаженной.
     Монахини вновь собрались в часовне на последнюю вечернюю молитву. В келью неожиданно со свечой в руке вошла та же монахиня, что приходила утром. Она держала себя все так же высокомерно и холодно.
     - Накрой голову покрывалом! - приказала она, показывая на белую материю, лежащую на кровати. - И следуй за мной!
     - Куда мы идем?
     - Увидишь! Советую тебе поубавить свою спесь! Там, куда я тебя веду, следует держать себя скромнее, нечего тебе быть такой самоуверенной и задирать нос!
     - С самого детства меня учили высоко держать голову... при всех обстоятельствах! - возразила Фьора.
     Монахиня пожала плечами, вышла из кельи и повернула в противоположную от часовни сторону. Фьора последовала за ней. Легкий ветерок колыхал пламя свечи. Впрочем, она была и не нужна: опустившаяся на землю ночь была достаточно светлой, и можно было свободно передвигаться по саду. Фьора с наслаждением вдыхала свежий воздух, но путь был недолгим.
     Вскоре монахиня открыла низкую дверь и пропустила перед собой Фьору. Обе женщины оказались на пороге довольно большой комнаты со сводчатым потолком, опиравшимся на массивные круглые опоры. За столом, освещенным светильником с пятью свечами, неподвижно сидели двое в почти одинаковых черно-белых одеждах: мать Маддалена и испанский монах из монастыря Сан-Марко - фра Игнасио Ортега.
     - Спасибо, сестра Приска! - сказала настоятельница. - А ты, Фьора, подойди сюда! Преподобный брат Игнасио, присутствующий здесь, хочет задать тебе несколько вопросов. Отвечая ему, не забывай, что он посланец нашего святейшего отца папы Сикста, дай бог ему здоровья!
     Фьора молча поклонилась. Что делает этот посланец папы в женском монастыре в столь поздний час? Она не понимала также, что он мог ей сказать, но, вспомнив, что это он предложил суд божий, она решила быть начеку.
     - Ты хочешь по-прежнему называться Фьорой Бельтрами? - спросил монах, бросив взгляд на лежавшие перед ним бумаги.
     - У меня никогда не было другого имени. Присутствующая здесь преподобная мать-настоятельница может это подтвердить: она меня знает давно.
     - По-видимому, преподобная мать-настоятельница была введена тобою в заблуждение, впрочем, как и все остальные в этом городе. Ты не имеешь права носить это имя.
     - Я имею право, и это право мне дано Сеньорией. Мой отец отдал туда бумагу о моем удочерении, где она была подписана еще раз.
     - Но документ о твоем удочерении оказался фальшивым.
     Твой.., отец умышленно обманул Сеньорию. В действительности ты дочь двух нечестивцев. По суду божьему они попали на самое дно ада.
     - Господь справедлив. Я же.., я думаю прежде всего о милосердии.
     Голос Фьоры стал твердым, впрочем, держала она себя тоже весьма решительно. Подняв тяжелые веки, фра Игнасио посмотрел на Фьору в упор, будто он хотел взглядом принудить Фьору к подчинению. Она встретила этот взгляд мутных глаз и не опустила свои. Впалые щеки испанского монаха слегка порозовели.
     - Удобная позиция! Ты боишься суда божьего? Однако ты легко согласилась на предстоящее тебе испытание?! Правда, ты была вынуждена это сделать... Не ты первая дала согласие на суд божий, а та, которую ты обвинила. Если она невиновна, а все указывает на то, что это действительно так, то ты умрешь.
     Ты не боишься смерти?
     - Я солгу, если скажу, что я не боюсь ее. Мне семнадцать лет, преподобный отец... Но если я права, я не умру. Наоборот, умрет Иеронима. Вот у нее и надо бы спросить, почему она так легко дала свое согласие...
     - Да потому, что ее совесть так же чиста, как и ее душа, - воскликнула мать Маддалена, - и потому, что ее вера в бога безгранична! Я не уверена, что то же самое можно сказать о тебе!
     Подняв руку в умиротворяющем жесте, фра Игнасио пресек речь настоятельницы.
     - Мы увидим все это позже. Кто твой исповедник?
     Фьора заколебалась. Она исповедовалась довольно редко, то у кюре Санта-Тринита, то у главы прихода Ор-Сан-Микеле и не могла сказать, кому она отдает предпочтение. Все зависело от ее настроения. Она не совершила большого греха, и ей совсем не нравилось делиться своими самыми сокровенными мыслями с почти незнакомым человеком. Фьора честно призналась, что у нее два исповедника, и сразу поняла, что она просто шокировала фра Игнасио. Он сморщил свой хищный нос.
     - Как? У тебя нет своего духовника?
     - Я всегда полагалась на мудрость и честность своего отца. Он был моим духовником...
     - Человек, умевший так ловко лгать? - с сарказмом спросил священник. - Он, конечно, не настаивал, чтобы ты была ближе к церкви. Сразу после твоего рождения тебя надо было отдать на попечение церкви. Ты должна была, воспитываясь в монастырской строгости, искупить свое преступное зачатие и тяжкий грех, совершенный твоими родителями. Крещения недостаточно для очищения...
     - Мой отец не считал, что я должна так оплатить то, чего не совершила. Он хотел, чтобы я чувствовала себя такой же, как и все дети. Он хотел видеть меня счастливой...
     - Наверное, потому, - прервала Фьору мать Маддалена, - он воспитал тебя на нечестивых книгах античных философов. Весь город заражен их учением, люди изучают их светские трактаты, занимаются искусством, устраивают праздники, предаются наслаждению вместо того, чтобы служить господу.
     - Дорогая сестра, папа знает об этом, и это его очень беспокоит. Духовный беспорядок во Флоренции доставляет ему немалые огорчения, тем более что пагубный пример идет сверху. Братья Медичи ни во что не ставят христианскую веру и женскую честь. Прелюбодеяние, распутство поощряются при их дворе. Они приблизили к себе мелких людей, провинциалов и отправили в ссылку, на смерть, отдалили от себя тех, кто с незапамятных времен способствовал приумножению богатства и славы города... Но господь их не забывает!
     Фьора с ужасом смотрела на монаха, который пришел в настоящее исступление. Он устремил свой взор вверх, будто ждал, что свод разверзнется и небесная кара падет на землю. Выпрямившись во весь рост и оперевшись руками о стол, монах в фанатичном экстазе дошел до крика, выплескивая свою лютую ненависть к Медичи...
     - Вы думаете, что настанет день, когда антихрист оставит нас в покое? - спросила со слезами на глазах мать Маддалена.
     Фра Игнасио вдруг вернулся на землю. Он вытер пот, обильно выступивший на его голом черепе.
     - Его святейшество надеется на это. Он послал меня сюда, чтобы я все услышал своими ушами и все увидел своими глазами. Я здесь беспристрастный свидетель. Но должен сказать, что то, чему я здесь стал свидетелем, вынуждает меня сожалеть о том, что мощная машина инквизиции бездействует.
     Необходимо, чтобы она снова заработала в вашем городе, да и в других краях. Королева Елизавета Кастильская, направившая меня в Рим, хотела бы, чтобы папа разрешил ей восстановить инквизицию в подвластных ей королевствах для борьбы с неверными маврами... Но мы отклонились, кажется, от разбирательства, касающегося этой девицы. А к этой теме она не имеет отношения.
     - А, по-моему, это ее как раз и касается, преподобный "брат. Разве это не худший пример того, к чему приводит воспитание, когда забывают господа?
     - Чтение книг еще никому и никогда не помешало любить и почитать господа, - запротестовала возмущенная Фьора. - Я считаю себя такой же примерной христианкой, как...
     - Может